Хрупкий политический и социальный порядок, установившийся в королевстве к 987 г., многим был обязан клирикам: в самом избрании короля епископат сыграл весомую роль. Спустя два года на юге епископы впервые провозгласили мир Божий (собор в Шарру, 989 г.), нацеленный на то, чтобы обуздать разгул насилия, вызванного войнами между могущественными сеньорами. Как раз в южной части королевства — которую территориальные князья не так крепко держали в руках, как их северные собратья, — распространяется религиозное, политическое и культурное влияние клюнийского ордена, состоявшего из обширной сети приорств и приверженцев. Дисциплинарный контекст этой экспансии характеризуется ослаблением позиций папства и общей посредственностью белого духовенства, чрезмерно подчиненного светской аристократии. Духовному контексту было присуще то особое место, которое отводилось медитации монахов, несших спасение мирянам своей коллективной, возвышенной и премудрой молитвой. Поэтому немало крупных и мелких сеньоров основывало в то время монастыри и дарило им часть своей вотчины, положив начало широкому движению, продолжавшемуся последующие два столетия. Успеху Клюни у южной аристократии на севере вторили реформа и подъем крупных обителей, нередко связанных с князьями, таких как аббатства Фекан и Мармутье. Королевские монастыри Флери, Сен-Дени и Сен-Мартен в Туре не остались в стороне от этого одновременно духовного и вотчинного возрождения. Особенно Флери в эту эпоху являлось центром литургического и интеллектуального влияния. Отношения между этими крупными монастырями и епископатом не всегда обходились без столкновений, как из-за вопросов, касавшихся независимости, на которую начинали претендовать аббатства, жаждавшие добиться неподсудности, так и из-за расхождений в представлениях об иерархии христианского сообщества.
Относительное политическое равновесие, царившее между княжествами в конце X в., долго не продлилось. Дробление власти лишь временно остановилось на уровне графства; потом и графства постигла та же участь. XI век стал временем независимых шателенств, как X в. был временем княжеств. Строительство примитивных крепостей из земли и дерева — замки на холме, невысокая ограда — станет прекрасным подспорьем для местных сеньоров, чтобы стряхнуть опеку графов и подчинить себе крестьян окрестных земель. Но в 987 г. пока все обстояло иначе; графы надежно держали в своих руках еще немногочисленные замки и бдительно присматривали за шателенами, охранявшими для них эти укрепления. На примере графства Маконского Жорж Дюби показал[17], как эти замки были местами привилегированного отправления графской власти, в особенности правосудия. Несмотря на фактическую независимость, которой пользовались лица, занимавшие высшие посты в королевстве, каролингский порядок в целом все еще сохранялся в конце X в. Публичное правосудие, его краеугольный камень, по-прежнему отправлялось почти повсеместно в старых формах — даже если отныне оно затрагивало только элиты, — и личная власть, осуществляемая графами и их помощниками — виконтами, вигье и шателенами, — была представлена как делегированная сверху. Но едва ли, минуя одно поколение, страна покрылась замками, построенными вассалами графов. Уже с 80–Х гг. X в. вассалы графа Маконского начали приобретать независимость и осуществлять власть в собственных интересах. После тысячного года этот процесс охватил все королевство, чему способствовали сложности с передачей наследства, пошатнувшие господство графов и герцогов. На заднем плане этих притязаний графских вассалов на независимость и ширившихся в связи с ними вооруженных столкновений вырисовываются контуры крупномасштабного социального сдвига; могущественные сеньоры набирали отряды всадников, milites, — отныне единственно эффективных бойцов, которые стояли в замках гарнизоном и принуждали крестьян выполнять незаконные поборы. Так одновременно наметилось зарождение рыцарского класса и закабаление крестьян, что произойдет после тысячного года.
Создается впечатление, что для крестьян последние десятилетия X в. были полны контрастов. По правде сказать, историки все еще ожесточенно спорят по поводу эволюции крестьянства. С одной стороны, кажется, что античное рабство доживало последние дни и сам набор терминов, связанных с рабской зависимостью, отходит в прошлое, особенно на юге. С другой стороны, серваж и сопутствовавшие ему новые поборы в рамках сельской сеньории получат распространение только в XI в. Между двумя эпохами последние десятилетия вполне могут быть своего рода парентезой в вопросе относительной свободы и процветания для крестьянства, о чем может свидетельствовать распространение аллода[18]. Правда, восстание нормандских крестьян в 996 г., жестоко подавленное воинами (milites), свидетельствует о суровости сеньориальной эксплуатации в то время. В остальном же наши знания о крестьянском мире слишком отрывочны и спорны, чтобы было возможно составить итоговое впечатление о настолько кратком периоде; и региональные контрасты кажутся слишком сильными как в этой области, так и остальных.
Напротив, все с большей уверенностью мы можем утверждать, что демографический и экономический подъем, вызванный потеплением климата, уже начался во французской сельской местности в конце X в. На юге этот подъем привел к значительным результатам; на севере он тоже ощущался, хотя и начался там позже и, без сомнения, пока не был таким уверенным. Страна, которой стал править Гуго Капет, переживала период бурного развития, даже если результаты — начиная с прекращения голода — станут особенно заметны при его наследниках. Подъем также заметен в области торговли: здесь первенство принадлежит северу, а юг следует за ним по пятам. К концу X в. северо-западный фасад королевства уже давно оправился от нашествий норманнов — даже если некоторые поселения, и причем не из скромных, сгинули безвозвратно — и множество торговых путей, пересекающих северные моря, щедро его подпитывали, как и лотарингские реки. Возобновление городского роста — в виде торговых посадов (бургов), наладивших сообщение с гаванью и нередко построенных вокруг монастыря или замка, — один из самых поразительных феноменов этой эпохи. Пример Брюгге, которому было уготовано великое будущее, является одним из самых примечательных для своего времени, но его конкуренты десятками вырастали на севере королевства и в Лотарингии. Недавние раскопки Дуэ показали на этом скромном примере, как урбанизация могла протекать даже в местечках без особого торгового призвания. Что касается городской сети юга, то, пережив сложные времена, она снова стала притягивать к себе новых жителей, включая знать. Средиземноморская торговля смогла возобновить свой рост только после тысячного года, когда равновесие между мусульманами и христианами будет нарушено в западном Средиземноморье в пользу вторых: выгодные морские рейсы в Африку и особенно на Восток, которым до этого мешали мусульманские флотилии, принесли богатство купцам Марселя и Монпелье. К тому же Монпелье был новым городом — случай, редкий на юге Франции, — зародившимся благодаря торговле в XI в.
Однако во всем королевстве города, даже если они и начинали снова возрождаться, все еще были очень малы: несколько групп жителей, клириков или воинов (milites) по большей части, теснились вокруг кафедрального собора или графского замка, возвышавшихся посреди слишком просторного пространства, окруженного старыми римскими стенами, восстановленными в эпоху норманнских набегов, тогда как у монастырей, построенных за городскими воротами, собирались другие группы населения, в большей степени тяготеющие к торговле. Медлительность, с которой Париж восстанавливался после ущерба, нанесенного норманнами, является прямым свидетельством еще довольно скромной жизнеспособности городов того времени. Однако, вопреки всему, это восстановление предвещало большой рывок в будущем: в Анжере во время раскопок была найдены следы строительства новой стены конца X или начала XI вв.; в Париже в то же время принялись строить колокольню с папертью Сен-Жермен-де-Пре, а также восстановили кафедральные соборы в Реймсе, Бове и Орлеане. Религиозная архитектура вступила в период активного возрождения: реконструкция клюнийского собора (963–981) была только одной из крупных строек, воодушевивших все королевство в конце столетия и подготовивших время «белого платья церквей», на котором после тысячного года расцвели масштабные сооружения романского стиля. К несчастью, от построек этой эпохи почти ничего не сохранилось, поскольку все они впоследствии были заменены более просторными и пышными зданиями; но такие уцелевшие останки того времени, как колокольня Сен-Жермен-де-Пре, крипты Нотр-Дам в Клермон-Ферране или Сен-Бенинь в Дижоне, лишь подтверждают наш интерес к архитектурному развитию этой эпохи.
Раньше историки настаивали на слабости Гуго Капета перед лицом амбициозных или далеких крупных вассалов, сравнивая ее с престижем его предшественников IX в., его современников Оттонов или его потомков XII–XIII вв. На самом деле каролингский порядок, который продержался до этого времени, по крайней мере внешне, в последних десятилетиях X в. окончательно уступил место тому, что историки долго называли «феодальной анархией», а власть стала принадлежать территориальным князьям, а не королям. К тому же избрание Робертина, как кажется, вызвало в некоторых кругах обостренное осознание неотвратимого ослабления центральной власти, невозможности возвращения к ее былому величию; оно даже спровоцировало своего рода отторжение. Сегодня гораздо лучше видно, в свете исследований, проделанных по случаю празднования тысячелетия памятной даты в 1987 г., насколько королевство было богато потенциальными возможностями в конце X в. На заднем плане экономического динамизма начинают вырисовываться основные контуры французского пространства — деревни, города, земли, — в то время как кучка мелкой военной аристократии закладывает основы нового политического равновесия, в рамках которого местная реальность — сеньория, замок — окажется преобладающей на протяжении более одного столетия. К тому же некоторые княжества — Нормандия, Фландрия и вскоре Шампань — были достаточно сильными, чтобы стремительно вернуть себе контроль над центробежными течениями и подготовить почву для возрождения государства. Как бы ни слаба была королевская власть Капетингов, она все равно была проникнута традициями былого двора и каролингской идеологией «королевского служения». Что касается Церкви, то нельзя по-прежнему клеймить ее как «Церковь во власти мирян», посредственную и без идеалов; великие прелаты, одновременно религиозные и политические лидеры, аббаты-реформаторы, пользовавшиеся необычайно высоким престижем, уже указали на пути к возрождению, когда выработали новые концепции христианского сообщества и постарались претворить их в жизнь. Именно этим миром — миром, который было сложно контролировать, но который кипел энергией, — и предстояло править первым Капетингам.