«Битва титанов» между Филиппом Красивым и Бонифацием VIII была парадоксом сама по себе, потому что в ней столкнулись благочестивый король и папа, первоначально исполненный лучших намерений в его отношении. Но в то же время к этому столкновению привела двойная эволюция: с одной стороны — укрепление папской теократии, с другой — утверждение божественного права монарха. К тому же за несколько десятков лет образовалось три главных источника конфликтов между государством и церковью — проблема пожалования бенефициев, расширение полномочий церковного суда и, наконец, регулярный сбор десятины светской властью. Отныне все эти вопросы приобрели особую остроту. В 1289 г. Капетинг отправил посольство в Рим, сообщая в резких выражениях, что «французская церковь принадлежит королю, а не пaпe»[274]. Договор, подписанный в следующем году, позволил королю взимать десятину до 1293 г.
Пятого июля 1294 г. папой под именем Целестина V был избран отшельник Пьетро дель Морроне. Этот понтифик, близкий к францисканцам-спиритуалам, фактически был не более чем игрушкой в руках неаполитанских Анжуйцев и клана Колонна. Через шесть месяцев, 24 декабря 1294 г., он отказался от папской тиары, уступив место юристу Бенедетто Гаэтани, принявшему имя Бонифация VIII. Новоизбранного папу обвиняли в том, что он вынудил предшественника уйти, а потом поспособствовал его смерти. Эти слухи нашли определенный отголосок в анжуйском и французском лагере, который помог усилиться ордену целестинцев, созданному для того, чтобы увековечить память покойного папы и поддерживать галликанские убеждения в противовес притязаниям римского понтифика.
Бонифаций VIII не замедлил показать силу характера, очистив римскую администрацию от своих противников, заменив представителей рода Колонна на Гаэтани и поддержав нищенствующие ордены, всецело ему преданные. Отношения между этим теократом-централизатором и Филиппом IV быстро ухудшились. Десятина, взимаемая последним с 1294 г. для финансирования войны в Гаскони, стала первым источником трений, вскоре усилившихся из-за намерений короля собрать в 1296 г. пятидесятину с имущества клира. Декреталией «Clerici lai'cos» папа дал понять, что «любое обложение клириков податями, осуществляемое светскими властями», возможно только с его согласия. Он пригрозил применить санкции к клирикам, которые станут платить, и не остановился перед драматизацией конфликта: миряне «силятся разными способами обратить клириков в рабство и подчинить своему владычеству»[275]. Если сводить историю к войне абстрактных принципов, можно было бы сказать, что это теократический августинизм выступил против аристотелизма в томистской версии, признававшего за государством миссию управлять общественной жизнью в целом и право налагать на духовенство такие же обязанности, как и на другие сословия.
Король на эту декреталию отреагировал в практической плоскости — запретил всякий вывоз золота и серебра, тем самым помешав обложению бенефициев в пользу Рима, и изгнал папских сборщиков податей. Легисты, со своей стороны, взяли на себя теоретический ответ. Авторы «Диалога клирика и рыцаря» (1296) стараются поймать папу в ловушку Евангелия: «Христос не осуществлял никакой власти. Он отвергал даже мысль о ней. Он назначил Петра своим викарием ради того, что имеет касательство к нашему спасению, и только ради этого. Он не посвящал его в рыцари и не венчал королевской короной. Он рукоположил его в священники и епископы» (Жан Фавье). Призывая к отказу церкви от функций государства, легисты вели речи, довольно близкие к речам францисканцев-спиритуалов. Впрочем, они заходили даже дальше, уже формулируя понятие «национальной» церкви, находящейся на службе власти. Есть законное право, говорили они, «добиваться, чтобы они (церкви) служили укреплению и усилению королевской власти»; нужно также «закрепить за ними оборону земли». Мало того: эти принципы делали церковь идеологическим орудием и машиной для выдачи субсидий на службе у монархии. В таком духе выдержана записка «Antequam essent clerici» (Пока не станут клириками), утверждавшая, что если клирики не сражаются, то они должны содержать воинов.
Наконец произошло примирение. В феврале 1297 г. папа признал за королем право взимать без его разрешения, но в случае крайней необходимости подати со всего духовенства, которое тут же и обложили налогом на фламандский поход 1297 г. Канонизация святого Людовика 10 августа того же года случилась очень кстати, чтобы восстановить атмосферу доброго согласия между Парижем и Римом.
Конфликт между папой и королем вспыхнул снова в связи с делом Бернара Сессе. Последний, став в 1301 г. епископом Памье, показал себя заклятым противником Филиппа Красивого и поддержал графа Фуа. Прелата обвиняли в том, что он называл государя бастардом и фальшивомонетчиком, предрекал скорую гибель династии и королевству, утверждал, что Памье — не Франция, и вел себя как лангедокский патриот. «Жители этой земли, — говорил он, — не любят ни короля, ни французов, которые принесли им только зло […]. Двор развращен, это блудница. Пьер Флот не делает ничего, если не дать ему на лапу». После следствия, проведенного двумя королевскими служащими, Бернар Сессе в июле 1301 г. был арестован. Во время процесса над ним в Санлисе ему предъявили странные обвинения: якобы он называл папу «дьяволом во плоти» и утверждал, что Людовик Святой пребывает в аду. В свете позднейших событий это все наводит на мысль, что процесс был сфабрикован агентами короля. Разумеется, он завершился тюремным заключением епископа Памье, и папа потребовал его освобождения. Бонифаций VIII также созвал в Риме на День Всех Святых 1302 г. собор французской церкви, заботясь об «исправлении злоупотреблений и о добром управлении королевством». Он также лишил короля права взимать десятину. Буллой «Ausculta» от 5 декабря 1301 г. он выдвинул против Филиппа Красивого целый ряд обвинений: «Мы любили тебя отеческой любовью […], мы должны […] ясно дать тебе понять, что в тебе […] нас огорчает: угнетение твоих подданных, в котором ты повинен, ущерб, который ты творишь церквам, клирикам и мирянам, недовольство, какое твое деспотическое поведение вызывает у пэров, графов, баронов и прочих знатных мужей, коммун и народа королевства […]. Ты, вопреки справедливости, тянешь свои алчные руки к владениям и правам Церкви […]. Ты берешь несоразмерно много доходов с вакантных кафедральных церквей, присваивая их в силу регального права […]. Мы не говорим уж о подделке монет и прочих бесчинствах, в которых ты виновен перед подданными. До нас доходит на это множество жалоб, это известно всему миру». Можно ли представить более всеобъемлющее осуждение политики, исходящее от папы, видимо, очень хорошо осведомленного о многочисленных проявлениях произвола, которые он приписывает пагубному влиянию окружения: «Но именно этим дурным советникам нет прощения. Делать ложные и необдуманные шаги тебя подбивают лжепророки. Это они терзают подданных королевства […], это они под твоим покровительством расхищают твое достояние и достояние прочих и под видом правосудия угнетают твоих подданных и церкви». Бонифаций VIII умело пытался использовать общую враждебность к легистам, чтобы обеспечить полный успех решениям римского собора, который по всей теократической логике должен был предписать «то, что важно для исправления изъянов, для спасения королевства и хорошего управления им»[276]. Папа лишь забыл, что он не Иннокентий III и обращается не к Иоанну Безземельному.
Королевскую реакцию организовал Пьер Флот, начав агитационную кампанию, чтобы настроить университетские и церковные круги против папы, и созвав на весну 1302 г. в Париже чрезвычайное собрание. Булла «Ausculta fili» была сведена к шести главным тезисам такого рода: «Мы желаем, чтобы ты знал — ты подчинен нам в духовном и светском отношениях». Образчик этой антиримской кампании — памфлет Пьера Дюбуа, написанный в виде прошения к королю: «Вас, благороднейший государь […], молит и просит народ вашего королевства […], чтобы вы не признавали (над собой) на земле никакого светского владыки, кроме Бога […], и чтобы вы велели объявить […], что папа Бонифаций открыто впал в заблуждение и совершил заведомый смертный грех, оповестив вас письменной буллой, что является вашим сувереном за светские владения […]. Чтобы вы также велели объявить, что оного папу должно считать еретиком, а не вас и не народ вашего королевства, которые все полагали и полагают обратное»[277]. Отметим не столько обвинение в ереси, обычное для той эпохи, сколько то, что Пьер Дюбуа настаивает на нерушимой солидарности короля и его народа, единых в общей убежденности. На самом деле добрые люди, должно быть, имели смутное представление об этом деле, воодушевлявшем промежуточные органы управления. 10 апреля 1302 г. в Париже собрались Штаты — прелаты, доктора, бароны, представители капитулов и городов, в целом около тысячи человек. Король поручил Пьеру Флоту передать им, что не признает над собой никакого светского государя и предлагает предпринять «реформу королевства и галликанской церкви», Клирики поддержали эту идею, но нерешительно.
В последующие месяцы трения между Парижем и Римом еще усилились, ведь поражение Филиппа IV при Куртре повысило боевой дух папы, заявившего, что готов сместить Филиппа IV, «как увольняют слугу». Наконец, в Риме на День Всех Святых 1302 г. собрался собор, куда приехала половина французских прелатов. В связи с этим 18 ноября Бонифаций VIII обнародовал знаменитую буллу «Unam Sanctam», завершенный монумент теократического мышления. Напомним здесь некоторые ее тезисы, четкие и категоричные, хоть и не новые. «Мы должны признавать единственную Церковь, святую, католическую и апостолическую. Вне этой Церкви нет ни спасения, ни прощения грехов», как говорил еще святой Павел. «Церковь учит нас, что есть два меча — духовный и светский. Оба меча подвластны Церкви; первый использует сама Церковь, второй используют ради Церкви, первый — священники, второй — короли, но лишь до тех пор, пока этого желает и это допускает священник». Этот образ, как и образ двух светил, был широко распространен еще в XII в. «Духовная власть должна вводить в должность земную власть и судить ее, если та нехороша»; тут можно узнать старый аргумент