Современные птицы произошли от динозавров (или, по крайней мере, от предков, которых сегодня мы бы охотно назвали динозаврами, если бы только они вымерли, как подобает динозаврам). Сложный анализ геномов современных птиц и геномов других выживших архозавров, таких как крокодилы, на основе достижений эво-дево (науки об эволюции и развитии, evolution and development) может позволить нам к 2050 году восстановить геном обобщенного динозавра. Обнадеживает, что экспериментальные методы уже позволяют получать цыплят, у которых на клюве вырастают зачатки зубов (и змей, у которых вырастают зачатки ног), указывая на то, что их древние генетические навыки не утрачены. Если увенчается успехом проект «Геном динозавра», мы смогли бы, быть может, имплантировать этот геном в страусиное яйцо, чтобы из него вылупился живой, дышащий ужасный ящер. Хоть я и помню «Парк юрского периода», тревожит меня только то, что я едва ли проживу достаточно долго, чтобы это увидеть. Или чтобы протянуть свою короткую руку навстречу длиной руке новой Люси и пожать ее со слезами на глазах.
Часть IIIЗараженный разум
В научном плане меня давно привлекала (в человеческом — отталкивала) идея, что самореплицирующаяся информация перескакивает, как инфекция, с разума одного человека на разум другого как компьютерные вирусы. Независимо от того, используем ли мы для этих «вирусов разума» термин «мем», мы должны отнестись к этой теории серьезно. Если ее отвергать, то для этого должны быть веские основания. Одним из тех людей, кто принял ее в высшей степени серьезно, была Сьюзан Блэкмор, написавшая замечательную книгу «Меметическая машина». Первый очерк в этом разделе, «Китайская джонка и „китайский шепот“» — это сокращенная версия моего предисловия к ее книге. Я воспользовался этой возможностью, чтобы вновь подумать о мемах, и в заключение отверг предположение, что я охладел к мемам, с тех пор как в 1976 году ввел это понятие. Как и с другими предисловиями к книгам, те фрагменты, которые касались непосредственно самой книги, были вычеркнуты, не потому, что я больше не придерживаюсь изложенных в них мыслей (по-прежнему придерживаюсь), а потому, что они слишком специальны для такого сборника, как этот.
С 1976 года я считал, что религии дают нам наилучший пример мемов и меметических комплексов (мемплексов). В очерке «Вирусы разума» я развил эту тему религий как паразитов разума, а также аналогию с компьютерными вирусами. Впервые он вышел в сборнике работ, которые стали ответом на идеи Дэниела Деннета — философа науки, который нравится ученым, потому что его хватает на то, чтобы читать научную литературу. Мой выбор темы был данью признательности Деннету за плодотворную разработку концепции мема в книгах «Объяснение сознания» и «Опасная идея Дарвина»[139].
Описание религий как вирусов разума иногда интерпретируют как презрительное или даже враждебное. И то, и другое верно. Меня часто спрашивают, почему я так враждебен к «организованной религии». Первым делом я отвечаю, что я и к неорганизованной религии отношусь не то чтобы дружелюбно. Любовь к истине заставляет меня подозрительно относиться к твердой вере в то, что не подтверждается фактами: в эльфов и фей, единорогов и оборотней, любых других из бесконечного множества вообразимых и принципиально неопровержимых поверий, которые Бертран Рассел сравнил с гипотетическим фарфоровым чайником, вращающимся вокруг Солнца (см. очерк «Великое сближение»). Причина, по которой организованная религия заслуживает открыто враждебного отношения, состоит в том, что, в отличие от веры в чайник Рассела, религия могущественна, влиятельна, освобождена от налогов и методично передается детям, которые слишком малы, чтобы защищаться самостоятельно[140]. Детей не заставляют проводить годы формирования личности за заучиванием бредовых книг о чайниках. Субсидируемые государством школы не отказывают в приеме детям, чьи родители предпочитают не ту форму чайника. Верующие в чайник не казнят побиванием камнями неверующих в чайник, отступников от чайника, еретиков и хулителей чайника. Матери не предостерегают сыновей от женитьбы на тех шиксах, чьи родители веруют в три чайника вместо одного. Те, кто наливает чай в молоко, не простреливают коленные чашечки[141] тем, кто наливает молоко в чай.
Все остальные очерки в этом разделе тоже посвящены религии, но не собственно аналогии с вирусом (хотя я и всегда помню об этом, рассуждая о религии)[142]. В очерке «Великое сближение» отвергается модное утверждение, что наука и религия, чьи пути в прошлом разошлись, теперь снова сближаются друг с другом. В очерке «Долли и рясоголовые» критикуется свойственная приличным, либеральным социумам, и особенно нашим СМИ, склонность ставить представителей религий в привилегированное положение и относиться к ним с завышенным уважением, которое заходит намного дальше, чем они заслуживают как личности. Это протест общего свойства, но непосредственным стимулом к написанию этой статьи послужила харизматичная овца Долли. Разумеется, богословы, да и кто угодно другой, имеют право на собственное мнение по таким вопросам. Протестую я лишь против автоматического, не подвергаемого сомнению допущения, что какие-то мнения должны иметь особый доступ к нашему вниманию, просто потому, что они исходят от религии.
Мои нападки на автоматическое уважение продолжаются в следующем очерке, «Пора выступить». Я написал его по горячим следам религиозного злодеяния, совершенного в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года, и написано оно в более грубом тоне, чем мне свойственно. Если бы я переписал его теперь, я бы, должно быть, смягчил тон, но то было необычайное время, когда люди выступали с необычайным пылом, и я готов признать, что не был исключением.
Китайская джонка и «китайский шепот»
Когда я был студентом колледжа, однажды я разговаривал с другом в очереди в университетской столовой. Он смотрел на меня с насмешкой и наконец спросил: «Ты только что был у Питера Брунета?» Это было так, хотя я не понимал, как он догадался. Питер был нашим горячо любимым наставником[144], и я как раз пришел с его занятия. «Я так и подумал, — сказал, смеясь, мой друг. — Ты говоришь совсем как он, у тебя голос звучит в точности как у него». Я «унаследовал», пусть ненадолго, интонации и манеру речи преподавателя, которым я восхищался и которого теперь мне так не хватает.
Прошли годы, я сам стал наставником, и у меня училась одна девушка со странной привычкой. Когда ей задавали достаточно сложный вопрос, она крепко зажмуривала глаза, резко наклоняла голову, а затем замирала на полминуты, после чего поднимала голову, открывала глаза и выдавала внятный и разумный ответ. Меня это забавляло, и однажды после званого ужина я попытался сымитировать ее манеру, чтобы развлечь коллег. Среди них был выдающийся оксфордский философ. Как только он увидел это, он сразу сказал: «Это Витгенштейн! Ее фамилия, случайно, не Н…?» Я был поражен и признал, что это правда. «Я так и подумал, — сказал мой коллега. — Ее родители оба убежденные последователи Витгенштейна». Этот жест передался моей ученице от великого философа через одного из ее родителей или через них обоих. Полагаю, что хотя я сам лишь в шутку его имитировал, я должен считать себя представителем третьего поколения передающих этот жест. И кто знает, откуда его взял Витгенштейн!
Именно путем имитации ребенок выучивает свой родной язык, а не какой-либо другой. Вот почему то, как человек говорит, больше похоже на то, как говорят его родители, чем на то, как говорят родители других. Вот почему возникают местные акценты, а в большем временном масштабе — разные языки. Вот почему религия передается по семейной линии, а не выбирается заново в каждом новом поколении. Здесь есть, по крайней мере внешняя, аналогия с вертикальным переносом генов из поколения в поколение, а также с горизонтальным переносом генов посредством вирусов. Если мы вообще хотим об этом говорить, не пытаясь сходу решить, плодотворна ли эта аналогия, нам пригодится название той сущности, которая может играть роль гена в переносе слов, идей, верований, манер и мод. С 1976 года, когда было придумано это слово, все больше людей принимают для этого предполагаемого аналога гена термин «мем» (meme).
Составители Оксфордских словарей английского языка, решая, стоит ли «канонизировать» новое слово, пользуются вполне разумным критерием. Слово-кандидат должно широко использоваться без нужды в определении и без указания авторства. Рассмотрим математический вопрос: насколько широко распространен «мем» (это не идеальный, но удобный способ отбора проб из мемофонда) во Всемирной паутине. Я провел быстрый веб-поиск в день написания этих строк, а это было 29 августа 1998 года. Слово «мем» упоминалось около полумиллиона раз, но эта цифра смехотворно завышена, очевидно по вине различных акронимов и французского слова même. Производное прилагательное «меметический» (memetic) действительно уникально, и его упоминаний набралось 5042. Чтобы было с чем сравнивать, я провел поиск других неологизмов и модных выражений. «Пиарщик» (spin doctor или spin-doctor) дает 1412 упоминаний, «упрощение для дураков» (dumbing down) — 3905, «докудрама» (docudrama и docu-drama) — 2848, «социобиология» (sociobiology) — 6679, «теория катастроф» (catastrophe theory) — 1472, «кромка хаоса» (edge of chaos) — 2673, «хочу-быть-как» (wannabee) — 2650, «зиппергейт» (zippergate) —1752, «крутой кекс» (studmuffin