ати, Пьер де Конде, капеллан Людовика Святого, не ошибался, утверждая, что анжуйский государь «пытался избежать любого военного столкновения с аль-Мустансиром»[227].
Монгольская составляющая тоже не повлияла непосредственно ни на решение Людовика IX, ни на выбор цели, но была очень заметна на заднем плане похода. Брат Андре из Лонжюмо, отправленный в 1249 г. с посольством ко двору Великого Хана, вернулся с обнадеживающими известиями: в окружении императора степей есть христиане, даже некоторые принцессы выбирают «истинную веру». Большего не требовалось, чтобы вызвать безумную надежду на то, что монголы обратятся в христианство. Известие об обращении Сартака, потомка Чингисхана, несколько укрепило эти надежды, вскоре рухнувшие из-за провала посольства Гильома де Рубрука (1253 г. и далее). Великий Хан вновь стал опасен для европейцев. В 1259 г. монголы снова вторглись в Польшу, а поход Хулагу в мусульманскую Сирию в том же году создал угрозу для Святой земли. Через два года монгольский вождь прибег к политике кнута и пряника: угрожая возможностью войны, он в то же время просил у Людовика IX поддержки его флота, чтобы напасть на Египет. Взамен он обещал вернуть Святую землю. Французский король не дал хода этому замыслу и отправил монгольских послов к папскому двору. Начались переговоры, но не похоже, чтобы перспективы, какие они открывали, сказались на подготовке Восьмого крестового похода.
Бедствия Святой земли, напротив, оказали прямое влияние на решение короля. Победив монголов в Галилее в сентябре 1260 г., мамлюки стали хозяевами мусульманской Сирии, включившей в себя Алеппо, Дамаск и Иерусалим. Опасаясь франко-монгольского союза, они под водительством султана Бейбарса усилили натиск. Антиохийское княжество исчезло, Иерусалимское королевство уподобилось шагреневой коже. Падение Цезареи и Арсуфа, соответственно, 27 февраля и 26 апреля 1265 г., а потом развал всей оборонительной системы за два последующих года вызвали опасения, что франков могут сбросить в море. Людовик IX не мог бездействовать в то время, когда Запад мобилизовал силы, а короли Арагона и Англии стали крестоносцами.
Согласно Жану Ришару, общественное мнение желало, чтобы король принял крест. Об этом свидетельствует знаменитый спор крестоносца и «снявшего крест», сочиненный Рютбефом. Трувер откликнулся на многочисленные замыслы походов, возникавшие в период с 1260 по 1270 г.: против Манфреда в Южной Италии, против Михаила Палеолога в Константинополе и против сарацин. Он устроил воображаемый словесный турнир между крестоносцем и «снявшим крест», считавшим переправу за море ненужной и губительной. Однако в конечном счете последний уступил доводам оппонента: «Я беру крест без всякого промедления; я отдаю Богу свое тело и свое имущество, ибо всякому, кто изменит Богу в этом деле, придется плохо»[228].
Король принял крестоносный обет 25 марта 1267 г., и его примеру последовали многие бароны. Что это было — желание отомстить за поражение 1248–1250 гг.? Забота о том, чтобы исправить ошибки, прежде чем покидать дольний мир? Надежда обрести милость Всевышнего, совершив благочестивое деяние? Все эти объяснения скорей дополняют, чем исключают друг друга. «Большие французские хроники» подчеркивают: речь шла о том, чтобы помочь Святой земле, «отомстить за позор и урон, которые сарацины принесли заморской земле к досаде Нашего Господа». Чтобы оплатить намеченный поход, надо было использовать все средства, взимать десятину три года, нравилось это духовенству или нет. Король заключал разорительные договоры с рыцарями-баннеретами, которых должны были сопровождать их люди. Надо было также собрать флот, не прибегая к посредничеству генуэзцев. Корабли фрахтовали, а также строили за счет короля; покупали совсем новые нефы по 14 тыс. ливров каждый. Считается, что тогда флот впервые возглавил адмирал — им стал Флоран де Варенн[229].
Теперь осталось рассмотреть вопрос, почему крестоносцы повернули в Тунис. Надо ли говорить о стратегическом заблуждении? О химере? Надо ли ссылаться на недостаток энтузиазма у десяти-пятнадцати тысяч бойцов? Мнения Огюста Лоньона по этой проблеме кажутся нам достаточно убедительными. Для начала он напоминает факты. Отплыв 1 июля 1270 г. из Эг-Морта, 8 июля Людовик IX достиг Кальяри. 12–13 июля он провел заседание совета, чтобы назначить цель похода. Сам он был склонен выбрать Тунис, и легат тоже был с ним согласен. Поддержали его и бароны, не без оговорок. Этот выбор объяснялся прежде всего религиозными соображениями, которые воспроизводит исповедник Жоффруа из Болье: Капетинг надеялся обратить аль-Мустансира, короля Туниса, в христианство и стать его крестным отцом. Он хотел вернуть к Христовой вере землю Африки, где уже трудилось несколько доминиканских миссионеров. Впрочем, это решение не было безрассудным и в стратегическом плане: говорили, что занять Тунис легко; он мог стать этапом дороги в Египет и в Святую землю; это давало также возможность лишить египетского султана важной базы снабжения. В общем, план, разработанный в 1270 г., можно сравнить с планом 1204 г., на сей раз с очень выраженной миссионерской составляющей. Но не была ли химерической надежда, что при виде знамен с королевскими лилиями эмир обратится в христианство?
Двенадцатого июля 1270 г. крестоносцы высадились под стенами Туниса и разбили лагерь на Карфагенской равнине, в сложных условиях. Вскоре за свое дело взялись тиф и дизентерия. Заболев, король скоро ослаб, 24 августа он в знак покаяния лег на ложе из пепла, а 25 августа умер, и смерть его стала очень поучительной для очевидцев. Завершать переговоры с эмиром пришлось Карлу Анжуйскому, сумевшему добиться некоторого облегчения в отправлении христианского культа, а также получить кругленькую сумму в 500 тыс. ливров. 14 ноября 1270 г. флот вернулся в Трапани, но на следующий день сильный шторм уничтожил его большую часть. Крестовый поход был решительно отложен до лучших времен. Один Эдуард Английский с ограниченными боевыми силами достиг Святой земли, реализовав планы покойного короля очень в небольшой степени.
Людовик IX отличался обостренным сознанием своей миссии, выдающегося характера своих обязанностей и ответственности, какие возложило на него миропомазание, полученное в день коронации. Он был очень привержен идее династической преемственности. Он проявлял совершенно особый интерес к «Историческому зерцалу» Винцента из Бове, прославлявшему род французских королей. Создавая в Сен-Дени династический некрополь, он выразил свое ощущение королевского величия.
Не ставил ли он как человек благочестивый интересы церкви выше интересов монархии? Тем, кого это могло бы беспокоить, недавние исследования дают неожиданный ответ: по мнению Ива Конгара, Людовик Святой, далекий от того, чтобы выполнять все желания клириков, «способствовал большей самостоятельности мирского, то есть светского, сословия»[230]. По внешней видимости это было совсем не так: король якобы заказал Винценту из Бове христианскую политическую «сумму», от которой до нас дошли только обрывки; он прилежно слушал богословов, которые формулировали обязанности короля, взяв за образец царствие Христово, и проводили строгие параллели между девятью классами гражданских служащих и девятью ангельскими хорами. Как монарх, настолько пропитанный проповедями и Священным писанием, которого Vox populi считал святошей, мог не погрязнуть в пучине теократии? И все-таки надо признать очевидное: хотя об обязанностях короля он имел представление религиозное, чтобы не сказать — мистическое, тем не менее он «расширил автономию мирских структур». В его царствование сеньоры и горожане выражали протесты против чрезмерных притязаний церковников в судебной и фискальной сферах. В 1246 г. магнаты королевства запретили мирянам обращаться в церковные суды, кроме как в случаях ереси и ростовщичества. Король отправил подряд два посольства к Иннокентию IV с жалобами на злоупотребления клира. Он отнюдь не спешил выполнять приговоры об отлучении, когда считал их несправедливыми, несмотря на давление со стороны епископов. Жуанвиль передает нам суровое предостережение, высказанное прелатом Ги Оксерским: «Сир, присутствующие здесь архиепископы и епископы поручили мне вам сказать, что христианская вера пришла в упадок и ускользает из ваших рук и что она ослабеет еще больше, если вы не придете на помощь, потому что никто ныне не боится отлучения». Ничто не поколебало твердости короля, ответившего, что «ни за что не отдаст приказа своим сержантам понуждать отлученных к принесению покаяния, будь то право или неправо». Не призывая к отделению церкви от государства, немыслимому в ту эпоху, Капетинг сумел добиться некоторой автономии для светской сферы, что согласовалось с недавно отмеченной эмансипацией сферы политической. Он очень ревностно, в положительном смысле, относился к своей власти. «Установления» Людовика Святого, свод, составленный незадолго до смерти, напоминал, что в мирском отношении над королем нет государя. Он обладает властью издавать законы, как император. В его окружении считалось, что «король Франции не признает никого стоящим выше себя». Согласно Иву Конгару, «была признана самодостаточность светского сословия». В этом отношении Филипп Красивый был верным наследником знаменитого деда.
Эти ученые соображения современных специалистов ничуть не умаляют того факта, что в коллективном воображаемом образ Людовика IX — это святой и христианнейший король, неуклонно проводивший политику на основе Священного писания. Его действия можно было бы классифицировать по воображаемым десяти заповедям[231], какие следует соблюдать идеальному христианскому монарху.
— Борись с ересью: королевские суды оказывали поддержку инквизиторам, подчас даже проявляя больше суровости по отношению к вероотступникам. Ересь приравнивали к мятежу против короля; катарская община в Лиму, например, была признана не только файдитской, но также враждебной и мятежной.