Религиозная и культурная жизнь во Франции в XII в.(1108–1223)(Бернар Мердриньяк)
Социальные перемены, которые после восшествия на трон династии Капетингов стали ощутимыми для клириков, ускорились в течение XII в., когда население росло, а производство и торговля развивались. Отчасти по инициативе папства (окруженного монастырскими реформаторами) и, как ни парадоксально, вопреки притязаниям монахов, желавшим, ссылаясь на совершенство своей жизни по уставу, направлять верующих, задачу руководства зарождавшимся христианским обществом постепенно перехватило белое духовенство. Значит, ему следовало понемногу прививать этому обществу правила поведения. Упор на сакраментальных возможностях, присущих священническому сану, дает ключ к новозаветному христианству, которое насаждали реформаторы. Как показал Андре Воше, культ креста и освященной гостии, крестовые походы и ностальгия по начальным евангельским временам, побуждавшая людей уходить в отшельники, в то же время были и проявлениями христианства Воплощения. В конце XII в. синодальные статуты Эда де Сюлли, епископа Парижского (1195–1208), предписывали возносить освященную гостию. Так разрешилось противоречие между евангелическими чаяниями мирян и их критическим отношением к нравам белого духовенства: поскольку для того, чтобы тело Христово предстало глазам верующих, оказалось необходимым посредничество священника, это укрепило сакральность его сана.
Бесспорно, что между сторонниками движения за возрождение монастырей, которое происходило в предыдущем веке, и приверженцами реформы церкви, требовавшими для нее полной свободы действий (libertas ecclesiae) и желавшими освободить ее от опеки королей и сеньоров, существовала духовная преемственность.
Известно, что Эд де Шатильон, ставший папой под именем Урбана II (1088–1099), прежде был клюнийским монахом и в своих действиях всегда ссылался на «монашеское призвание». Подчиненная напрямую Риму клюнийская конгрегация, оказывавшая влияние на весь латинский христианский мир, конечно, способствовала все большей его централизации вокруг Рима, хотя бы насаждением культа святого Петра. Своими молитвами эти богомольцы поддерживали нравственное реформирование клира. Но они были также косвенно втянуты в борьбу за инвеституру, потому что привилегия непосредственно подчиняться Святому престолу вызывала частые конфликты из-за юрисдикции. На Юге, где орден располагал многочисленными сторонниками — родственниками и клиентами аббатов, половину григорианских епископов составляли выходцы из Клюни.
Действительно, для реформаторов первым шагом к возрождению белого духовенства было нравственное совершенствование епископата, а это предполагало, что под вопросом окажется его политический статус. Во Французском королевстве Капетинги сохранили за собой прямые прерогативы приблизительно на треть всех епископств, а епископства, зависимые от феодалов, предоставляли королям некоторые косвенные преимущества. Становлению феодальных монархий предшествовала духовная унификация папского христианства. Римская церковь уже становилась «главой и осью всех церквей». Однако во Франции борьба за инвеституру не имела той остроты, как в соседней империи. Чтобы не сражаться на несколько фронтов, папство было вынуждено сдерживаться и не задевать королевскую власть. Скрытая напряженность, какая пришлась на царствование Филиппа I и начало царствования Людовика VI, дала время обеим сторонам найти почетный выход из ситуации. За полвека последняя значительно изменилась. Благодаря усилиям для ее прояснения, особенно со стороны Ива Шартрского, принятый modus vivendi позволил епископам королевства в основном сохранить причастность к светской власти, без чего «служителям Божьим пришлось бы отказаться от исполнения своих административных обязанностей и удалиться от мира», как отметил Ив Шартрский.
Разделение духовного и светского, которое в конечном счете навязал епископат, служило оправданием для «новой формы» королевской власти. Однако монашество по-прежнему считалось образцом совершенства: главные столпы капетингской власти (Сугерий, Петр Достопочтенный, Бернард Клервоский) были бенедиктинскими аббатами! Бернард Клервоский непрестанно вмешивался в выборы епископов или аббатов. «Презрение к миру» (профанному), какое демонстрировали белые монахи, шло вразрез с клюнийским пониманием духовности. В 1124–1125 гг. Бернард Клервоский резко критиковал Клюни.
Этот орден только что, в период, когда его аббатом был Понс де Мельгей (1109–1122), пережил кризис, который аббату Петру Достопочтенному (1122–1156) удалось уладить «благоразумно» (в бенедиктинском понимании[167]). Конечно, Клюни был вынужден отказаться от ведущей роли в христианском мире и ограничиться управлением теми землями и монастырями, которые от него зависели. Тем не менее орден остался центром обширной сети аристократических взаимосвязей.
Бернард обличал также упадок аббатства Сен-Дени. В 1127 г. он побудил Сугерия заняться исправлением нравов этого монастыря. Когда Сугерий (ум. 1151), сторонник разделения духовного и светского, был аббатом Сен-Дени, в скриптории аббатства происходила окончательная доработка псевдоисторических документов, заложивших основы королевской идеологии в период утверждения власти Капетингов.
В 1130 г., когда началась схизма Анаклета, Бернард Клервоский на соборе в Этампе возглавил партию сторонников Иннокентия II, к которой убедил присоединиться Людовика VI и французскую церковь. Восемь лет, повысив тем самым роль своего ордена, Бернард ездил по Европе и боролся за победу того папы, которого считал законным. Своего пика его влияние достигло в 1145 г., когда папой был избран цистерцианец Евгений III (1145–1153), чьим духовным наставником считал себя Бернард (см. трактат «Рассуждения об умении хорошо управлять»).
Когда григорианские реформаторы обличали светскую инвеституру, это относилось ко всем церковным бенефициям, включая скромные сельские церкви: сакральное не должно было зависеть от феодального общества. В результате на рубеже веков зародилось движение за реституцию «частных» церквей и доходов от них, которыми сеньоры — были они потомками основателей или нет — располагали, на их взгляд, по наследственному праву. Разумеется, поскольку отношения зависимости в феодальном обществе представляли собой сложную и запутанную систему, на то, чтобы такая передача стала реальностью, понадобилось несколько поколений. Эти реституции оказались выгодны, как правило, не столько епископам, сколько аббатствам; даже цистерцианцы с конца XII в. в конце концов начали извлекать из них пользу. Впрочем, как в ситуации значительного роста дарений отличать такие «реституции» от традиционной практики завещаний в пользу церковных учреждений в качестве страховки от неприятностей на том свете? Чтобы на самом деле произошла «реституция», владельцы церквей должны были глубоко проникнуться пафосом обвинительных речей реформаторов. Тем, кто испытывал соблазн воспротивиться, епископат часто угрожал отлучением (и эта угроза почти всегда исполнялась). Еще более эффективным оружием был интердикт, потому что он приостанавливал все богослужения на территории, подвергнутой этому наказанию. Когда интердикт обрушивался на князей и крупных сеньоров, он мог побудить верующих выступить против своих правителей. В течение всего XII в. никто из капетингских королей, независимо, кстати, от благочестия, не избегнул таких церковных санкций. Церковь стремилась навязать светской власти концепцию брака, соответствующую монашеским представлениям. Под стать отлучению Филиппа I в 1092 г. был и интердикт, который Иннокентий III в 1200 г. наложил на королевство Филиппа Августа в наказание за повторный брак короля.
На самом деле, как подчеркнул Жорж Дюби, в течение XII в. меж собой боролись две концепции брака. Моногамия, которую проповедовали клирики, не отвечала интересам аристократии. Ведь свадебные обряды, отличавшие дозволенные союзы от всех остальных, гарантировали передачу наследства только законным детям. Но возможность развода («прелюбодеяния», на взгляд клириков) оставалась необходимой для мирян, чтобы продолжить род или при случае заключить более выгодный брак. В такой системе представлений увязывание николаизма с симонией, какое совершали реформаторы, выглядит логичным. Заставляя белое духовенство соблюдать монастырскую дисциплину, его полностью отсекали от феодальных патрилинейных родов. Но, чтобы этот разрыв не ослабил церковь, она в то же время должна была контролировать семейные структуры феодального общества. Ужесточение канонических законов о «кровосмешении», не допускавших браки между кровными родственниками (в широком смысле, то есть подразумевалось и символическое родство между крестными и крестниками), касалось всех знатных семейств. Когда по этим соображениям брак аннулировался, дети становились незаконнорожденными. Исключать бастардов из числа наследников начали в некоторых регионах именно с XII в. Дискриминация, какой подвергались дети священников, постепенно распространилась на всех детей, рожденных вне законного брака. К 1120 г. стать епископом мог только законнорожденный. Все бастарды, независимо от того, были ли их родители клириками или нет, исключались из рядов духовенства; однако они могли стать монахами или регулярными канониками, что позволяло обойти закон, рукоположив впоследствии священника в монастыре.
Отождествляя церковь с духовенством, церковные реформаторы рыли ров, отделявший клириков от христианского населения. Папство опиралось на монахов, чтобы противостоять епископату, слишком зависимому от монаршей власти. В свою очередь епископам, которые боролись с николаизмом и симонией и желали разделять духовное и светское, пришлось уточнять, как они относятся к неформальному стремлению некоторых особо ревностных мирян к «апостольской жизни». Последние, убежденные (на том же основании, что и монахи, сторонники «ангельской жизни»), что христианство, если хочет сохраниться, должно «вырваться из-под власти мира и материи», как сформулировал Андре Воше, все-таки не намеревались запираться в монастыре — прихожей рая, отрезанной от внешнего мира. Ведь чтобы гарантировать себе спасение, верующие ждали от служителей Божьих свидетельства, созвучного Евангелию. Первенство монашеского совершенства под сомнение не ставилось, но клюнийскую модель стал вытеснять идеал