obedenciers (или приоры) на Юге в XII в. Каноники коллегиальных церквей, часто привязанные к своим пастырским обязанностям, порой препятствовали созданию новых приходов. Приходское духовенство, имевшее незнатное происхождение, еще нередко было вынуждено передавать основную часть доходов от прихода светским или церковным «патронам». Это стало одной из причин накопления бенефициев в одних руках, которое клеймили соборы, и абсентеизма, который был его следствием. Когда приходские священники не жили у себя в приходе, они сваливали свои обязанности на викариев или капелланов. Поэтому одной из главных забот капитулов и епископов был контроль над тем, чтобы заведения хорошо функционировали, и чтобы непрерывно происходила подготовка мало-мальски образованных клириков.
Традиционная монастырская школа, учитель которой старался «прояснять веру» (clarificare fidem) собратьев, уже не соответствовала ожиданиям церкви от новых форм образования, связанных с оживлением городской жизни. Признанной задачей учителя теперь была подготовка знатных каноников, тех, кого Доминик Бартелеми называет «высокопоставленными чиновниками постгригорианской церкви».
Так, в епископальных школах, которые организовали тогда в расширявшихся городах (Анжере, Реймсе, Орлеане…), обучение стало специализированным. Между учителем, который давал, и учениками, которые получали, возникла экономическая связь: теперь учитель утверждал, что приводит доказательства с целью «удостоверить веру» (certificate fidem).
Семь свободных искусств, традиционно считавшихся «служанками богословия», постепенно приобретали автономию. Учителя часто бывали бродячими. Росцелин (ум. около 1120), один из учителей Абеляра, какое-то время составлявший славу соборной школы Тура, прошел также через Компьень и Лош, прежде чем закончить карьеру и сане епископа Суассонского, а потом архиепископа Реймсского. В самом деле каждый из этих центров имел специализацию. В Лане учили богословию, В Орлеане изучали поэтов. В Монпелье с начала XII в. преобладала медицина.
Шартрская школа, основанная в начале предыдущего века епископом Фульбертом, в XII в. была еще знаменита благодаря деятельности епископа Ива Шартрского, получившего образование в аббатстве Ле-Бек. Директор школы Бернард Шартрский (ум. около 1126) и его брат Тьерри, сменивший его, были бретонскими клириками, прошедшими через парижские школы. Своим юным ученикам, рабски копировавшим древних, Бернард Шартрский советовал писать так, чтобы тоже стать достойными подражания. В этот самый контекст и надо поместить (иначе оно будет превратно понято) сравнение, которое сделал этот грамматик и которое в XII в. часто повторяли, — якобы его современники по сравнению с древними были «подобны карликам, сидящим на плечах гигантов»: они видели дальше последних, но приписывали им всю заслугу.
В Париже обучали риторике, диалектике и богословию. Отдельные учителя поселились на горе Сен-Женевьев, где преподавали у себя дома. Тем самым они не подпадали под юрисдикцию директора епископальной школы, которому епископ поручил выдавать «лицензию на преподавание». Они учили применять логическое умозаключение там, где авторитет Писания (и отцов церкви) не позволяет получить удовлетворительный ответ.
В этой бурлящей интеллектуальной среде вспыхнул сбор об «универсалиях». Обладают ли «идеи» реальным существованием, как считало большинство «реалистов»? Или же это только слова, как утверждали «номиналисты»? В этой полемике все доступное ему искусство диалектики проявил Абеляр (1079–1142). Руководствуясь только разумом, он предложил новое решение проблемы «универсалий» и вышел за ее пределы, поставив новый вопрос, которому предстояло стать классическим: имели бы роды и виды значимость для мышления, если бы соответствующие индивиды перестали существовать? Сохранило бы смысл название розы, если бы роз больше не было? Тем самым он сумел ввести метод схоластического умозаключения (sic et non, «да и нет») в богословие. Для него был важней всего метод, так же как и сознание, что полностью постичь истину невозможно: «Во всем, что я излагаю, — писал он, — я не претендую дать определение Истины, я только высказываю свое мнение!»
В основе этого интеллектуального «возрождения» XII в. лежало усвоение привычки к интенсивной духовной жизни, доступной тогда только элите. От Ансельма из Ле-Бека (ум. 1109) до Алана Лилльского (ум. 1203) целое течение общественной мысли, к которому сначала принадлежало лишь меньшинство, но которое в конечном счете добилось признания, утверждало, по словам Андре Воше: «Пусть разум и вера отнюдь не противостоят друг другу, но дополняют друг друга». Когда святой Ансельм определил веру как «ищущую разумения», это тоже означало совет христианам овладевать багажом знаний, который может стать им доступным по мере развития их разума.
«Святое неведение» простых верующих было залогом их покорности духовенству. Но не следовало допускать, чтобы невежество «простецов» угрожало им соблазниться либо «еретической испорченностью», либо «чарами, какими пользуются христиане, не имеющие разумной веры», как проповедовал Морис де Сюлли, епископ Парижский (1160–1196). Вопреки ереси и суевериям, в отсутствие катехезы, проповедь должна была давать верующим азы религиозного образования. Парижский учитель Алан Лилльский в своем «Искусстве проповеди» дал ей определение, широко распространившееся: «Публичное и коллективное обучение нравам и вере во имя наставления людей, с опорой на разум и с обращением к авторитетным источникам». «Учителя-проповедники» (magistri predicatores) второй половины XII в., ярким представителем которых был богослов Фульк из Нейи, ученик Петра Кантора, сделали проповедь своей «главной задачей», отмежевавшись от эксцентричности отшельников и бродячих проповедников начала века, которые действовали без оглядки на какое-либо руководство приходом. Проповедь стала важной составляющей пастырских обязанностей реформированного епископата. На практике епископ был вынужден делегировать свою функцию религиозного просветителя приходским священникам. А ведь иерархи понимали, что этому клиру недостает образованности. С XII в. распространились тексты под названием «Искусство проповеди»; Морис де Сюлли позаботился (около 1170 г.) составить для своих священников сборник проповедей, кратко напоминавших о моральных обязанностях христиан. И руководство, написанное Аланом Лилльским, дошло до нас более чем в сотне рукописей! От Бернарда Клервоского до парижских учителей проповедники обращались к избранной аудитории (монахам, каноникам, студентам, священникам и церковным соборам), в обязанность которым вменялось донести их поучение до верующих.
Петр Ломбардский (ок. 1095–1160), «Сентенции» которого стали одним из основных руководств по религиозному образованию, делил христиан на majores («лучших», то есть клириков), обязанных по должности обучать «эксплицитному» знанию положений веры и проповедовать ее, и на minores («меньших», то есть мирян), которым достаточно имплицитной» веры. Знание жестов и формул, позволявших общаться с потусторонним миром, явно придавало клирикам престиж, терпеть посягательства на который они были мало склонны.
После монастырской реформы и реформы белого духовенства в конце XII в. настало время реформировать воинское сословие. Резню (настоящую!), которой сопровождалось взятие Иерусалима в 1099 г., сочли равносильной крещению кровью (символическому), которое реабилитировало социальную группу, виновную во многих бесчинствах. Противоречие между насилием и христианской благой вестью нашло парадоксальное разрешение. На основе расплывчатого августиновского понятия «справедливой» войны (или, скорей, «достойной оправдания») реформаторы разработали концепцию «священной» («сакральной») войны. Так грубые milites превратились, не меняя статуса, в milites Christi («воинов Христа»), продолжавших вести с врагами церкви тот бой, какой монахи вели с дьяволом.
Клирики и мирское воинство различались причастностью к насилию. Но в качестве «сотрудников священства»[169] феодалам и рыцарям надлежало сражаться во имя восстановления справедливости, что еще недавно было по преимуществу королевской миссией. В феодальном обществе, где отправление власти опиралось на вооруженную силу, рыцари (milites), подчиненные высшей княжеской и графской аристократии, постепенно сливались со знатью, пользуясь бесспорным повышением своей роли в обществе. По рассуждению Робера Фоссье, церковь таким образом осознала «[…] роль, какую сможет навязать этой военной аристократии. Если воинское ремесло — это служение (ministerium), оно может, должно быть освящено»[170].
Так в течение всего XII в. формировалось представление о рыцаре, миссия которого — защищать «народ Иисуса», и таким его изобразил Этьен де Фужер (ум. 1178), капеллан Генриха II Плантагенета, в своей «Книге манер». На самом деле это восхваление рыцарства относится более к окружению князей (графов Фландрии или Шампани, Плантагенетов), чем ко двору капетингских королей. Церковь признала эту миссию, согласившись принимать участие в церемонии посвящения в рыцари, которая первоначально была мирским ритуалом инициации молодого воина. Жан Флори считает, что во второй половине XII в. такие посвящения стали обычными.
Освятив некоторые ритуалы перехода (такие как посвящение в рыцари) и даже некоторые социальные функции (такие как рыцарство), церковь рискнула морально поддержать конформистские аспекты набожности верующих XII в.
Ведь мирское благочестие стремилось найти себе конкретное внешнее проявление. Умерщвление плоти, какое предписывала церковь, не создавало проблем в обществе, где угроза голода ощущалась постоянно. Периоды поста (Великий пост, четыре дня в начале каждого времени года, пятница, суббота, кануны литургических праздников…) становились все длинней. Зато, словно в качестве компенсации, карнавал и средопостье давали возможность для всех излишеств, какие только можно вообразить.