полинская шахматная партия, этапы которой для нас воссоздает современная картография.
Как обстояло дело с усвоением ортогонального плана, знаменитой прямоугольной сети улиц в римском духе? Пьер Лаведан очень кстати отметил, что, судя по документам XIII в., здесь царил эмпиризм. Планы чертили наспех, и занимались этим бальи, судьи или нотарии. Впрочем, планы бывали всякими — неправильными, круговыми, разбитыми на прямоугольники вдоль одной или двух осей (см. рис. 6). Поселенцы получали наделы разного размера. Коллегиальные органы, в частности для улиц и площадей, упоминались редко. Главные магистрали часто не были прямолинейными, а их ширина ощутимо колебалась. И тем не менее половина бастид имела ортогональный план — признак «быстрого и упорядоченного овладения территорией», проявление «общинного и эгалитарного аспекта колонии», которую строили по простым правилам и с применением недорогих материалов. Площадь чаще всего была не чем иным, как «пустой клеткой сетки», пространством, оставленным для рынка. В то же время на площадь ориентировались, когда «разбивали план на равные части» и распределяли идентичные наделы, сообразуясь с местностью и безо всякого единообразия. Это соблазнительное сочетание регулярности и импровизации не допускает, конечно, мысли о модели идеального города, какую античность передала Средним векам, но позволяет ощутить очень своеобразную атмосферу Монфланкена, Вильреаля, Монпазье и других мест. Площади, окруженные «убежищами», над которыми поднимаются невысокие дома, закрытые пространства, в которые можно пройти только из углов по узким «водосточным желобам», в точности соответствуют определенному представлению о средневековом городе, так что даже рискуешь забыть о вкладе последующих поколений. А ведь разве Монтобан, по фасадам которого видно, что они были исключительно регулярными, не «выгадал» в XVII в. от реконструкции, которая стала необходимой из-за пожара?
Рассмотрев процессы роста городов, попытаемся разглядеть с помощью Жака Ле Гоффа[316] облик городской Франции конца XIII в. — периода, который часто рассматривают как некий апогей, несмотря на усиление социального напряжения. После тысячного года население городов более чем утроилось, тогда как население королевства всего лишь более чем удвоилось — с 6 млн до 13,5 млн жителей, что равноценно 16–17 млн в границах современной Франции. Этот большой прирост доли городского населения стал тихой революцией для социальной структуры. Париж, символ этой экспансии, населяло не менее 80 тыс. жителей, а возможно, и все 200 тыс., что ставило его в один ряд с итальянскими мегаполисами (Венецией, Флоренцией). За ним по мере убывания населения шли Руан и Монпелье (40 тыс. жителей), Тулуза (35 тыс.), Тур (30 тыс.), Орлеан, Страсбург и Нарбонн (по 25 тыс.), Бордо, Лилль и Мец (по 20 тыс.), Аррас, Лион и Реймс (от 20 тыс. до 10 тыс.). Во Фландрии, самой урбанизированной области, население Гента, Брюгге и Ипра достигало соответственно 60 тыс., 30 тыс. и 20 тыс. жителей.
Некоторые города пережили настоящий бум, судя по росту населения (в Монпелье — с 10 тыс. до 40 тыс. за век), или расширению огороженной площади (159 га в Меце против 70 га в прежней civitas), или по количеству участков под строительство (которое в Эксе удвоилось перед 1200 г. и еще раз — с 1200 по 1348 г.). Насчет самого адекватного термина, каким можно назвать подобные феномены, уверенности нет: ускоренный рост? быстрая экспансия? или «городской взрыв», некоторые признаки которого, похоже, можно было заметить в Эльзасе — в Агно или в Рибовиле? Этот подъем был бы невозможен без притока сельского населения из окрестностей. Изучение патронимов показывает, что решающий вклад в развитие городов сделала глубинка. Монбризон-ан-Форе набирал себе население в радиусе от 10 до 30 км; притяжение Арраса, Меца и Реймса действовало на расстоянии до 40 км. В самых крайних случаях порт, как Ла-Рошель, мог привлекать к себе и удерживать фламандцев, англичан и итальянцев (см. карта 20).
Населенные в немалой мере выходцами из деревни, города не испытывали более насущной потребности, чем отгородиться стеной от сельской местности. Стены строились и по вполне очевидным военным соображениям, и чтобы держать под контролем деревню, а также, может быть, с целью взимать пошлины у ворот. Психологические последствия такого «замыкания», далеко не всеобщего до 1350–1360 гг., несомненно, были значительными. «В кредит» городской стене можно было зачислить чувство принадлежности к сообществу, ощущение безопасности, отравляемое страхом измены, боязнь нехватки съестных припасов в случае осады и, может быть, некоторую дозу агрессивности по отношению к ближайшим соседям. Эту дорогостоящую стену поддерживали в порядке и защищали при взаимопомощи цехов и содействии селян. Укрепления, усиленные ворота с пороховыми башнями и машикулями и каменные мосты стали непременными атрибутами любого упрощенного изображения города.
Много толковали о хаотическом характере застройки французских городов в Средние века, об их извилистых улицах, тупиках и опасных местах. Несомненно, более точным будет говорить о полицентричности этих населенных пунктов, где несколько светских или религиозных «точек» служили центрами притяжения и структурировали ближайшую уличную сеть. Эту роль могли играть церкви, монастыри, замок сеньора, площади, рынки, а позже — и ратуша. Появлялись и кварталы с ярко выраженным характером, каждый из которых был организован по-своему, имел свои запахи и типичные звуки.
Больше, чем какая-либо другая сила, свой отпечаток на город накладывала церковь. Кстати, одним из самых надежных показателей роста города было увеличение численности приходов, очень заметное, например, в Париже XII в. Духовенство дробило на них любой крупный город, как Руан, разбитый на тридцать пять приходов. К белому духовенству в XIII в. добавились нищенствующие монахи, прежде всего францисканцы и доминиканцы. Желая проповедовать Евангелие, бороться с грехом и поражать ересь, они селились в городе ради большей эффективности проповеди, и чтобы им было проще пользоваться милосердием общества. Предпочтение ими городов было настолько выраженным, что одно их присутствие стало верным признаком урбанизации. Одно исследование, посвященное укоренению доминиканцев в Провансе, показывает, что сначала они внедрялись в «нервные узлы» региона, самые населенные и богатые города, потом наступала очередь населенных пунктов среднего размера и, наконец, самых незначительных поселений. В общем, расселение учеников святого Доминика к востоку от Роны отражало в упрощенном виде иерархию тамошних городов. Для других регионов «критерий нищенствующих орденов» способствовал восполнению пробелов в документации, выпускавшейся светскими властями, — при всех оговорках, каких требует использование таких дополнительных источников. Французский город XIII в., отнюдь не уподобляясь Вавилону, цитадели греха, часто был оплотом правоверия.
Горожане феодальных времен имели ярко выраженную склонность к земледелию и садоводству. У некоторых были пахотные земли, пастбища, виноградники и чаще всего сады. Они жили в ритме аграрного календаря, производя сезонные работы, скульптурные изображения которых представлены на порталах соборов. Если присмотреться внимательней, можно заметить, что развитие городов связано со стадиями освоения окружающей территории. В истории Шартра влияние распашки нови в 1100–1150 гг. на подъем города очень ощутимо.
Потребление городского населения во многом определяло его экономическую активность и доход. Согласно бельгийскому историку Ван Хаутте, Брюгге стал крупным рынком потому, что ему надо было прокормить многочисленное население, и это было более важным фактором, чем его торговля с дальними странами. Во фламандских городах заниматься снабжением было не менее важно, чем контролировать экспорт сукна. В Генте в 1350 г. приблизительно одна семья из четырех посвящала себя производству продуктов питания. Добрая часть заработков тратилась на пропитание, прежде всего на покупку мяса и вина.
Каждому городу требовалась сеть обмена, дорог и мостов. Он был местом проведения ярмарок и рынков, привлекавших население более или менее дальних мест и отмеченных в большом количестве еще до 1150 г. Годовой цикл из шести шампанских ярмарок, распределенных между Труа, Провеном, Ланьи и Бар-сюр-Об, не имел себе равных на Западе до 1250–1275 гг., когда их финансовая функция стала брать верх над чисто торговой ролью. Не задерживаясь на стереотипных описаниях торговых улиц, где снует народ, важно задаться вопросом, как городская экономика вписывалась в феодальную систему. Была ли она инородным телом, как думал Пиренн, или надо полагать, что феодальный способ производства и город нуждались друг в друге постольку, поскольку крестьяне и сеньоры не могли не посещать рынков, где приобретали продукты питания и ремесленные изделия, нужные для повседневной жизни, и монеты, необходимые для выплаты повинностей. Жак Ле Гофф считает, что город не был ни сообществом, антифеодальным по сути, ни коллективной сеньорией, а представлял собой основной элемент феодально-буржуазной системы. Не выстраивая теоретическую модель, можно отметить многочисленные признаки симбиоза городов и феодалов: сеньоры по-прежнему осуществляли свои права, включая юридические, и в городах тоже; горожанами становились прежде всего по милости графа, епископа или аббата и только потом благодаря ремеслу или коммерческой деятельности; и наоборот, зажиточные горожане проникали в сеньориальные структуры власти, покупали держания и фьефы, тогда как город утверждал свое господство над окружающей сельской местностью.