К этой феодальной распре добавился опасный династический спор. Умерев, Карл IV оставил Жанну д’Эвре беременной. В случае, если бы у нее родилась дочь, на корону могли бы претендовать два кандидата — Эдуард III как внук Филиппа Красивого по матери Изабелле и Филипп Валуа, сын очень влиятельного Карла Валуа (умершего в 1325 г.) и племянник Филиппа Красивого. По мнению Раймона Казеля[306], Эдуард III был ближайшим родственником покойного короля, но проблема была не чисто династической. Собрание прелатов и баронов 5 февраля 1328 г. доверило регентство Филиппу Валуа, пока Жанна д’Эвре не родит. Бароны поддержали Филиппа, но университетские доктора без колебаний высказались за Эдуарда III. Если бы Жанна д’Эвре разрешилась дочерью, принц Валуа должен был вступить на трон, что и произошло 1 апреля 1328 г., а коронация состоялась 29 мая.
Подлинные причины поражения Эдуарда III теперь хорошо известны[307]. В юридическом плане его мать, непристойное поведение которой уже шокировало французских баронов, не могла передать ему права, которые не могла осуществлять сама. С точки зрения зарождающегося национального самолюбия, «никогда не видели и не слышали, чтобы королевством Францией правил король Англии» («Большие Французские хроники»), тем более что магнаты имели все основания опасаться чрезмерно сильной власти повелителя двойной монархии. С точки зрения будущего было опасно признавать права Эдуарда III, потому что после этого право на царствование могли бы передавать детям все дочери из рода Капетингов, что создало бы совершенно запутанную ситуацию. Но пусть решение собрания 1328 г. и было проникнуто мудростью, тем не менее Эдуард III был убежден в своих правах и в мае 1328 г. дал об этом знать. Потому он и медлил с принесением оммажа за Гиень в 1329 г. К тому времени феодальная распря превратилась в династический конфликт, за которым крылся антагонизм двух монархий, выяснявших, какие территории «от природы» должны принадлежать им. Столкновение обостряла и экономическая конкуренция двух рождавшихся народов за обладание некоторыми ключевыми ресурсами: вином, солью и шерстью. Для разрешения этого спора понадобится столетие войн.
Глава VIГорода и городское общество во Франции с конца Х в. по 1328 г.(Эрве Мартен)
Все специалисты по городской жизни в средневековой Франции дружно подчеркивают глубокий упадок городов с VI по X в. и их бесспорное возрождение с XI по XIII в. Если античное общество было очень урбанизированным, то сменившее его каролингское — намного меньше, и среди подданных Карла Великого и Гуго Капета не было, возможно, и 10 % горожан. Разногласия среди специалистов начинаются, когда речь заходит о причинах подъема городов в XI–XIII вв. Долгое время царившие безраздельно взгляды великого бельгийского историка Анри Пиренна стали с 1950-x гг. подвергаться резким нападкам. Рискуя представить в карикатурном виде, их часто сводили к двум главным утверждениям:
а) с начала XI в. появились населенные пункты, основанные с нуля бродячими купцами; эти поселения, лепившиеся к стенам городов (civitates) и укрепленных бургов (castra), породили предместья (suburbia), которые быстро разрослись;
б) отношения между купцами и феодалами и, шире, между городским и сельским мирами были откровенно враждебными. «Никогда прежде не существовало класса людей, столь специфически, столь строго городского, как средневековое бюргерство»[308].
Сначала Пиренна критиковали с идеологических позиций. Так, Франк Веркаутерен особо отметил, что миф о воскрешении городов и сопутствующем расцвете коммун в XI и XII в. был создан при Июльской монархии такими либеральными мыслителями, как Гизо и Тьерри, готовыми славить завоевания буржуазии в ущерб дворянству.
Пиренн подвергся критике и с точки зрения здравого смысла, опирающегося на географические соображения, что ему предъявлял Пьер Лаведан, который полагал, что взгляды бельгийского историка были слишком упрощенными[309]. Если они позволяли осмыслить некоторые «истории городов», то не учитывали, что с III по X в. сохранялись епископские города, что развивались сельскохозяйственные поселения и что политическая власть могла сама закладывать новые города. К тому же, напоминал Лаведан, зарождение поселения обусловлено целым рядом факторов, уже давно изучаемых географами: к ним относятся поиск пищи, забота о защите, встречи и обмен, которые могли происходить на выходе с моста, на рынке или в паломническом святилище. Для большей четкости анализа, полагал он, следовало бы проводить различение между исходным элементом города («первокупеческим» ядром) и фактором его роста (политической ролью или, чаще, торговой и ремесленной функцией).
Утверждалось также, что пиренновская модель не соответствует истории городов Южной Франции, сильный отпечаток на которую наложили римское наследие и присутствие аристократии, и что эта схема не всегда подходит даже для фламандских городов, в отношении которых подчеркивалось, что они были интегрированы в сельский округ, причем историки напоминали, что первыми купцами там были отнюдь не иноземцы, а зачастую служители аббатств. Дуалистическое представление о двух конфликтующих мирах, уже ставшее крайне сомнительным, было окончательно развенчано язвительными замечаниями Жака Эрса в его «Городе в Средние века»[310], который мы вспомним на последующих страницах.
В феодальную эпоху подъем городов мог иметь три основных формы: расцвет монастырских или торговых бургов на периферии или внутри епископских городов; постепенный рост предместных городов (ville d’accession) за счет нового строительства вокруг первоначального ядра (монастыря, замка или рынка); наконец, намеренное создание новых городов по инициативе политических или религиозных властей.
Сама по себе история старинных городов может делиться на три этапа:
а) фаза спада (III — Х вв.), во время которой город «втягивался» внутрь городской стены, окружавшей территорию в несколько гектаров, при этом в меровингскую эпоху возникали зачатки монастырского или торгового пригорода;
б) фаза экспансии (XI–XIII вв.), для которой характерен быстрый рост предместий;
в) фаза перегруппировки, или объединения старого города с предместьями в пределах новой стены, чаще всего в XIII или в XIV в.
В конце X в. «город (la Ville) — это старый город, «сите» (la cite)», как замечает Андре Шедевиль[311], указывая при этом, что предместья уже начинали расти. Нападения норманнов, венгров и сарацин не вызывали серьезных перебоев в жизни города, а скорей побуждали горожан ремонтировать старые стены. Последние окружали площадь переменного размера — от территории менее 10 га в Ренне и Оксере до 30 га (в Орлеане) и даже 60 га (в Реймсе). Короли, герцоги и графы часто строили в этих городах замки, которые, судя по ковру из Байе, могли символизировать город. Пригородные святилища тоже обносили укреплениями, образуя castra, или castella, в Аррасе, Реймсе, Лиможе, в Туре, где Шатонеф занял пять гектаров, и в других местах. «Сите» и пристройки к ним выполняли важнейшую религиозную функцию: там хранились реликвии, там были кладбища, куда принимали покойников, и туда даже стремились общины клюнийских монахов. Эти «спящие красавицы» желали только, чтобы их разбудили; и из оцепенения, если верить Андре Шедевилю, их вывел подъем торговли. Не принижая роли связей с дальними странами, откуда привозили рабов, восточные товары и прочие дорогие продукты, надо подчеркнуть, что преобладали торговые операции между городом и ближайшей сельской местностью. Эта коммерческая активность и втянувшиеся в нее ремесленники создавали поселения, которые во Фландрии и долине Мааса стали называться portus, а на Соне и Луаре — burgus.
Бург, в единственном или множественном числе, был с 950 по 1150 г. первичной формой урбанизации. Происхождение и распространение этого термина очень показательны[312]. С конца IV в. слово burgus означало место, предназначенное для обмена; в текстах VIII и IX вв. большинство бургов связаны со святилищами, как, например, Сен-Бенинь в Дижоне и Сен-Мартен в Туре. До 950 г. слово burgus встречалось только на Соне и Луаре. С 950 по 1000 г. оно распространилось на Нормандию, Дофине и Лангедок, а в течение XI в. — по всей Франции, хоть и наткнулось на сопротивление со стороны слова suburbium в сердце Парижского бассейна. В этой сфере, как и в других, от слова к вещи перейти трудно. Многие бурги не достигли городской стадии — сельские бурги, свободные поселения (sauvetes), монастырские бурги, образованные близ отдельного аббатства (Конк, Мон-Сен-Мишель), замковые бурги, где осуществлялись все три дюмезилевских функции (защиты, молитвы и производства), нельзя забывать и о бургах неудавшихся (bourgs manques) по причинам, в которых нет ничего фрейдовского[313].
Особенно нас интересуют пригородные бурги (les bourgs suburbans) — церковные, как Сен-Реми в Реймсе или Сен-Пер в Шартре, иногда специализировавшиеся на виноделии; новые бурги, возникавшие близ дороги, пристани или рынка. Жак Эре справедливо подчеркивает, что не все бурги были торговыми и что у некоторых городов было по нескольку бургов (шесть в Нарбонне в XI в., семь в Шартре в следующем веке). Возможно, поселения из многих ячеек встречались не реже, чем классические «двойные» города.
Обратим внимание на судьбы двух городов, для которых была характерна динамичная связь между старым городом и бургом. Аррас, столица атребатов, был разрушен захватчиками-варварами и восстановлен епископом Ведастом около 500 г. Над могилой последнего в VII в. возвели аббатство, которое привлекало паломников, купцов и ремесленников, что привело к появлению бурга. Классический пример двухъядерного города: