Нас начинает изумлять абсурдность европейского правосудия, для которого, судя по всему, есть разница, кто именно из двух братьев совершил убийство:
Какое это имеет значение? Разве мы с Мутенги не братья? Чьи бы руки ни держали тот меч, наш отец Васеру и другие члены нашего клана все равно должны заплатить цену крови.
Но по каким-то необъяснимым причинам никакой цены крови нет, и Мату, охотно признавшийся в преступлении Мутенги, попадает в тюрьму, где ведет «странную, неприятную жизнь, смысла которой он никак не мог угадать». Наконец он выходит на свободу. Он отсидел срок, но поскольку он не понял, что отсиживал срок, это не имеет для него никакого значения. Когда он возвращается в свою деревню, оказывается, что он отнюдь не упал в глазах соплеменников, а напротив, приобрел авторитет благодаря своему опыту жизни у загадочных пришельцев, которые, очевидно, достаточно высокого о нем мнения, раз пригласили его пожить в их доме.
Мы читаем и о событиях, которые узнаем как будто издалека: о Первой мировой войне, об убийственном гриппе-«испанке», об эпидемиях оспы и о мировом экономическом кризисе, но нам ни разу не сообщают по-европейски, что происходит именно это. Мы видим все глазами кикуйю. Немцы — просто еще одно белое племя, и когда заканчивается война, мы с удивлением задаемся вопросом, где же скот, который победители должны угнать к себе? Зачем вообще воевать, если не за этим?
С тех пор, как я взял «Краснокожих пришельцев» в библиотеке, я неустанно пытался раздобыть экземпляр для себя. Когда я приходил на ярмарки подержанных книг, моим первым вопросом был вопрос об этой книге. Наконец мне удалось найти в интернете сразу два экземпляра старого американского издания. После стольких лет поисков я не смог удержаться и купил оба. Так что теперь, если какое-нибудь уважаемое издательство искренне захочет изучить вопрос о переиздании «Краснокожих пришельцев»[274], я с радостью предоставлю один из своих с таким трудом добытых экземпляров. С другим меня уже ничто не разлучит.
«Я речь веду об Африке златой»[275]
Это поразительная книга, написанная тремя еще более поразительными детьми. Ее трудно описать — нужно ее прочитать, и начав ее читать, нельзя остановиться. В ней есть что-то от «Ласточек и амазонок»[277], но только эта история правдивая, и ее действие происходит вдали от Англии с ее уютом. В ней есть что-то и от «Льва, колдуньи и платяного шкафа», только львиным детям незачем проходить через волшебный шкаф, и их чудесный мир не выдуман. Настоящая Африка, колыбель человечества, волшебнее всего, что мог придумать Льюис. И хотя у них нет никакой ведьмы, у этих юных писателей есть замечательнейшая мама.
Трэверс, Ангус, Мейзи и их семья жили в брезентовых палатках почти на всей памяти их младшего брата Оукли (в котором что-то есть от «этого Вильяма»[278]). Все трое начали водить «лендровер», лишь ноги стали доставать до педалей, менять шины (притом часто), как только у них стало хватать силы их поднимать[279]. Они уверены в себе и независимы отнюдь не по годам, но не в том неодобрительном смысле, в каком это говорят о городских подростках. Фельдмаршал Монтгомери сказал однажды про Мао Цзэдуна, что это такой человек, с которым спокойно пойдешь в джунгли. Не уверен, что пошел бы с Мао даже в Гайд-парк, однако я без колебаний отправился бы в джунгли с Трэверсом, Ангусом и Мейзи — и без взрослых. Без ружья, но в компании находчивых молодых людей с зоркими глазами, быстрыми рефлексами и бесценным опытом большей части жизни (пусть недолгой), проведенной в Африке. Я не знаю, что делать, если я встречу слона. А они знают. Меня приводят в ужас африканские гадюки, мамбы и скорпионы. А для них это сущие пустяки. В то же время, при всей своей надежности и силе, они так и светятся детской простотой и обаянием. При этом их жизнь действительно напоминает «Ласточек и амазонок» — это та идиллия, то удивительное детство, которое для большинства из нас существует лишь в мечтах и в приукрашенных воспоминаниях — «страна, где я всему был рад»[280]. Но она прочно стоит в реальном мире. Этим детям доводилось видеть, как жестоко убивают их любимых львов, срочно докладывать о таких трагедиях на бесстрастном языке радиосвязи, а впоследствии помогать при вскрытии трупов.
Это полноценное литературное произведение целиком написано тремя юными писателями, но нетрудно угадать источник их способности это сделать — их воображения, их предприимчивости, их незаурядности, их неугомонного духа. Мы с женой познакомились с Кейт Николлс, их матерью, в 1992 году, когда она жила в районе холмов Котсуолдс, была беременна Оукли и ежедневно ездила в Оксфорд для работы в библиотеках. Она была успешной актрисой, но разочаровалась в сцене, и тогда, ближе к сорока годам, ею овладела страсть (а в страсти вся ее жизнь) к науке об эволюции. Кейт никогда не останавливается на полдороге, и в ее случае интерес к эволюции означал глубокое погружение в библиотечные фонды. При моем минимальном руководстве, которое приняло форму ряда неформальных занятий, работа с книгами сделала из нее довольно авторитетного специалиста по теории дарвинизма. Принятое ею в итоге решение бросить все и отправиться в Ботсвану, где дарвиновские механизмы можно ежедневно наблюдать на практике, было совершенно в ее духе — естественным, хотя и оригинальным продолжением все тех же научных изысканий. У ее детей, думаю я невольно, очень ценная наследственность, а еще у них есть почти уникальная среда для ее реализации.
Они также должны быть благодарны матери за свое образование, и в их жизни это, наверное, самое удивительное. Вскоре после приезда в Ботсвану Кейт решила сама учить своих детей. Смелое решение, и я бы ей этого, пожалуй, не посоветовал. Но я был бы не прав. Хотя вся их учеба проходит в палаточном лагере, они занимаются по обычным семестрам, получают серьезные домашние задания и готовятся к сдаче экзаменов, признанных на международном уровне. Кейт добивается неплохих успехов по критериям образовательных стандартов и в то же время поддерживает, порой даже усиливая, ту естественную любознательность, которую обычные дети так часто утрачивают в подростковом возрасте. Не думаю, что кто-то из читателей этой книги станет спорить, что ее неортодоксальная «полевая школа» имела блестящий успех[281]. Это доказывает книга, потому что, отмечу еще раз, ее написали именно дети, без чьей-либо помощи. Все три автора показывают себя прекрасными писателями: чувствительными, начитанными, последовательными, интеллектуальными и творческими.
Кейт почти случайно выбрала Ботсвану, а не какую-либо другую африканскую страну. Там она познакомилась с Питером Катом. И конечно, со львами — дикими львами, живущими и умирающими в том мире, к которому их предков подготовил естественный отбор. Питер стал для детей идеальным отчимом, а юные ученые, в свою очередь, стали неотъемлемой частью проекта по исследованию и охране львов.
Мы с семьей только в прошлом году наконец побывали в их лагере. Это было незабываемо, и я могу лишь подтвердить картину, описанную в «Львиных детях». Жизнь там действительно как раз такая: в большей мере удивительная, чем безумная, но отчасти и то, и другое. Моя дочь Джульетта поехала туда впереди нас, в составе большого нашествия юных посетителей, которым вскоре передался энтузиазм живущей там семьи. В первый же день пребывания Джульетты в Африке Трэверс взял ее с собой в поездку на «лендровере» для слежения за львами с помощью ошейников с радиодатчиками. Когда мы получили от Джульетты письмо, переполненное восторгом по поводу этого посвящения, я пересказывал эту историю ее бабушке, и она прервала меня с паникой в голосе: «С ними, конечно, были два вооруженных егеря?» Я был вынужден признаться, что на самом деле Трэверс был единственным спутником Джульетты и что, насколько мне известно, их лагерь не располагает ни егерями, ни оружием. Я вполне готов признать, что, хотя я и скрыл это от своей матери, меня эта история тоже не на шутку встревожила. Но это было до того, как я увидел Трэверса в полевых условиях. А еще, конечно, Ангуса и Мейзи.
Мы приехали через месяц после Джульетты, и наши опасения вскоре улетучились. Мне уже доводилось бывать в Африке: более того, я там родился. Но я никогда не ощущал себя в такой близости к природе. Или в такой близости ко львам или любым другим крупным диким животным. Добавьте к этому царивший в лагере изумительный дух товарищества, добавьте смех и споры в обеденной палатке, где все кричали наперебой. Я вспоминаю, как засыпал и просыпался под звуки африканской ночи: под неустанное work harder («работай-работай») южноафриканской горлицы, грубый и нагловатый лай павианов, далекий (а иногда и не такой уж далекий) львиный рык. Я вспоминаю празднование шестнадцатилетия Джульетты, приуроченное к ночи полнолуния: сюрреалистическую сцену освещенного свечами стола, стоящего в гордом одиночестве на открытом месте, далеко от лагеря, да и от всего на свете. Вспоминаю, как комок подкатывал к горлу при виде огромной восходящей луны, появившейся как по заказу и отразившейся вначале в мелководном Шакальем озере, а затем выхватившей из тьмы призрачные силуэты искавших поживы гиен — что заставило нас поспешно спрятать спящего Оукли в салон «лендровера». Вспоминаю нашу последнюю ночь и дюжину львов, с рычанием глодавших недавно убитую зебру возле самого лагеря. Атавистические чувства, вызванные этой первобытной сценой (ведь где бы мы ни росли, гены у нас все равно африканские), неотступно преследуют меня.