royal dor) (с 1290 г. — 10 су). Соотношение стоимости счетных и реальных монет не фиксировалось; с другой стороны, номинальная стоимость монеты не высекалась на металле, ее определяло «публичное объявление». Поэтому властям было очень просто принять решение, как произошло в 1303 г., что золотые монеты, стоившие до тех пор 21 су, 6 денье, отныне будут иметь курс 62 су, 6 денье. Но можно было еще играть на весе или на пробе, то есть на содержании чистого золота или серебра в монетах. Монета, вес или проба которой уменьшались в результате переплавки, тем не менее сохраняла прежнюю платежную стоимость. Переплавка была тем выгодней для власти, что пошлины за чеканку, или сеньораж, достигали 2,5 % от стоимости металла.
Если вспомнить, что в девальвации, собственно, не было ничего нового, что уже в течение трех веков содержание чистого серебра в деньгах постоянно уменьшалось, то возникает вопрос: откуда же взялась досадная репутация Филиппа Красивого, который тут ничего не делал тайно? Несомненно, она возникла из-за размаха проводимых мутаций (двойной турский денье в 1303 г. девальвировался на 250 % по отношению к предыдущей чеканке) и их частоты, порождавшей сильное ощущение нестабильности. Символом этого царствования могло бы стать колесо Фортуны, возносящее одних, чтобы низвергнуть других. Должники и кредиторы поочередно то выигрывали, то проигрывали от королевской политики.
В 1295–1305 гг. королевская монета неоднократно слабела. Первая такая операция, которой предшествовал запрет на вывоз серебра за пределы королевства и на чеканку сеньориальных монет, произошла в апреле 1295 г.: были выпущены новые монеты с «платежной стоимостью, превосходившей ту, какую им придавали проба и вес». С 1303 г. перемены в монетной системе приобрели очень большой размах, как отмечено выше. Они затронули монеты из золота и серебра. Обесценившись по сравнению с золотом, серебро стало редкостью; торговые сделки были дезорганизованы, и стоимость жизни выросла. Это ослабление было выгодно должникам, потому что квартирная плата, рента и долги фиксировались в счетной монете. Зато пострадали кредиторы — 20 ливров, выплаченных в 1303 г., содержали не столько же драгоценного металла, сколько в 1295 г. Так что можно задаться вопросом, не была ли девальвация зародышем социальной политики. Такую гипотезу выдвинул Раймон Казель, говоря о первых годах царствования Иоанна Доброго. Ничто не мешает распространить ее и на более ранние времена — Филиппа Красивого.
Получал ли монарх выгоду от этих операций? Даже если верный Пьер Дюбуа ставил под сомнение барыши, полученные короной, ответить на этот вопрос надо утвердительно. Исследования Жюля Виара[272], который продолжил анализ Раймона Казеля, показывают, что мутации принесли королю огромные доходы. Это наглядно иллюстрирует следующая таблица:
С удивлением замечаешь, что с 1298 по 1300 г. монеты обеспечили более половины дохода, причем согласия подданных, от которых власть потребовала совсем другой субсидии, не спросили. Однако в принципе мутации могли происходить только по причине войны (ratione belli). Их доходность очень повысилась во второй половине царствования.
Под нажимом прелатов и нотаблей, то есть собственников, рантье и кредиторов, с 1305 г. пришлось начать политику усиления монеты, а в 1306 г. сделать попытку вернуться к «хорошей» монете Людовика Святого. Было принято решение, что все деньги, находящиеся в обращении, обесцениваются приблизительно на две трети от номинала. В результате сумма неоплаченных долгов в звонкой монете утроилась. Какие бы власть ни предпринимала меры в отношении арендной платы, квартирной платы и долгов, переход от слабой монеты к сильной происходил болезненно. В Париже зимой 1307 г. из-за роста квартирной платы вспыхнули волнения. Их подавили, повесив двадцать четыре мятежника. В Шалоне-на-Марне гнев народа обратился против сборщиков тонлье, которые хотели собирать свои подати в «хорошей монете».
В 1306 г. мутации не прекратились. Они происходили и позже сообразно потребностям момента. Только в 1313 г. случились одно ослабление и одно восстановление монеты, убыточные для торговли, если верить Жоффруа Парижскому. Непостоянный характер обмена вредно сказывался на сделках. В то же время серебро продолжало дешеветь по отношению к золоту: если в начале царствования официальное соотношение цен на эти металлы составляло 1:12, то в 1309 г. оно дошло до 16, а в 1311 г. — до 19,6. Поскольку из-за этого происходила утечка белого металла, распространилась «черная» монета[273] с дурной репутацией. К концу царствования подданные понимали королевскую политику все хуже, хотя некоторые уполномоченные старались ее объяснять. Штаты 1314 г. потребовали возвращения к постоянной монете и приближения официального курса драгоценных металлов к коммерческому. Подданные видели лишь произвол и алчность там, где действовали чисто монетные факторы: королевство страдало от нехватки серебра, которую усугубляли происки спекулянтов, наживавшихся на вывозе металла. В результате этой нехватки белого металла действительная стоимость монет падала, затрудняя любое их усиление. Несмотря на похвальные старания затормозить вывоз серебра, в том числе и в виде посуды, власть не могла вырваться из порочного круга. Ее «пилообразная» политика казалась непоследовательной подданным, которые не могли уяснить себе механизм обращения монет. Эти недостатки усугубились в результате изгнания (в 1309 г.) или смерти итальянских советников, что с 1311 г. дало Ангеррану де Мариньи все возможности действовать эмпирически.
Вместо изменений монеты король мог попросить у вассалов финансовой помощи, будь это сеньоры или городские коммуны. Филипп IV трижды воспользовался этим правом: на свое посвящение в рыцари в 1285 г., на свадьбу своей дочери Изабеллы с Эдуардом II Английским и на посвящение в рыцари старшего сына в 1313 г. Всякий раз распространение этого обложения на арьер-вассалов вызывало протесты.
Лучшим решением для монарха, оставшегося без денег, было потребовать от всех подданных помощь, положенную защитнику королевства. Поэтому выкуп за неучастие в военной службе, предназначенный для содержания регулярных наемных войск, стал одним из важнейших компонентов чрезвычайного налогового обложения, но он взимался эмпирически, а в качестве постоянного введен так и не был. Когда позволяли обстоятельства, королевское правительство «переходило от военной обязанности непосредственно к финансовой» (Жан Фавье). В связи с войной в Гиени в 1294 г. лангедокцев обложили подымной податью из расчета 6 су с очага. В последующие годы бароны Севера и Юга давали согласие, всякий раз на одном и том же основании, на сбор сотой доли от состояния зависимых от них людей. Потом, с 1296 г., возникло сопротивление: графы и епископы присваивали третью часть от пятидесятины, причитавшейся королю; тут и там соглашались производить лишь частичные выплаты. Когда началась война во Фландрии, агенты короля должны были вести переговоры на местах, чтобы собрать пятидесятину. Извлекая выгоду из несчастья, поражение при Куртре в 1302 г. использовали как аргумент, чтобы потребовать от арьербана откупиться. В марте 1303 г. было объявлено о нескольких реформаторских решениях, чтобы получить полномочия на сбор налога. В 1304 г. у подданных удалось выманить кругленькую сумму в 735 тыс. турских ливров. Однако, как только призрак войны отдалился, больше никто не чувствовал себя обязанным оказывать королю финансовую помощь. Через несколько лет сбор фламандской субсидии, хоть и связанный с военными планами, в 1313 г. был прерван и в 1314 г. остался незавершенным. Тут видна вся неоднозначность ситуации: с одной стороны, народ не сознавал явной необходимости платить налог, с другой — власть старалась приучить его участвовать в ее расходах, договариваясь с Генеральными штатами, к которым обращались в 1303, 1308 и 1314 г., и с местными собраниями. Чтобы верней добиться своего, она прибегала к сомнительному аргументу, ссылаясь на военную угрозу. Согласно Раймону Казелю, такая политика станет систематической при некоторых преемниках Филиппа IV, сколь бы рискованной ни была.
Чтобы справиться со срочными финансовыми проблемами, король и его советники не забывали ничего из всего набора крайних средств. С церковных бенефициев двадцать четыре года из тридцати взималась десятина, несмотря на возражения папы. Податью обложили внешнюю торговлю, продавая экспортные лицензии, в частности, итальянским купцам. Прибегали к принудительным займам у зажиточных горожан и у чиновников. Время от времени собирали по несколько сот тысяч ливров, то конфискуя имущество ломбардцев (в 1292 г., в 1309 г. и 1311 г.), то обложив сбором евреев, а потом изгнав их в 1306 г., а несколько позже — захватив имущество ордена тамплиеров. Косвенным налогом, или побором (maltote), из расчета денье с ливра (0,4 %) обложили сделки и договоры, но при этом позволяли городам откупаться, платя всю сумму сразу.
Можно ли с учетом этих многочисленных денежных изъятий, которые своим появлением были обязаны богатому воображению усердных сотрудников финансового ведомства, оценить, насколько тяжким был финансовый гнет? С 1296 по 1302 г. общая сумма прямых налогов в принципе составляла 2 % (пятидесятую долю), что отнюдь не было непосильным бременем. Но в 1303 г. средний собственник якобы платил 30 % от дохода, а знатный человек — 70 %, кроме как если он находился на военной службе. Эти сногсшибательные цифры ставят в тупик. Легче допустить, что с купца в том же году взимали 4 % от стоимости товаров.
Прочитав все вышесказанное, можно убедиться, что переходная финансовая система была до крайности сложной, что доля экстраординарных доходов в ней оставалась значительной, что никто не мог быть уверен ни в чем приобретенном и что на всем надо было экономить. Тем не менее сквозь все эти колебания и противодействия проступают два главных принципа — «право короля оплачивать управление настоящим государством» и его право принуждать подданных платить ради защиты общих интересов.