Власть и общество в эпоху первых Капетингов(Франсуа Менан)
Восшествие на престол новой династии совпало с глубокими изменениями в обществе. Точнее, становление королевской власти — в том виде, какой она приобретет в XII в., - является одним из составляющих эволюции, приведшей к перестройке социальных и политических отношений в период между распадом каролингской империи и XII в. Тенденции, которые тогда четко прослеживались, ощущались, хоть и слабо, уже в IX в, например, подчинение крестьян хозяину домена, складывание вокруг могущественных лиц отрядов воинов, лично им преданных; или же передача по наследству государственных постов (honores), которые стали вотчинным достоянием их держателей.
Все эти процессы в конце концов привели к настоящему социальному перевороту; общество эпохи Карла Великого состояло из свободных людей (в идеале, крестьян-воинов, мелких собственников), рабов и немногочисленной, но крайне могущественной знати. В 1100 г. рабство, напротив, практически исчезло — но и свободное крестьянство тоже; подавляющее большинство крестьян стало сервами, трудившимися на земле хозяина, к которой их привязывало множество уз и устоявшихся повинностей.
Эти землевладельцы были аристократией — теперь уже многочисленной, — чьим уделом стала война. Аристократией со своей внутренней иерархией, формализованной в виде сеньориально-вассальных отношений, и собственной идеологией: рыцарством. Замки, нависавшие над любой мелкой деревушкой, одновременно являлись как местом жительства, так и символами власти этой аристократии; каждое из составлявших ее семейств передавало по наследству совокупность руководящих прерогатив, на которые, в наших глазах — глазах людей XX века, — имеет право одно лишь государство: отправлять правосудие, воевать, взимать налоги…
Распад власти на тысячи мелких и автономных политических образований был, без всякого сомнения, доминирующей реальностью этого времени.
Кто руководит?
Каролингская знать
Знать эпохи Каролингов состояла всего из нескольких десятков семейств. Их власть зиждилась на крупных поместьях, разбросанных по всей империи, honores (графских должностях или других государственных постах, вкупе с прилагаемыми к ним земельными владениями), которыми эти семейства владели практически на наследственной основе, а также на связях с учрежденными или облагодетельствованными ими монастырями. Епископские кафедры, имевшие серьезное политическое значение, передавались в этих семействах от дяди к племяннику. Наконец, они посещали двор и все в той или иной мере породнились с правящей династией: подавляющее большинство из них были выходцами из областей Мааса, Мозеля и среднего Рейна, как и сами Каролинги, которые заключали с ними брачные союзы на протяжении нескольких поколений. Робертины, предки Капетингов, являются прекрасным примером такого семейства. Множество способов влияния и мест, где они им пользовались, сделало семейные структуры в этой среде в некоторой степени размытыми. Эти структуры обычно называют «горизонтальными», так как каждое поколение представляло собой своего рода слабо иерархизированную и размытую группу людей; между крупными семействами заключалось множество союзов, часто скрепляемых брачными узами. В таких семействах отнюдь не забывали о предках; память о них сохранялась в списке умерших, за которых молились монахи дружественных им аббатств; слава же этих семейств во многом зависела от известности их предков. Но память о предшественниках практически не была привязана к конкретной местности; honores часто менялись — Робертины и здесь могут послужить хорошим примером, — и еще не существовало названия семейства, которое позволило бы, как то будет впоследствии, автоматически связать человека и место, где он обладал властью: принадлежность же представителей знати к одному и тому же семейству отражалась только в повторяющемся на протяжении поколений выборе одних и тех же личных имен и иногда в коллективном имени, происходившим от имени общего предка[59].
Трансформация знати в X–XI вв.
Возвышение Робертинов происходило в то же самое время, что и трансформация знати — более того, оно может служить прекрасной иллюстрацией этого процесса. В X–XI вв. каждое семейство сплотилось на одной вотчинной основе, собранной в одном месте, вокруг одного графства, замка или сеньории. Эта эволюция совпала внедрением передачи государственных обязанностей по наследству, которое стало повсеместным начиная с конца IX в. Смысл слова «графство» незаметно меняется на протяжении двух-трех поколений: оно больше не означает государственную должность, полученную от государя и отобранную при необходимости (даже если обычай предполагал, что она чаще всего передавалась в кругу одной и той же семьи), но землю и властные полномочия, которые отныне стали наследственной вотчиной. Таким образом, honores превратились в территориальную основу аристократических семейств. С X в. некоторые герцоги и графы не побоялись провозгласить, что они держат свою власть «по милости Божьей», а не от короля. Даже если они сохраняли воспоминание о своей зависимости от монарха, облекалась она отныне в форму вассалитета, который требовал от них клятву верности и, в принципе, службу в виде помощи и совета. На практике эта служба сильно варьировалась: король никогда не мог рассчитывать на отряды всех своих крупных вассалов, а некоторые из них даже враждовали с ним почти непрерывно. Территориальные княжества, графства и вскоре простые шателенства, по сути представляли собой независимые государства, образовывавшие своего рода очень вольную федерацию вокруг государя, который был менее могущественным, чем некоторые из его вассалов и, в принципе, управлял только по их совету. На деле же этого совета король и не получал, так как крупные вассалы больше не посещали его двор.
Семейные структуры
«Кристаллизация» аристократических родов на вотчинной основе сопровождалась изменением их внутренней структуры: аморфную «горизонталь» каролингских времен сменила куда более строгая «вертикальная» структура. Ведь отныне вотчина переходила в руки единственного наследника, старшего сына; его братья становились клириками (что давало возможность расширять семейную вотчину, добавляя к ней аббатства, епископства, пребенды каноников, достававшиеся каждому новому поколению младших братьев), либо им предлагалось пытать счастья самостоятельно, лучше всего — женившись на наследнице. В самом деле, насилие как повседневная реальность жизни этих людей, занятых войной и охотой, сокращало аристократические семейства, хоть они и были плодовитыми, так что довольно часто графство или замок наследовала дочь, а их защиту должен был взять на себя будущий муж. Эта новая структура родственных связей послужила основой для самоназвания родов: каждое семейство стало именоваться по главному замку, который передавался от поколения к поколению, и это упрощало идентификацию рода. Поскольку в то же время стал распространенным и рыцарский титул, теперь знатных людей обычно называли «воин из…» (miles de), прибавляя название земли. Новая форма самоназвания стала одним из проявлений глубокого сознания идентичности, каким теперь отличались аристократические роды; выражалось оно и в появлении генеалогической литературы, описывавшей происхождение семейства и восхвалявшей подвиги предков. Графы Фландрские располагали рассказом в этом жанре, многочисленные версии которого будут впоследствии записаны, с середины X в.; у графов Анжуйских и Вандомских он появился в XI в., у графов Булонских — в конце того же века. В ту эпоху, несомненно, возникли и еще многие другие генеалогии, позже утраченные. Менее могущественные роды в XII в. стали подражать великим графам: тогда, например, была написана история сиров Амбуаза, а также история графов Гина и сеньоров Ардра (имевших владения на южных окраинах графства Фландрии)[60]. Такие тексты писали по преимуществу в семейных монастырях, потому что там хранились архивы и выполнялось литургическое поминание усопших. Хроники, рассчитанные на увековечение истории самого монастыря, тоже часто сбивались на историографию рода основателей: самый знаменитый пример этого — несомненно, длинная глава, которую Ордерик Виталий в своей «Церковной истории», написанной с 1109 по 1142 г., посвятил основателям нормандского монастыря Сент-Эвруль[61].
Происхождение из каролингских времен и предки-родоначальники
Многие аристократические роды XI в. произошли от семейств каролингских времен. Долгое время считалось, что их первые известные предки, у крупнейших родов жившие в X в., у простых сеньоров замков — на рубеже тысячного года или еще позже, были «новыми людьми»: возможность для социального подъема им якобы дали воинские достоинства, благодаря которым они получили во фьеф сеньорию, женились на наследнице или совершили переворот. Во всяком случае, такие истории обычно рассказывают генеалогии XI и XII вв., почти всегда изображающие основателя рода доблестным, но неимущим чужеземцем. Историки, тщательно реконструировав фамильные связи, для чего они использовали повторение одних и тех же личных имен из поколения в поколение, сумели показать, что на самом деле графы XII в. происходили по преимуществу от графов каролингской эпохи, тогда как сиры замков были потомками либо помощников графов IX в. — вигье и сотников, либо младших сыновей самих графских семейств. Карл Фердинанд Вернер продемонстрировал это на примере феодальных семейств Турени и Анжу, а также самих Капетингов[62]. В ходе XI в., а также в первые десятилетия XII в. в эту сеть сеньориальных семейств, уже почти отвердевшую, еще удавалось встраиваться новым пришельцам — это были рыцари, которые покинули замок, где командовали гарнизоном, чтобы поселиться на землях, которые сеньор дал им во фьеф. На этих землях они строили укрепленный дом (maison-forte) — резиденцию с незначительными укреплениями, а также центр управления имением, — и их потомки уже проникали в низший слой местной знати. Очень часто они даже не обладали сеньориальными правами — во всяком случае, обладали ими не в полном объеме.
Знать и феодализм
Таким образом, знать самоопределялась как социальная группа по мере формирования разных слоев феодального общества, которое почти полностью состояло из нее. Идентичность феодалов и знати допускала многочисленные исключения: в некоторых областях простые рыцари с трудом добивались, чтобы их признали знатью, в других, особенно на севере и востоке, существовали многочисленные группы рыцарей сервильного происхождения, рисковавших в любой момент утратить то уважение общества, которое приобрели. Отчасти это были министериалы, сеньориальные служащие незнатного происхождения, которым иногда удавалось проникнуть и в круг знати. Но, кроме как у этого меньшинства с неопределенным положением, статус знати определяло несколько главных критериев: знатные люди были воинами (они даже имели исключительное право участвовать в войне и носить оружие) и обладали сеньориальной властью. Знатность передавалась по наследству, открывала доступ к высшим церковным должностям и предполагала наличие некоего набора личных качеств (смелости, благородства, щедрости…)[63].
Знать и рыцарство
Усвоение военной аристократией рыцарского идеала означало полный переворот в системе ценностей. До тех пор духовенство относилось к воинам недоверчиво, а последние славились грубостью и склонностью к грабежам, особенно церковного имущества. Отныне клирики начали учить, что и воин может обрести небесное спасение. Первым шагом стало «Житие» святого Геральда Орильякского (855–904), написанное в 930 г. Одоном Клюнийским и получившее большой успех. Переоценка фигуры воина оставалась еще робкой: Геральд был воином, но впоследствии сделался монахом и основал аббатство. Только в XI в., в тот же период, когда возник «Божий мир», образ «христианского рыцаря» стал общеизвестным. В христианизации войны сыграли роль крестовые походы и прежде всего испанская Реконкиста. Идеальный рыцарь, черты которого сделались отчетливыми, ставил свою силу и воинские умения на службу слабым и религии. Он был покровителем вдов и сирот, защитником церкви и следовал профессиональной этике, в основе которой лежала верность. Этот идеал внушала многочисленная литература, в первую очередь «песни о деяниях», рассказывавшие о подвигах Карла Великого и его сподвижников, перетолковывая их в свете рыцарских идеалов. Самой знаменитой (и первой из получивших широкое распространение) была «Песнь о Роланде», старейшая из сохранившихся рукопись которой датируется концом XI в. Рыцарский идеал усвоила сначала мелкая аристократия (каждый день видевшая насилие частных войн), а потом крупные сеньоры. В течение X в. распространилась и церемония посвящения в рыцари — одновременно военная, христианская и праздничная. В тот период она знаменовала прежде всего окончание ученичества юноши; старший передавал ему пояс, символизировавший статус воина (miles) и дававший доступ к командным функциям[64]. Впоследствии эту церемонию все больше пропитывала богатая религиозная символика. Посвящение сплачивало рыцарей в особое братство внутри феодальной знати. В XII в. рыцарями пожелают быть все знатные люди и рыцарский идеал сделается идеалом всей знати.
Сословное общество
Сознательная самоидентификация родов, которую отражали родовая фамилия, титул miles'а или генеалогические рассказы, соответствовала новой концепции общества, выразившейся в теории сословий (ordres): знать сражается, защищая другие сословия, духовенство молится за них, крестьяне работают, чтобы их кормить. Распространение этой концепции можно проследить с конца IX в., но самым известным ее «рупором» был Адальберон Ланский, изложивший ее в поэме, которую немногим позже 1027 г. посвятил Роберту Благочестивому[65]. В этой идее чувствуется возрождение представления о функциональной трехчастности общества, свойственного древним индоевропейским концепциям, на основе которых было также организовано общество в Древней Индии и Древнем Риме. Представление о трехчастности будет лежать в основе французского общества и его политического представления о самом себе до самых Генеральных штатов 1789 г. Для тех, кто его осмысливал, как в XI в., так и в другие эпохи, когда оно служило моделью социальной организации, оно было «идеалом и в то же время средством, позволявшим анализировать и объяснять, какие силы обеспечивают ход событий в мире и жизнь людей»[66].
Функциональная трехчастность и сеньориальные подати
Таким образом, каролингское общество, разделенное на две части, на свободных людей и рабов, над которыми господствовал очень тонкий слой высшей знати, превратилось в такое, где только знать (уже намного более многочисленная, чем прежде) осталась свободной, остальные же, как мы увидим позже в подробностях, стали сервами, лишившись прежней свободы. Что касается духовенства, оно было всего лишь придатком знати, и клирики, во всяком случае мало-мальски влиятельные, выходили только из ее рядов. Общество было, несомненно, трехчастным с точки зрения функций (молитва, война, труд), но двухчастным в отношении реального распределения сил: те, кто командовал, принадлежали к знати и клирикам, их роднили кровные узы, образ жизни и, главное, власть, которой они обладали над третьим сословием, власть, часто передававшаяся по наследству. Такую власть в большей или меньшей мере давало обладание прежде публичными функциями, главной из которых, похоже, было право творить суд: именно судебные полномочия давали больше всего возможностей принуждать крестьян к повиновению. Действительно, узловым пунктом системы была власть господствующей военной и церковной группы, позволявшая ей эксплуатировать труд третьего сословия. Формой такой эксплуатации была сеньория, целью — изъятие излишков сельскохозяйственной продукции ради содержания господствующей группы.
Феодальное общество?
Это рассредоточение власти не следует рассматривать (и отрицательно оценивать), исходя из позднейшей эволюции политической организации. Образ XI века очень пострадал от определений вроде «феодальная анархия», клеймивших внешний беспорядок, в существовании которого убеждают тексты. Хроники переполнены рассказами об актах насилия и малых войнах между шателенами, документы «собраний мира Божьего» упоминают рыцарей-разбойников и говорят о непрерывной герилье, даже в описании социальной эволюции крестьянства постоянно фигурирует насилие, к которому прибегают сеньоры, чтобы поработить крестьян. Если верить этим свидетельствам, создается впечатление, что аристократией первых капетингских времен не руководила никакая институциональная структура, что она буквально не знала ни веры (верности), ни закона. А ведь у этой аристократии имелись и кодекс поведения, и руководящие структуры, важнейшими из которых, несомненно, были феодальные. Правда, недавно появилось утверждение, что в «первом феодальном веке» не было вообще ничего феодального[67]. Якобы общественные отношения еще не имели вассальной формы — ее им приписали историки, перенеся в прошлое намного более формализованную ситуацию следующего периода. Автор другого подхода к обществу XI и XII вв. предпочитает видеть в эпохе, которую когда-то описывали как «первый и второй феодальные века», «сеньориальный строй»[68]. Не пренебрегая этими новыми прочтениями и полезными сомнениями, какие они пробуждают, мы для удобства сохраним термин «феодальное общество», освященный более чем полвека назад великой книгой Марка Блока[69].
Родство
Феодо-вассальные отношения были всего лишь одним из видов организации этого общества. Они переплетались, прежде всего, с узами родства. Стратегии создания таких уз при помощи брака тщательно разрабатывались, ведь удачный брак был для рыцаря лучшим, если не единственным способом подняться на новую ступень в обществе. Жорж Дюби проторил путь для изучения истории брака, аристократических взглядов на семью, родственных связей между кузенами[70].
Сегодня известно, насколько существенны эти вопросы для немногочисленного, сравнительно замкнутого общества, где каждый — и какой-то степени родственник всем. Именно родство в первую очередь предопределяло переход состояний из рук в руки и затрагивало сферу феодальных отношений, потому что наследственность фьефов изменяла вассальные связи внутри огромных семейств. Именно XI в. был эпохой, когда церковь, энергично проводя реформы, усовершенствовала представление о браке: его вскоре признали таинством. Это укрепило семью и установило ей пределы: запреты вступать в брак с близкими родственниками способствовали уточнению степеней родства, и эти реалии приобрели исключительную важность в социальных отношениях и политических делах[71]; история первых Капетингов, от Роберта Благочестивого до Филиппа I, изобилует соответствующими эпизодами.
Сакральное
Формы организации аристократического общества не сводились к вассальным и родственным связям: структурированию семейств способствовали также отношения с сакральным и с церковью. Основание монастыря или просто церкви позволяло сохранить единство рода благодаря общей пользе от молитв, которые будут там читаться, могиле в фамильном некрополе, осуществлению попечительских прав. Обычное дарение земли святому, почитавшемуся в какой-либо церкви, связывало донатора с духовенством, служившим там, и давало ему покровительство этого святого: многие бургундцы в X и XI вв. стремились «быть соседями святого Петра», покровителя Клюни, отдавая ради этого монастырю часть своих земель и периодически подтверждая этот дар, чтобы напомнить о созданной тем самым связи[72].
Из того же ряда понятий упомянем еще улаживание конфликтов, которое было излюбленным предметом изучения медиевистов, особенно англосаксонских, в восьмидесятые годы: «Жить в конфликте внутри Франции без государства» — так называлась одна из лучших статей на эту тему[73]. Этот заголовок хорошо формулирует проблему: не следует представлять дело так, будто в феодальном обществе единственным путем разрешения споров была, как в нашем, иерархия публичных судов. Суды существовали, и отправление правосудия даже было по преимуществу королевской прерогативой. Но в непосредственной юрисдикции королевского суда находились немногие — большинство людей, сообразно их статусу, должны были судить особые суды: сеньориальный, который вершил сеньор или его управляющий, феодальный суд пэров, церковный суд для клириков… Эти суды отправляли правосудие очень по-разному: сеньориальный суд был эффективным и безо всякого труда добивался осуществления приговора, который выносил крестьянину. А вот другие суды не отличались такой же отлаженностью процесса и исполнения: если тяжущиеся стороны были мало-мальски влиятельными, приговор вполне мог и не вступить в силу. Поэтому общество, лишенное органов, которые имели бы полномочия по осуществлению принудительных действий, придумывало все новые внесудебные способы разрешения конфликтов — прежде всего, конечно, войну, непременную спутницу «файд» (faidae), бесконечных актов мщения, восстанавливавших одни роды против других. Но распри и даже файды можно было уладить и при помощи всевозможных соглашений, заключаемых третейскими судьями — друзьями обеих сторон. Гарантией таких сделок часто служили взаимные клятвы, очень похожие на феодальные договоры, но не предусматривавшие ничего иного, кроме того, что договаривающиеся стороны не предпримут никакой агрессии друг против друга. Феодализм на Юге отчасти был основан на таких договорах, называвшихся либо «конвенциями» (convenientiae), либо «гарантиями» (securitates)[74]. Крупные сеньоры Севера тоже, чтобы восстановить между собой мир, прибегали к ритуалам, связанным с феодальными отношениями, — это был оммаж мира (hommage depaix), или оммаж на границе (называвшийся так потому, что его приносили на границе обоих договаривающихся государств)[75]. Клятвой скреплялись и «сообщества мира», о которых мы будем говорить дальше: они представляли собой еще один способ преодолеть антагонизмы и организовать общество. Что касается монахов, они торжественно провозглашали проклятие агрессорам и взывали, чтобы их покарать, к покровительству своих святых: проводя удивительные церемонии, монахи оскорбляли реликвии святых, чтобы верней побудить их к действию[76].
Таким образом, в феодальном обществе существовали такие системы связей, формы организации, способы формирования социальных отношений, каких в нашем обществе уже нет, и нам следует воздерживаться от их оценки по меркам сегодняшних социальных и политических структур. Это «общество без государства» (или общество, где государства было слишком много?) проявляло многообразную изобретательность, стараясь сохранять единство и разрешать распри между группами и индивидами.
«Первый феодальный век»
Феодо-вассальные институты были не более чем одной из этих форм организации. Но они играли важную роль в создании баланса сил в XI в. Точней, в ту эпоху они приняли на себя эту ведущую роль: тогда они переживали активное развитие, а юридические формулировки их законов начали уточняться. Эту созидательную эпоху иногда называют «первым феодальным веком». Именно на эти вассальные связи смогут опереться в XII в. Капетинги, верховные сеньоры и ничьи вассалы, чтобы завершить к своей выгоде «феодальную пирамиду», поднявшись на вершину иерархии личных связей, соединявших между собой всю знать королевства. «Второй феодальный век» станет периодом упорядоченного функционирования феодальных институтов, веком записи обычаев, которые будут определять это функционирование, а также все более реального верховенства короля в той системе отношений, которая до тех пор повиновалась ему только в принципе.
Генезис феодальной иерархии
Более или менее кодифицированные личные отношения между членами господствующей группы уже к тысячному году имели очень долгую историю: даже если не вспоминать об отрядах дружинников, окружавших германских вождей, надо напомнить, что обычай раздавать конным воинам церковные земли в обмен на военную службу в королевской армии появился в середине VIII в. Действительно, власть решила, что церковные имущества могут быть использованы в общих интересах, в данном случае выраженных в необходимости содержать многочисленную конницу. Юридические формы держания имуществ, уступленных таким образом, уже предвосхищали феодализм. Карл Великий расширил систему феодальных связей, рассчитывая усилить каркас государства за счет отношений верности, которые бы связывали всех подданных с императором. Вассал получал от сеньора бенефиций, то есть земельное владение или другой источник доходов (то, что позже назовут фьефом), и обещал хранить ему верность. Главной задачей, возлагавшейся на него, была военная служба. После исчезновения императорской власти, в конце IX в., дробление власти укрепило эти вассальные связи. Каждый из сильных мира сего привязывал к себе клиентелу, уступая ей земли и требуя клятв верности. Графы были вассалами короля, а вассалами их самих были сеньоры замков, в свою очередь располагавшие отрядами вассалов — простых рыцарей, составлявших гарнизон замка. Со своей стороны, епископы и аббаты тоже имели вассалов: должность «защитника церкви» (avouerie), обязанного представлять церковь в судах и творить ее именем суд над крестьянами, также уступалась как фьеф. Обычай передачи фьефов по наследству, распространившийся с конца IX в., стабилизировал систему вассалитета, но также сделал вассалов более независимыми, поскольку смещать или перемещать их теперь стало трудно; аллоды и фьефы запросто соседствовали в качестве составных частей вотчин. К концу XI в. феодальная система повсюду сформировалась почти окончательно. Различия в обычаях и словаре придавали своеобразие каждому княжеству и даже каждому шателенству, но общая структура везде была одинаковой: на высшем уровне находились непосредственные вассалы короля — герцоги и самые могущественные из графов, епископы, некоторые аббаты. Эти территориальные князья и церковные вельможи в период с 880 по 980 г. стали независимыми друг от друга. Ниже них стояли сеньоры замков[77], часто называвшиеся баронами, вассалами или просто сеньорами (domini)[78], к которым приравнивались наименее могущественные графы. За полвека на рубеже тысячного года (около 980–1030) они приобрели автономию по отношению к сеньору, сделав свои фьефы наследственными, а иногда и приобретя аллодиальные замки, которые превращались в ядро их наследственной вотчины. Каждый из них держал отряд рыцарей (milites, caballarii, Valvassores), которые жили близ замка, поочередно охраняемого ими; эти рыцари, в свою очередь, с XI по XII в. покинули замок и поселились во фьефах. Тогда «феодальная пирамида» оказалась завершена и (как мы видели) включила в себя практически всю знать.
Хрупкие институты
Связь, хранить которую обязывался вассал, в принципе была очень крепкой, даже крепче кровных уз; «песни о деяниях» воспевали эту добродетель — верность. На самом деле можно заметить, что клятвы часто нарушались и что сеньоры едва ли могли рассчитывать на абсолютную верность всех своих людей, а того менее — на их службу: пример короля Франции, которому было трудно собрать войско и которому приходилось то и дело отвоевывать собственные замки, доверенные неверным вассалам, не уникален, а, напротив, наглядно характеризует непрочность феодальных построений. В «Conventum», тексте, который рассказывает о столкновениях между герцогом Гильомом Аквитанским (993–1030) и его вассалом Гуго де Лузиньяном[79], поведение феодалов Пуату описано как запутанный клубок вероломств и измен; впрочем, управлять Пуату будет трудно до самого XIII в. Герцоги Нормандии и графы Фландрии крепче держали вассалов в руках, но даже в этих сильных княжествах в периоды малолетства монархов или борьбы за власть вновь возникал беспорядок. В Нормандии, например, при несовершеннолетнем Вильгельме Завоевателе произошел всплеск сепаратизма вассалов, закончившийся в 1047 г. поражением мятежников в долине Дюн; волнения вновь вспыхнули в начале XII в. в связи с соперничеством претендентов на герцогскую корону.
Движение к кодификации феодальных обычаев
Эволюция этого института способствовала ослаблению связи между сеньором и вассалом. Начиная с каролингской эпохи, некоторые вассалы принимали бенефиции от нескольких сеньоров, что мешало служить каждому из них по отдельности. С середины XI в. как альтернатива выбору между несколькими клятвами верности распространился обычай тесного оммажа (ligesse), отдававшего одному из сеньоров приоритет. Но тенденция к ослаблению вассальных связей лишь росла, по мере того как вассалы все больше считали себя фактическими собственниками фьефов. Взаимные права и обязанности нуждались в кодификации, которая и началась вскоре после тысячного года. Из первых попыток письменной фиксации обычаев наиболее известны письма епископа Фульберта Шартрского, одно из которых (1020 г.) было адресовано герцогу Гильому Аквитанскому и посвящено его отношениям с Гуго де Лузиньяном, другое, посланное в 1023 г. от имени Эда Блуаского, — королю Роберту Благочестивому, а третье (около 1007 г.) — епископу Парижскому, в то время вассалу епископа Шартрского.
Появление у крестьян господина: генезис сельской сеньории
Сеньория зародилась постепенно в IX–XI вв. на основе большого каролингского поместья (domaine): власть его владельца над держателями росла, по мере того как слабела государственная власть, — например, ему полагалось самому судить своих держателей либо отправлять их под суд под свою ответственность, а также подыскивать им замену для армии, в которой им следовало бы периодически служить. Свободные земледельцы, со своей стороны, добровольно отказывались от свободы, чтобы избежать повинностей перед государством, связанных с ней. Самой непопулярной из этих обязанностей было участие в военных походах, потому что экипировка стоила дорого, а походы затягивались на все лето. Кроме того, владельцы поместий злоупотребляли своими полномочиями должностных лиц (графов или их помощников), принуждая свободных людей к повиновению. Вывод, что такие злоупотребления были, можно сделать по полиптихам, регистрировавшим свободных людей, которые «коммендировались», переходя под власть хозяина поместья, чтобы избежать службы в армии, и по капитуляриям, выпускавшимся, чтобы пресечь злоупотребления графов. В конечном счете свободных крестьян, за редкими исключениями, не осталось. В XI в. потомки рабов, потомки свободных людей и потомки тех, кто обладал промежуточным статусом («полусвободных»), слились в одну юридическую категорию: историки обычно называют их сервами (serfs), но в ту эпоху их предпочитали называть терминами, отражавшими личную зависимость, — «телесно зависимые» (hommes de corps), «собственные люди» (hommes propres) или «подвластные люди» (hommes de pote, от potestas — власть). Они не были рабами, но прикреплялись либо к держанию, которого не имели права покидать, либо лично к хозяину и были обязаны выполнять для него некоторое число повинностей. Тенденция, возникшая при Карле Великом, пришла к логическому завершению: сервы уже не подчинялись государственным властям, публичную власть над ними отправлял владелец поместья (которого отныне можно называть сеньором), и ее символизировало, в частности, право творить над ними суд.
Ускорение тысячного года
Эта эволюция продолжилась на рубеже тысячного года и закончилась в XI в., в атмосфере насилия: сеньоры закабалили всех крестьян (даже тех, которые были независимыми собственниками-аллодистами), воспользовавшись появлением нескольких новых факторов.
Первой из этих новых реалий было появление многочисленных отрядов конных воинов (milites), которые могли навязывать свое господство крестьянам, отныне безоружным, и нуждались в излишках продукции, чтобы прокормиться. Они составляли сравнительно большую социальную группу, которая не производила материальных ценностей и потребности которой были довольно существенными: их снаряжение, сделанное в основном из железа, стоило дорого, и они желали вести аристократический образ жизни, для которого были характерны сравнительная роскошь и, главное, подчеркнутая расточительность. Соответственно, росли изъятия крестьянской продукции, а осуществлять их было тем проще, что milites одновременно ведали обложением и оно производилось в их пользу.
Milites составляли гарнизоны замков, еще в большинстве построенных из земли и дерева (холм, окружные стены и прочие примитивные формы укреплений), которые стали множиться в сельской местности после тысячного года. Вскоре над каждой деревней или как минимум над каждой группой деревень господствовала одна из таких маленьких крепостей, в которой угнездился сеньориальный род. Эти крепости были источниками сеньориального обложения, и именно их обитатели производили закабаление крестьян — не только крестьян сеньора, но и крестьян более слабых соседей, особенно церквей. Кроме того, само наличие замка увеличивало потребности сеньора, ведь его строительство и содержание требовали значительной рабочей силы, которую и составляли барщинные крестьяне. Жителям деревень разрешалось укрываться за внешней стеной (в нижнем дворе) в случае войны между сеньорами, но за эту защиту они платили дополнительным обложением. Кстати, угрозы, которые создавали для крестьян эти хронические войны, были еще одним мотивом для последних аллодистов, чтобы перейти под руку господина, который бы их защитил, — они шли к ближайшему сеньору либо, чтобы избежать давления с его стороны, подчинялись какой-нибудь церкви, что готовило им чуть лучшую судьбу. Сосредоточение жителей в более или менее густонаселенных деревнях, каким сопровождалось возведение замка, упрощало для сеньора установление контроля. На Юге концентрация населения началась до тысячного года, приняв форму строительства укрепленных castra на возвышениях. Чем северней были земли, тем позднее там начинался рост населения и людей в них было все меньше. В Иль-де-Франсе, в Шампани еще долгое время после начала XIII в. дома в деревнях стояли редко и не имели заборов. Но повсюду жилища находились более или менее близко, чего добивались сеньориальные служащие. Расширение приходов, дававшее окормление каждой деревне, также способствовало усилению контроля над крестьянством.
Таким образом, время первых Капетингов было периодом сеньориальной организации сельского населения, и, возможно, это главная его характеристика. Такая организация происходила в атмосфере насилия, что церковные авторы, к каким принадлежат почти все наши источники, подчеркивали охотно и, может быть, сгущая краски. Воины брали то, что им было нужно, и навязывали свою власть, часто безо всяких ссылок на закон, — это были «дурные обычаи» (mauvaises coutumes). Постепенно к этим требованиям привыкали, и они становились просто обычаем, дополнявшим и ухудшавшим положение крестьян, какое сложилось в результате эволюции каролингского поместья.
Отныне главный барьер в обществе проходил не внутри крестьянства, между свободными и несвободными (пусть даже закабаление могло иметь разную степень), а между всеми крестьянами в целом и знатью. Феодальное общество было сословным, и крестьяне образовали в нем сословие «несвободных», описанное немногим позже 1027 г. Адальбероном Ланским в следующих знаменитых словах: «У этого племени несчастных нет ничего, кроме страдания. Пищей и одеждой всех снабжают несвободные, ни один свободный человек не способен жить без них»[80]. Оба остальных сословия, знать и духовенство, выполняют собственные функции (защищают, молятся), и за это крестьянин предоставляет им все необходимое.
Чтобы лучше понять, каким образом крестьян превращали в сервов, рассмотрим подробней две важные стороны этого процесса — приватизацию судов и превращение крестьянского аллода в редкость.
Приватизация правосудия
Каролингский суд под председательством графа состоял из «жюри» свободных людей, знатоков права (скабинов, эшевенов), выносивших приговор в присутствии всех свободных людей округа. Судебные заседания (лат. placita, фр. plaids), происходившие периодически (обычно трижды в год), были для них важной возможностью проявить свою свободу. Исследования трансформации графского суда в Маконне[81], в Провансе, в Пикардии рассматривают период с середины или конца X в. Количество эшевенов сократилось тогда с десяти-двенадцати до одного-двух, а потом они исчезли. Ссылки на имперское право, которое они знали, исчезли вместе с ними, и отныне судили на основе местного, устного обычая (coutume), который создавался прецедентом. Судьями теперь были вассалы графа, державшие от него замки. Но пример Маконне показывает, что после тысячного года крупнейшие шателены больше не принимали участия в заседаниях: у них уже были собственные суды, где им содействовали собственные вассалы. Теперь дела в графском суде рассматривали простые рыцари, находившиеся на графской службе. Этот ход событий поразительно напоминает уход с капетингского двора крупных вассалов, а потом простых шателенов: в обоих случаях происходило дробление власти. Эту эволюцию сопровождала перемена мест, где происходило заседание. Каролингские placita проводились в хорошо известных общественных местах, освященных традицией, под открытым небом, в местности, знакомой всем или проникнутой символикой: например, в Туре — там, где заседал древнеримский суд. Теперь же правосудие происходило в закрытом месте, на территории тех, кто его отправлял: на дворе или в приемном зале замка, в городском жилище сеньора, в клуатре монастыря.
Тем самым публичный суд превратился в феодальный или сеньориальный (в зависимости от того, кого судили: знатных людей или крестьян). Первый состоял из вассалов, равных (pairs) обвиняемому, второй — из самого сеньора или одного из его служащих. Судили уже не по закону, единому для всей империи (или по крайней мере для всего королевства — франков, бургундов, лангобардов и т. д.), а согласно обычаям, разным для каждого подсудимого, феодальным или обычаям местной сеньории. Возможность апеллировать к суду более высокой инстанции (каким прежде были missi dominici или королевский суд) исчезла. Приговоры, как мы сказали, очень различались в зависимости от личности обвиняемого: крестьян присуждали к штрафам и, если было надо, прибегали к силе, чтобы заставить их платить, — конфисковали их имущество; зато с вассалами искали полюбовного компромисса, ведь те часто не признавали приговор и шли войной на сеньора. Практически феодальная знать пользовалась привилегией не подлежать принудительному исполнению приговоров.
Таким образом, в итоге этой эволюции, завершившейся в XI в., правосудие стало частным, раздробленным (сколько судов, столько и обычаев) и различным для знати и крестьян. Последние не могли избежать суда сеньора, куда их очень часто тащили его служащие за мелкие проступки и где их приговаривали к тяжелым штрафам. Для сеньоров суд был способом изъять часть сбережений, какие мог накопить крестьянин, и в то же время эффективным рычагом, чтобы удостовериться в его покорности и заставить его выполнять всевозможные повинности.
Крестьянский аллод становится редкостью
Мелкая и средняя собственность, служившая экономической основой каролингского общества, с X по XI в. исчезла под натиском «сильных». Капитулярии провозглашали, что государство защищает малых и слабых, находящихся под угрозой, пусть даже такая защита, несомненно, часто оставалась скорей теоретической; но вместе с императорской властью исчезла и она. Результат впечатляет: в окрестностях Шартра среди даров церквям доля аллодов с 80 % на рубеже тысячного года сократилась до 8 % на рубеже 1100 г. (все остальное составляли земли, которые в том или ином качестве держал какой-либо сеньор). В Каталонии в конце XI в. на аллоды приходилось 80 % продаж земель, в 1120–1130 г. — всего 10 %: перемены более поздние, но более резкие. Однако Клоди Дюамель-Амадо подвергла резкой критике саму методику таких расчетов: якобы на самом деле все владельцы аллодов, упомянутые в текстах, были аристократами, которых помешал распознать в качестве таковых только недостаток информации[82]. То есть исчезновение аллодов, по ее мнению, говорит о процессе феодализации, а не о пауперизации крестьянства. Тем не менее сельское общество начала XII в. в целом состояло, похоже, гораздо в большей степени из держателей, чем из собственников. Похоже, немалое число крестьян еще владело какими-то землями, но у огромного большинства их было недостаточно, чтобы жить, а тем более процветать и утверждаться в обществе.
Положение крестьян после потери ими свободы продолжало ухудшаться. К концу XI в. количество сеньориальных поборов выросло, и они уже вторглись во все сферы сельской экономики. Так, например, в конце века распространились баналитеты на печь и мельницу, то есть крестьяне были обязаны пользоваться за плату этими устройствами, принадлежащими сеньору; для него это был источник легкой наживы, растущей по мере роста населения (но требовавший приложения усилий, ведь строительство и содержание мельницы обходились дорого).
К 1100 г. набор повинностей, которые должны были выполнять крестьяне, включал прежде всего натуральный оброк, выплачиваемый плодами земли (по преимуществу зерном, то есть фиксированный чинш или же шампар, пропорциональный урожаю), денежный оброк и некоторые виды земледельческой барщины (вспашку, сенокос, жатву…). Эти сельскохозяйственные повинности напоминали повинности в каролингских имениях, но барщина стала значительно легче. Ведь теперь крестьянин почти всегда был независимым земледельцем, а не работником на землях хозяина, который трудится неполную рабочую неделю. Как раз время, высвободившееся за счет отмены прежних двух-трех дней барщины в неделю, позволяло ему больше производить на своем держании, а значит, больше отдавать господину.
Подданные сеньора, помимо повинностей, какими облагались их земли, теперь имели еще ряд обязанностей, выполнения которых сеньор требовал как обладатель публичной власти. Это различие было довольно формальным, ведь основания для обложения повинностями — земельными или публичными — на практике были очень невнятными. Их происхождение и соответствие закону значили немного, если они уже вошли в состав местного обычая: «дурные обычаи», навязанные силой в первые времена установления сеньории и считавшиеся тогда несправедливыми, через два-три поколения переставали быть «дурными». То есть крестьянин подлежал суду своего господина, и мы видели, насколько важной была такая подсудность, дававшая возможность взимать штрафы и прибегать к принуждению. Источником повинностей был и замок — его надо было содержать, что сильно утяжеляло барщину, так же как содержать было надо дороги и мосты, на которых, кстати, сеньор взимал дорожные и мостовые пошлины — пеажи (peages). Облагался и оборот товаров на рынке, в том числе за счет использования монеты, которую чеканил сеньор. Право монетной эмиссии, королевская привилегия, имевшая такую же символическую значимость, как и право суда, в XI в. досталось сотням сеньоров. Многие чеканили монеты лишь время от времени, и их деньги, низкого качества, имели хождение только на их землях. По существу, эмиссия в небольших сеньориях давала средства только для мелких повседневных торговых операций; для крупных покупок и при дальней торговле принимались лишь монеты, выпущенные мастерскими нескольких крупных государей, — парижские и турские денье, денье из Ле-Мана, Провена и некоторые другие.
Наконец, сеньор пользовался правами, которые могли быть порождены разными источниками власти или просто-напросто произволом былых «дурных обычаев». Многие из них позволяли собирать денежный налог, называемый tolte, тальей или queste. Его размер и периодичность сбора часто зависели только от воли сеньора, так что он давал идеальную возможность присваивать крестьянские сбережения, по мере того как они накапливались. Сеньор и его люди могли также остановиться в доме крестьянина и получать за его счет съестное, фураж и всевозможные продукты потребления. О баналитетных печах и мельницах мы уже упоминали. На землях, где имелись виноградники, еще одной выгодной монополией был банвен (banvin), то есть право сеньора первым собирать виноград и продавать вино. Наконец, до церковной реформы и до самого конца XII в., а то и позже, было в порядке вещей, что деревенская церковь принадлежит сеньору. Он назначал священника, контролировал земельные дарения и мог изымать в свою пользу часть доходов. После реформы светские сеньоры сохранили только права попечителей или «защитников церкви», более или менее почетные функции (представительство в суде…), к которым обычно добавлялось право представлять нового священника епископу, назначавшему священников. Десятина или ее часть очень часто отходила сеньору — лишь ее четверть обязательно оставалась в распоряжении священника, в том числе на содержание церкви. Она была обильным источником богатств для светских сеньоров, которым удавалось ее присвоить, ведь она росла пропорционально росту сельскохозяйственной продукции.
Не забудем, наконец, об особых повинностях, обременявших сервов, то есть огромное большинство крестьян. Поскольку они лично зависели от сеньора, то были обязаны платить ему специальную пошлину, напоминавшую об их зависимости, — подушную подать, или шеваж (chevage), они могли жениться только на женщине сервильного происхождения (либо платить еще одну пошлину — формарьяж, formariage), а после их смерти сеньор забирал какую-то часть их наследства (право мертвой руки, mainmorte).
Итак, крестьяне конца XI в. несли очень тяжелое бремя повинностей, позволявших сеньору изымать долю всех их доходов. Важный вопрос состоит в том, способствовало ли сеньориальное обложение росту сельскохозяйственного производства, стимулируя крестьянина все больше производить, или, наоборот, подавляло его инициативу, отбивая охоту вкладывать дополнительные силы. Похоже, для XI в. верен первый ответ: потенциал роста был достаточным, чтобы пользу могли получать как сеньор, так и крестьянин.
Проблема мира
Полная независимость местных сеньоров порождала серьезные проблемы, связанные с общественным порядком: «сеньориальный век» или «первый феодальный век», почти точно совпадающий с XI в., по включающий также первые десятилетия XII в., часто описывают как эпоху анархии. К жестокой эксплуатации крестьян добавлялась частная война между сеньорами, которую они вели ради расширения земель, а также из спортивного интереса. Правда, источники, все — монастырского происхождения, склонны сгущать краски, описывая поведение сеньоров. Их насилие выглядит несправедливым, а король или клирики, на взгляд авторов источников, неизменно правы по определению. Верно и то, что не следует воспринимать порядок, который организует централизованное современное государство, как единственно допустимый. Выше мы упоминали многочисленные приемы, которые были придуманы в X и XI в., чтобы компенсировать слабость королевского государства и дробление его прерогатив. Но именно эти негосударственные организационные формы должны были как можно лучше решить проблему мира, ставшую важным политическим вопросом в течение «долгого одиннадцатого века», начавшегося задолго до конца X в. и захватившего немалую часть XII в. Церковь, жертва могущественных мирян, узурпировавших ее власть и грабивших ее земли, начала борьбу с беспорядком и насилием, порожденными фактической независимостью сотен мелких сеньоров. Позже ее усилия поддержали князья и короли. Они использовали три основных средства: с тысячного года — «Божий мир» и «Божье перемирие», немного позже — распространение рыцарского идеала и возрождение графской или герцогской, а после королевской власти.
«Божий мир», «Божье перемирие»
В эпоху, когда королевская власть была в глубочайшем упадке — на рубеже тысячного года — церковная иерархия попыталась компенсировать ее слабость, прибегнув к собственным средствам — средствам духовного характера. Метод, который применили епископы, состоял в том, чтобы под страхом отлучения запретить акты насилия и заставить знатных мужей, априорно считавшихся смутьянами, поклясться не совершать нападений. Те, кто приносил коллективную клятву добиваться соблюдения этих предписаний, имели право взяться за оружие лишь затем, чтобы силой подчинить сеньоров, по-прежнему практиковавших насилие. В крайних случаях это движение выливалось в более радикальные народные движения, направленные против знати, но церковь не оказывала им поддержки, и их быстро подавляли. Целый век, от собрания в Ле-Пюи 975 г. и еще более важного в Шарру 989 г. до собрания в Клермоне 1095 г., епископы неутомимо проповедовали мир и старались обязать самих воинов хранить его или хотя бы каждую неделю соблюдать долгое перемирие.
Рауль Глабер, современник первых «собраний мира», дал возможность ощутить их масштаб: «В тысячном году от Страстей Господних, поначалу в землях Аквитании, епископы, аббаты и иные мужи, преданные святой религии, начали собирать народ на собрания, на каковые приносили много мощей святых и бесчисленные раки, полные реликвий. Оттуда по Арлезианской провинции, потом по Лионской и по всей Бургундии до самых отдаленных долин Франции было объявлено, что в назначенных местах прелаты и гранды всех земель соберут собрания, дабы восстановить мир и водворить святую веру. Когда новость об этих собраниях стала известна, великие, средние и малые, преисполненные радости, направились на них, единодушно намереваясь исполнить все, что бы ни предписали пастыри Церкви. Ибо всех пугали бедствия предшествующей эпохи, и терзал страх лишиться обилия удовольствий»[83]. География «собраний мира» почти в точности соответствует описанию Рауля Глабера: из Шарру (989 г.) и Нарбонна (990 г.) они лет за десять распространились на всем Юго-Западе, потом, в 1020-е гг., — северней, по долинам Роны и Соны, далее по всему Северу королевства, а с 1027 по 1041 г., особенно на Юге, пережили новый подъем интенсивности. Отмечено, что больше всего их происходило на землях южней Луары, которые для королевской власти стали уже недосягаемы и где местные князья показали себя почти бессильными сохранить мир. И напротив, до хорошо управляемых земель мирные движения не доберутся, либо инициативу там перехватят князья — это относится, например, к Фландрии и Нормандии (см. карта 2).
«Божий мир» имел принципиально церковный характер. Его следует помещать в контекст церковной реформы, которая как раз начиналась. Служители церкви, собиравшиеся для провозглашения «Божьего мира», часто обнародовали также меры по реформированию духовенства, и собрания нередко именовались соборами. Предусматриваемые санкции были исключительно духовными, и самой крайней из них было отлучение. Впрочем, клирики начали с защиты самих себя — себя и своих церквей. Потом они проявили участие ко всем безоружным категориям населения, страдавшим от столкновений между воинами, — ко вдовам и вообще к женщинам, к паломникам, купцам, крестьянам. Запрещалось нападать на них лично и посягать на их имущество, при условии, что они не носят оружия.
На второй стадии, начавшейся в 1027 г. в Тулуже (Руссильон), к уже обычным предписаниям о защите безоружных людей собрания добавили предписания о периодических прекращениях боев: запрещалось сражаться с полудня среды до утра понедельника, а позже этот запрет распространили на Филиппов и Великий посты и на периоды после Рождества и Пасхи, а также на все великие праздники. Эти ограничения не распространялись на справедливую войну (bellum) — войну князей, когда те поддерживали порядок или защищали подданных; они касались только малых войн, порождаемых враждой между сеньорами (faida, werra), либо грабежей.
Последним собором, подтвердившим предписания «мира», был Клермонский собор 1095 г. Это тот самый собор, на котором призвали к Первому крестовому походу; совпадение бросается в глаза — ведь крестовый поход должен был дать выход той самой воинственности сеньоров, которую «собрания мира» с большим или меньшим успехом пытались отвести в безопасное русло. Впрочем, в тот период роль «миротворцев» начали брать на себя некоторые территориальные князья, а очень скоро, вернув себе власть, за это дело в свою очередь возьмется сам король.
Другие проявления стремления к миру
Движения за мир выражали общие чаяния и демонстрировали также некоторое умение Inermes, не-воинов, организоваться. Сходное состояние духа и методы были характерны для людей, основывавших сельские поселения — не укрепленные, но границу которых отмечали кресты и защищала угроза духовных санкций. Самые известные — это «совте» (фр. sauvete; убежище) Юго-Запада, которые крупные монашеские заведения (Конк, позже орден госпитальеров) основывали на землях, подлежащих распашке. Туда, чтобы пользоваться привилегиями мирной жизни под покровительством церкви, приходили селиться окрестные крестьяне, которым досаждали воины. С середины XI в. по первую четверть XII в. «совте» образовали широкую сеть новых поселений. Тем же желанием получить духовное покровительство объясняется строительство некоторых «бургов», основанных в тот же период, когда появились «совте», но на Западе, от Шаранты до Мэна и Нормандии; бывало, что они возникали даже на кладбищах. В основе такого объединения населения под эгидой церкви, в данном случае выступавшей в качестве сеньора и защищавшей народ духовным оружием, лежала просто еще одна разновидность рекуррентной связи, какую мы уже отмечали между скученным поселением и сеньориальной властью; принуждение здесь заменяла предложенная защита от сеньориального насилия.
Даже коммунальное движение было близким к движениям за мир. Начиная с последней четверти XI в. жители самых экономически развитых городов во Фландрии и на северо-востоке Франции объединялись на основе клятвы о взаимопомощи, чтобы потребовать личных и торговых вольностей: они, например, хотели сами вершить у себя суд и взимать налоги, а также свободно торговать, без стеснений и пошлин. Первую из таких попыток, ставшую известной, предприняли в 1069 г. в Ле-Мане; она была изолированной в географическом смысле и очень спорной в отношении конкретного содержания. Волна коммунальных движений началась скорей с восстания в Камбре, имперской земле, в 1076 г. Граф Герберт Вермандуаский признал коммуну в Сен-Кантене незадолго до 1081 г., епископ Бовезийский — коммуну в Бове до 1099 г., то и другое стало следствием восстаний. Нуайон получил хартию вольности незадолго до 1109 г. в таких же условиях. Начало царствования Людовика VI изобилует основаниями коммун, и кульминацией этого движения стали насилия в Лане, Амьене и еще раз в Бове с 1111 по 1115 г. Коммуны создавались ради установления мира, даже если иногда зарождались в результате насильственного восстания, — ведь их целью было согласие между жителями разного социального положения, купцами и воинами; к нему стремились коммуны Бове и Нуайона. Это движение, для которого были характерны насильственные восстания, дало возможность многим городам указанных областей добиться автономии под эгидой более или менее благожелательной королевской власти. Однако они так никогда и не достигли независимости итальянских городов, конституции и коммуны в которых появились в тот же самый период. Что касается сходства с движениями за мир, следует отметить примечательное отличие: церковь относилась к коммунам враждебно — по принципиальным соображениям и потому, что сеньорами почти всех городов Северо-Востока были епископы. Коммуны не только расшатывали их светскую власть, но и ставили под сомнение их авторитет духовных лидеров: ведь коммунальная идеология, современница григорианской реформы и миланской патарии[84], отличалась неприкрытой враждебностью к богатому и развращенному духовенству, окружавшему епископов, и к его тесным связям с феодалами. Упреки, которые в 1099 г. Ив Шартрский адресовал коммуне Бове, не посчитавшейся с прерогативами клириков, несколько позже снова вышли из-под пера Гвиберта Ножанского.
Со второй половины XI в., а иногда и раньше, самые могущественные территориальные князья в свою очередь принялись решать проблему мира и начали борьбу с независимостью шателенов и с насилием, какое те творили. Эта новая стадия политической реорганизации сильно отличалась от движений, которые мы рассмотрели только что, пусть даже она продолжала борьбу за «Божий мир». Некоторые князья для начала взяли эту борьбу под свой контроль и только потом дополнили новыми приемами: вмешательство территориальных князей по существу означало возвращение государства. Отныне герцоги и графы, а вскоре и король вновь сделали поддержание мира делом, состоявшим все более исключительно в государственном ведении.
По-настоящему взяли дело мира в свои руки и добились существенных и прочных результатов только князья Нормандии, Фландрии и Шампани. И даже в этих образцовых княжествах графский или герцогский мир окончательно установился только после 1100 г., а скорей уж около 1150 г. В не столь сильных княжествах ситуация оставалась более или менее хаотической еще во второй половине XII в. (Анжу и Мэн), а то и в первой половине XIII в. (Пуату, Аквитания). Независимость феодалов, их частные войны и мятежи против сеньора там считались проявлением абсолютно естественных прав, прямо-таки сущности аристократической свободы. А притязания князей — злоупотреблениями властью, то есть сталкивались два разных представления о государстве и свободе.
Чтобы восстановить мир, князья начали сражаться. Они вели бесконечные войны с сеньорами, не признававшими их власти, осаждали их замки и разрушали их — впрочем, очень часто эти замки немедля восстанавливались. Но князья еще и выпускали законы, запрещая строить укрепления (так было в Нормандии), устраивать частные войны, нападать на несражающихся (во Фландрии). Заметно, что в немалой части это было воспроизведение предписаний «Божьего мира», но уже опирающегося на графскую власть. Граф или герцог, естественно, пользовались поддержкой церкви и тех, кто желал мира, например горожан. Объявлялись самые жестокие наказания. Прозвище одного графа Фландрского, Балдуина VII Секиры (1111–1119), напоминает о казнях, какие он устраивал во множестве — одного рыцаря, нарушившего запрет на ведение войны, он даже сварил в кипятке; его преемник Карл Добрый запретил носить оружие в городах — мера, неслыханная для той эпохи. Действительно, во Фландрии эта эволюция заметна особо отчетливо: до 1050 г. «Божий мир» был делом церковников, потом получил поддержку графов, и в XII в. они полностью взяли его под свой контроль под названием «мир графа». Тогда они выпускали «эдикты мира» (что было неординарным в те времена, столь бедные на королевское законотворчество), сами преследовали и карали нарушителей; мир окончательно установился после 1150 г.
О чем особо заботились князья, так это о защите купцов. «Охранное свидетельство» (conduit), которое они предоставляли купцам, гарантировало возмещение потерь, если тех ограбят на землях сеньора и даже за их пределами, когда купцы вернутся на его территорию. Подобное обещание свидетельствует о том, что власть была уже прочной, имела в составе дорожную стражу и располагала средствами давления на сеньоров-грабителей. Предоставлявшееся графами Шампани и Фландрии в первой половине XII в. охранное свидетельство дало возможность для торгового подъема в их графствах: безопасность, которую оно обеспечивало, стала одним из факторов успеха шампанских ярмарок, а также торговли фламандских городов и их собственных ярмарок,
К миру короля
Король Франции в первой трети XII в. вел себя точно так же, как и князья, могущество которых было сопоставимо с его могуществом. Людовик VI воевал с шателенами своего домена, охранял купцов на дороге из Парижа в Орлеан, где им грозила опасность со стороны сеньоров Монлери и Ле-Пюизе, и защищал церковные имущества от грабителей. Но законотворчеством он не занимался. К моменту смерти Людовика VI в 1137 г. домен был уже почти замирен. Его преемник (Людовик VII) начал робко утверждать, что хочет водворить мир во всем королевстве: отныне насаждаться будет мир короля.