Дeревня во Франции с XI по XIII в.(Франсуа Менан)
В капетингской Франции деревня в количественном отношении была намного весомее города. Еще на рубеже XIII–XIV вв., после того как городское население в течение нескольких поколений росло быстрыми темпами, как минимум 85 % французов были сельскими жителями, почти исключительно земледельцами. Впрочем, именно развитие сельскохозяйственного производства позволило все более многочисленным горожанам (покинувшим сельскую местность во время активного исхода из деревни) кормиться, специализируясь на ремесле и торговле. По сравнению с новыми социальными группами, возникшими таким образом, крестьянский мир сохранял единство и постоянство, по меньшей мере внешне. Прежде всего в том, что касалось социального положения: при Филиппе Августе крестьянин точно так же оставался внизу, как три века назад, когда Адальберон Ланский поместил его в самый низ сословного общества. Его юридический статус во многих сеньориях, конечно, изменился, и изменился в корне — деревенские жители в массовом порядке освободились от серважа, а некоторые объединились в общины. Но серваж еще существовал, и не в одном регионе, а власть, богатство и почет по-прежнему доставались не крестьянину, пусть освобожденному, а знати и клирикам, к которым теперь добавились богатые бюргеры; впрочем, личный успех почти неизбежно превращал крестьянина-выскочку в горожанина. Поэтому крестьянин, неизменно воспринимаемый как низший член общества, в течение этих трех веков удивительного подъема воплощал стабильность, постоянство: его повседневная жизнь протекала в пределах ближайших территорий и в ритме полевых работ, которые строители церквей, даже в городе, неспроста выбирали, чтобы напомнить о неизменном круговороте месяцев в году. Резкие перемены погоды, предвещавшие неурожай или изобилие, приезд сеньора и споры с его министериалами, памятное появление купцов или солдат были главными событиями, которые становились вехами в его жизни; именно на них как на отправные точки ссылались крестьяне, когда им предлагали что-либо вспомнить, например, как свидетелям на суде.
Однако сельский мир был до крайности разнообразен: условия жизни могли быть очень разными в зависимости от того, жил ли селянин на Севере или на Юге, на равнине или в горах, далеко или близко от города. Технический прогресс, равно как и юридические перемены, распространялись неравномерно, приспосабливались к требованиям природной среды и тем самым формировали разные сельские уклады, которым еще веками предстояло различаться: мир плуга и мир сохи, мир сгруппированной деревни и мир изолированных ферм, мир серважа и мир свободы, миры виноградарства, перегонов скота в горы, текстильного ремесла, рудников. Положение могло быть разным даже в соседних местностях при различии в обычаях или наличии физических препятствий. Этот столь разнообразный мир был и намного мобильней, чем кажется, потому что люди Средневековья, в том числе и крестьяне, двигались много и на далекие расстояния — они ходили в паломничества или в крестовые походы, поселялись в городе или пытали счастья на многочисленных новых землях, какие открывали для них первопроходцы. Мобильность существовала также в пределах деревни или местности: историки пришли к общему мнению, что люди объединились в структурированные поселения и зажили в них постоянно только около тысячного года, притом что распределение земель в пределах этих поселений и социальные отношения менялись. Позже, в XII и XIII в., расчистки изменили ландшафт дальше: исчезла добрая часть лесов и невозделанных пространств, продолжалось расселение людей. Таким образом, между 1000 и 1300 г. деревня претерпела переворот, сравнимый только с переворотом при наступлении индустриальной эпохи. Распределение возделанных земель, расположение ферм и деревень, возникшие тогда, в основных чертах почти не изменились до второй половины XIX в., а иногда и до наших дней. Лишь великая чума вызвала общее отступление. Франция 1300 г. была более благоустроенной, лучше возделанной и более населенной, чем будет до самого XIX в. Французская деревня Нового времени — великое наследие капетингского периода.
Технический прогресс и производство
Развитие земледелия — и, следовательно, развитие всей западноевропейской экономики — было бы невозможно без развития техники, делавшей крестьянский труд эффективней. Земледелие раннего Средневековья было основано на физическом труде людей, с затратами которого не считались, на использовании деревянных орудий труда, на распределении сельскохозяйственных культур в пространстве и во времени. Знаменитый список инвентаря из каролингского поместья Аннап на севере Франции показывает, что в IX в. даже в наиболее оснащенных хозяйствах металл был редкостью. Рыхля почву деревянными мотыгами и сохами, крестьяне практиковали очень редкие перелоги и могли прибегать даже к бродячему земледелию. Ведь на обширных невозделанных пространствах, разделявших деревни, места хватало. Кстати, лес и ланды предлагали значительную добавку к меню — благодаря охоте, собирательству, выпасу свиней, сбору каштанов… Во времена Филиппа Красивого значительная часть королевства (несомненно, большая часть) была уже выведена из порочного круга этой экстенсивной земледельческой экономики, плохо оснащенной и малопроизводительной. Разве что на ландах Запада, сухих землях Юга или в горных долинах могли еще не усвоить новой техники. Как раз в тот самый период и по мере того, как прогрессировала земледельческая экономика, углублялась пропасть между технологиями и урожайностью Севера, с одной стороны, и технологиями Средиземноморья и других регионов, намного менее удобных. Теперь на плодородных равнинах и плоскогорьях Северной Франции крестьянин обычно использовал силу волов или лошадей, тяжелый колесный плуг и инструменты, окованные железом. Он все интенсивней обрабатывал землю, сокращая ротацию разных культур и расчищая все плодородные почвы. Земледелие Франции, как и всей Западной Европы, совершило тогда качественный скачок неоценимой дальности: Европа, отныне способная прокормить многочисленное население и дать ему возможность решать задачи, не имевшие отношения к земледелию, могла перейти к развитию, которое позже привело ее к индустриальной цивилизации и к доминированию на планете.
На самом деле техническое развитие можно разделить на ряд новшеств и улучшений, история введения которых поддается лишь приблизительному описанию. Некоторые из них были несомненными изобретениями людей Средних веков, другие — древними методами, открытыми заново и нашедшими использование в широких масштабах, третьи позаимствованы на Востоке (роль крестовых походов в этом деле, хоть и вполне реальная, сильно недооценена). Уже развитие металлургии сыграло огромную роль в этом техническом подъеме, а можно упомянуть и хомут, плуг, зерновую мельницу (а также для сельского ремесла — сукновальные мельницы, механические молоты, хмеледробилки) — их распространение сберегало труд и время крестьянина. Не только феномен изобретения как таковой, но и коллективное умонастроение, позволившее людям той эпохи сделать важнейший шаг вперед, вывели их на первую стадию механизации. Примечательно, что подобное стремление беречь человеческий труд и делать его рентабельным проявилось на стадии мощного демографического роста, как раз когда рабочей силы становилось все больше.
Технический прогресс имел не только экономические последствия — он также способствовал формированию общества. Так, с XII в. в каждой деревне образовалась очень характерная социальная группа — пахарей (laboureurs), владельцев плуга и упряжи, в отличие от безлошадных крестьян (brassiers) или батраков (manouvriers), которые не могли приобрести это дорогое снаряжение. Эта дифференциация могла только усиливаться по мере накопления доходов и осталась фундаментальным свойством сельского общества при Старом порядке. Таким образом, на примере внедрения в жизнь усовершенствованного пахотного инструмента можно наглядно увидеть, насколько значимые и длительные социальные последствия могли иметь технические завоевания того времени, если требовали капиталовложений, недоступных части крестьянства. Другой пример того же феномена — распространение водяной мельницы. Это новшество позволяло крестьянам значительно экономить время, но сеньоры, обеспечившие себе монопольное владение «баналитетной» мельницей и обязавшие своих крестьян молоть на ней, превратили ее в средство для выкачивания податей. И в этом случае мельник как ключевая фигура сельского общества обогащался благодаря новому оборудованию, работу которого обеспечивал за счет сеньора.
Впрочем, сельскохозяйственная экспансия XI–XIII вв., даже если ей способствовали распространение новых орудий и (как мы увидим) улучшение климата, была еще и результатом интенсивного труда. Упряжь позволяла крестьянам того времени разнообразить способы подготовки к посеву; те, кто был не столь богат или на чьих землях применить плуг было невозможно, тоже готовили почву к посеву — мотыгой или сохой. Две, три, даже четыре вспашки (labour или bechage) (одна после жатвы, остальные перед посевом, то есть чаще всего через восемнадцать месяцев), боронование (еще одно новшество), прополка молодых всходов — вот операции, достаточное повторение которых при повышении качества вспашки, видимо, было решающим фактором роста урожайности. Проводить их позволяли улучшение инвентаря, а также рост численности рабочей силы по мере демографического роста. Зато удобрения оставались в средневековых хозяйствах дефицитом, и именно этот дефицит вынуждал постоянно перепахивать землю, а также оставлять ее под паром. Животные удобрения были редкостью, да и собирать их было трудно, потому что содержание в стойле было сведено к минимуму из-за нехватки корма; однако овец, все более многочисленных, старались отправить пастись на жнивье. Растительных удобрений почти не было, так как разведение бобовых культур не практиковалось, а применение таких известных приемов удобрения, как мергелевание и известкование, сводила к минимуму стоимость перевозки.
При современном состоянии источников рост урожайности сложно оценить в численном виде, но, во всяком случае, нет сомнений, что в то время достигали очень скромных результатов, которые еще в каролингскую эпоху сдерживали демографический рост, развитие городов и не позволяли значительной части населения заниматься чем-либо, кроме земледелия. Правду сказать, для времен Каролингов нам известны лишь некоторые численные данные об урожайности, которую обычно оценивают, как сам-два или близкую к этому. Последняя оценка, сделанная специалистом по культуре зерновых, предлагает повысить эту цифру до трех или даже несколько большей для крестьянских хозяйств, что хорошо согласуется с нынешней тенденцией переоценивать экономические показатели того времени[98]. Бесспорно лишь то, что при Людовике Святом Северная Франция, страна плугов и самых плодородных земель, собирала в среднем четыре-пять зерен пшеницы на одно посеянное, а некоторые хозяйства Пикардии, Артуа и Иль-де-Франса — восемь и даже десять или двенадцать. Еще больше собирали, если сеяли рожь или ячмень; то есть лучшие примеры урожайности были не очень далеки от показателей XIX в., но многие бедные земли по-прежнему давали намного меньшие урожаи. В целом с X по XIV в. в плане урожайности революционных изменений, вероятно, не случилось, кроме как в очень немногих регионах и типах хозяйств. Но простой средний рост на 0,5 при общей посредственной урожайности мог иметь решающие последствия.
Помимо роста урожайности, произошло общее сокращение циклов ротации: трехтактный цикл, упоминаемый в каролингских полиптихах[99], был тогда, конечно, исключением, нормой же считалось двухлетнее чередование пара и зерновых, не исключавшее и более долгих перерывов, иногда на грани бродячего земледелия. После тысячного года, а особенно с XII в., в северной половине Франции распространилось трехполье. Около 1150 г. оно впервые появилось в имениях Клюни и стало общераспространенным через сто лет в имениях Сен-Дени и на цистерцианской риге Волеран (тоже в Иль-де-Франсе), как и в Пикардии. Тогда впервые появился и севооборот (assolement), то есть деление земельного владения на три части, или soles (поля севооборота), которые поочередно оставались под паром в ритме коллективной ротации (rotation)[100]. Впрочем, к сокращению циклов ротации прибегала только Северная Франция, потому что на Юге слишком сухое лето не позволяло сеять весной.
Ведь переход от двухтактного цикла к трехтактному был связан с распространением яровых злаков (которые назывались mars (мартовскими), tremois, grains menus (мелкие зерна)) или, точней, с их разнообразием, поскольку одни и те же злаки могли быть как озимыми, так и яровыми: это относится ко ржи, ячменю, овсу, полбе и даже к пшенице. Но, как правило, осенью сеяли пшеницу, рожь и ячмень, а весной — овес, сорго, просо. Рост популярности «мелких зерен» отражал не только общую необходимость больше производить, чтобы кормить больше ртов, собирая больше урожаев, — овес требовался и для того, чтобы кормить коней воинов и все более многочисленных лошадей фермеров. На выбор возделываемых культур оказывали влияние и другие перемены: производство пшеницы, зерна богачей, постоянно расширялось, по мере того как находящиеся на подъеме социальные группы, в основном городские, переходили к более изысканной пище. Но для средневекового зернового хозяйства по-прежнему было характерно разнообразие. Наряду с рожью и пшеницей, которые заняли впоследствии почти монопольное положение и которые часто смешивали, получая суржу, встречалось и много других видов зерна, из которого пекли хлеб лишь за неимением лучшего (но в разных областях обычаи их употребления были очень разными): полба, ячмень, просо и другие. Позже их оставляли только на корм животным или просто-напросто прекращали выращивать. Различные свойства зерна, разное время сбора урожая позволяли земледельцу страховать себя от погодных катаклизмов. Первостепенную роль в питании играли также горох, бобы, вика и чечевица, которые растили отдельно или вперемежку со злаками.
Важнейшая тенденция сельскохозяйственного производства тех времен: крестьянин производил все больше продуктов, которые не потреблял сам, а продавал или отдавал сеньору. Этот феномен мы уже отметили для пшеницы и овса. Еще одним из таких продуктов, пользовавшихся большим спросом, было вино: его отпускали горожанам (самые богатые, из которых начали разбивать собственные виноградники у ворот городов), отправляли в Англию, во Фландрию, в ганзейские города. Виноград постоянно завоевывал все новые территории, успешно соперничая со злаковыми. Спрос на рынках, городских или дальних, привел в XIII в. к росту производства красящих растений, особенно в Пикардии и в Тулузской области. Разводили вайду (называвшуюся где pastel, где guede), из которой делали синюю и черную краски, самые популярные при окраске одежды. Продажа льна и пеньки, тоже необходимых в больших объемах для текстильной промышленности, тоже позволяла крестьянам получать деньги, давая им еще и возможность в мертвый сезон заниматься ремеслом.
Что касается скотоводства, то с XI в. оно все больше развивалось в формах, очень непохожих на обычаи раннего Средневековья. В этом секторе тоже главными стимулами были спрос со стороны горожан и потребности ремесла. Археологи выявили, что потребление говядины было более широким, чем думали раньше, и даже превосходило потребление свинины в одной бургундской местности. Кстати, об этом спросе на мясо, по меньшей мере в зажиточных кругах, можно судить по численности, богатству и влиятельности мясников в городах и даже в селах. Но более всего, и намного более, в ту эпоху преобладало овцеводство, поставлявшее ремесленникам кожу, из которой делали два основных товара — обувь и пергамент (до XIII в. он оставался единственным носителем письменности), — и прежде всего дававшее шерсть — сырье для качественного одежного сукна. Именно сукноделие, первая отрасль промышленности тех времен, сделало из овцы главное животное XIII и XIV вв., каким для раннего Средневековья была свинья. Французская шерсть, конечно, была не из самых ценимых, но огромные стада овец заполоняли паровые поля на равнинах, фламандские и пуатевинские польдеры и бродили меж вершинами и долинами по всем горам. Ведь маршруты перегона скота определились уже в XI в. — как в Провансе, так и в Оверни, в Обраке или в Дофине. Такие перегоны, которые устраивали в том числе и монашеские обители, особенно цистерцианцы и военные ордены, после 1200 г. приобрели широкий масштаб и на века стали важным элементом жизни горцев.
Ни одно владение, ни одно хозяйство в XIII в., конечно, не было по-настоящему специализированным: желание и склонность производить собственный хлеб все еще были широко распространены, даже у виноградарей и горных пастухов, и многие области оставались раздробленными на множество крошечных хозяйственных единиц. Различия и ценах и заработках, какие можно было встретить в следующем столетии (например, в Верхнем Провансе), разная степень опустошений, вызванных чумой, или просто-напросто медленное распространение железа — все это признаки такой разобщенности. И напротив, начали появляться очень коммерциализованные хозяйства. Наиболее знаменит пример Тьерри де Ирсона, богатого артуаского землевладельца начала XIV в., который практиковал по большей части спекулятивное земледелие, сам торговал плодами урожая на городских рынках и вел свои счета. Дела, какими занимался Тьерри де Ирсон — продажа, покупка с целью перепродать, счет, — пусть в меньшем масштабе, но стали, конечно, привычными для многих крупных землевладельцев и для некоторых простых крестьян того времени. Об этом свидетельствует умножение рынков и ярмарок с XI в.: создавая мало-мальски значительную деревню, при ней обязательно устраивали еженедельный рынок, и у всех центров сеньорий, у всех крупных бургов отныне были такие регулярные места сбора населения. Крестьяне привозили туда излишки урожая и приобретали там инвентарь, ткани и прочие товары, каких больше не производили сами. Раз или два в год деревенские жители съезжались в город на ярмарку, где встречали купцов, прибывших более или менее издалека.
Завоевание и организация сельского пространства
Мощным оружием средневековых крестьян в победоносной борьбе с природой куда в большей мере была их численность, чем орудия труда. Великие расчистки пришлись на долгую стадию демографического роста, став также самым наглядным его показателем. Ведь до XIII в. ни один текст не дает конкретных сведений по демографии, и едва ли можно отваживаться на какие-то глобальные оценки для времен до появления первого важнейшего налогового документа — знаменитой «Описи очагов» 1328 г., перечислившей семьи большей части Французского королевства. В предыдущем веке было проведено несколько аналогичных переписей, прояснивших положение в более или менее обширных областях — в епархиях Байе (конец XII в.), Руанской (около 1240 г.), Шартрской (1250–1272), окрестностях Бона (1285 г.), в Провансе (1315 г.). Все они имеют особенности, но создают единый образ «целой» страны, население которой — возможно, 16 или 17 млн жителей — было распределено очень неравномерно, несмотря на массовые миграции, за счет которых уже два века избыток людей перемещался в самые незаселенные области. Северная часть Французского королевства имела намного большую среднюю плотность населения, чем Юг, и для мест, разделенных несколькими километрами, контраст мог быть очень велик. Так, люди сосредотачивались на Лангедокской равнине между побережьем и внутренними горными районами, в равной мере пустынными. В Нормандии население побережья и районов, заселенных очень давно, и так уже очень плотное, росло быстрей, чем в остальной ее части. В большинстве регионов демографический рост снизился с середины или конца XIII в., потому что производство продуктов питания больше расти не могло. В 1315–1318 г. из-за нескольких очень неурожайных лет снова начался голод. Сокрушительный удар по численности населения, и без того уязвимого, нанесли чума и Столетняя война. Но некоторые регионы, например Лангедок, Прованс и вообще Юг, как будто не испытали кризиса, и их подъем продолжался до середины XIV в.
Если можно набросать картину положения, в каком находилось население Франции в конце капетингского периода, и даже сказать несколько слов о тенденциях, направлявших тогда его развитие, то точно объяснить, как оно вышло на эту стадию, трудно. В отсутствие общих документов типа переписей населения можно привести только очень обобщенные сведения, которые отчасти подтверждаются некоторыми отдельными, очень ненадежными данными (например, реконструкцией смены поколений в нескольких сотнях пикардийских или тарантских семейств). Бесспорно, что до середины XIII в. демографический рост не знал тяжелых спадов и, напротив, убыстрялся. Несмотря на «навязчивый страх голода» (obsession alimentaire), свидетельства о котором собрал Ле Гофф, с 1034 по 1315 г. массовый голод в Западной Европе практически не встречался, и больших смертоносных эпидемий в ту эпоху тоже не было. Рост численности населения не сдерживался ничем, кроме неспособности в конце XIII в. дополнительно увеличить производство пищевых продуктов на фоне ухудшения климата.
Другое утверждение, не вызывающее сомнений: подъем начался везде раньше конца XI в., иногда с X в.; впрочем, в южной половине страны — от Шаранты до Оверни, Аквитании и Нижнего Лангедока — население, похоже, уже имело высокую плотность и было сравнительно динамичным, когда начался великий рост. В других местах контраст между этим ростом и предшествующей ситуацией был более явным, но состояние источников не позволяет высказываться определенно. До недавних времен считали, что каролингские экономика и демография пребывали в застое или, в лучшем случае, наблюдались «подземные толчки»[101], предварявшие начало большого подъема. Сегодня историки дружно согласились сдвинуть первые проявления демографического роста и подъема сельского хозяйства в Западной Европе на несколько веков назад и счесть первым толчком потепление климата, начавшееся в VIII в. и позволившее на несколько веков существенно повысить урожаи. Наиболее благоприятными природные условия были с X в. по конец XII в., когда и был дан решающий импульс, поддержанный распространением технических новшеств.
Зато темп и показатели роста оценить очень трудно. Не имея возможности предложить общие цифры для Франции, ограничимся тем, что приведем имеющиеся данные по Англии: в 1086 г. — 1,3 млн жителей (Книга Страшного суда), в 1348 г. — 3,7 млн. Две этих цифры дают представление о глобальном росте населения за весь период (утроение) и, в сравнении, о демографическом весе, какой в XIV в. приобрела в Европе Франция с ее 16–17 млн жителей. Этот огромный перевес в численности стал важным фактором, сказывающимся на политической роли страны, как только эти люди подчинились бесспорной власти. Можно предпринять также несколько простых наблюдений за структурой семей: повсюду, на какую бы местность ни обратить внимание, население делилось на немалую часть холостяков и бесплодных пар и на сравнительно многочисленные семьи — пять-шесть детей в Пикардии в XII в., четыре-пять в Намюруа тогда же, три-четыре в большинстве семей для двух деревень в Корбьерах, переписанных в 1306 г. Зато по-прежнему невозможно уточнить физиологический и моральный контекст этого роста: средняя продолжительность жизни как будто существенно увеличивалась, в то время как смертность маленьких детей по-прежнему выглядела настоящей гекатомбой. Но эти темы, а тем более сексуальная практика, обуславливавшая демографическое развитие, остаются для историка сферами гипотез или умолчания. То же можно сказать о важнейшем вопросе: какой из факторов имел первостепенное значение для начала роста — демографический, технический, продовольственный, климатический (очень благоприятная стадия между 900–950 гг. и 1250–1275 гг.) или даже политический (появление сеньории, эффективного инструмента для руководства людьми) либо религиозный (григорианская церковь лучше контролировала отношения между супругами и, может быть, тем самым влияла на рождаемость)?
Как бы то ни было, из поколения в поколение людей становилось все больше. Менялось и их распределение в пространстве: похоже, именно при Капетингах окончательно сформировалась деревня в том виде, в каком мы ее знаем. Поколение назад данные археологии перевернули наши представления в этой сфере, и теперь все охотней соглашаются, что до эпохи Каролингов крестьянские жилища были довольно разрозненными, а сами крестьяне во многих случаях, возможно, очень мобильными. Тенденция к сближению крестьянских хозяйств друг с другом существовала со времен поздней Римской империи, но деревни как плотные и структурированные поселения по-настоящему появились только в X–XI вв. Их зарождение, несомненно, совпало с началом демографического и экономического роста, но еще и с появлением феноменов иного порядка, таких как создание сети приходов (в свою очередь связанное с усилением контроля над мирянами со стороны церковной иерархии), рост числа замков, сопровождавший подчинение крестьян совсем близкой и очень требовательной власти, и, наконец, поначалу менее ощутимый фактор — формирование сельских общин, которые обладали юридическим лицом и коллективно осуществляли права пользования. Отныне все или почти все деревни имели такие опознавательные знаки, как приходская церковь, кладбище, крепость или дом сеньора. У каждой деревни была граница, известная всем и часто материализованная в виде крестов или вырубленного леса, и каждая деревня управлялась по собственному обычаю.
Однако облик этих деревень существенно различался в зависимости от региона. Если представлять дело в очень грубом приближении, то Юг предпочитал тесные поселения, часто на возвышенностях, почти всегда укрепленные, к которым применяется родовое название castrum, тогда как в северной половине страны правилом было скорей поселение сгруппированное, но открытое или едва укрепленное; здесь укрепленная деревня, — явление более редкое и, как правило, позднее, — часто приобретала роль местного административного центра и городской либо квазигородской статус. Но нужна более детальная классификация внутри региона; castrum был преобладающей формой в Провансе и Лангедоке, тогда как Юго-Запад был краем более или менее укрепленных мелких поселений — открытых хуторов, простых бургов в виде неорганизованных «каструмов», а также совте и кастельно (castelnaux), наделенных привилегиями. Для Запада — от Шаранты до Нормандии — было характерным сохранение рассредоточенного или полурассредоточенного (demi-disperse) поселения, образуемого вокруг открытых деревень или «бургов», укрепленных или нет, но всегда имевших четкие границы и более или менее вольных; почти нее жители этих поселений были заняты скорей в третичном секторе, чем в сельском хозяйстве. Наконец, на Севере и на Востоке совместное поселение людей «лишь в исключительных случаях завершалось полным структурированием в замкнутом пространстве»[102]; как правило, населенные пункты принимали форму более или менее разрозненных поселений, «чаще кучевых, иногда уличных»[103], без укреплений и часто без замка.
В эту картину надо добавить оттенки, поскольку хронология тоже очень различалась: сбор людей, укрепление поселений с X по XIII в. в зависимости от региона шли в неодинаковом темпе, и бывало, что в одном и том же районе разные места одновременно находились на разных стадиях реорганизации. Локальные исследования показывают, что даже в областях с высокой концентрацией жителей сохранялась более или менее значительная доля рассредоточенных жилищ, а с XII в. снова стали очень активно создаваться изолированные хозяйства, как риги в Иль-де-Франсе или бастиды в Провансе. С другой стороны, к первым поколениям деревень, возникшим в результате объединения существующих жилищ, добавлялись новые населенные пункты, строительство которых сопровождало расчистки, — совте, деревни гостей (villages d’hotes), вильневы (villeneuves), бастиды. Ведь в рамках обширного движения, покрывавшего сельскую местность сетью поселений, рисунку которой предстояло сохраниться до наших дней, переход от одной формы к другой происходил незаметно.
Что касается домов, из которых эти деревни состояли, то их форма менялась очень медленно, по мере появления более совершенных приемов строительства, переходившего в руки специалистов, которые все больше использовали камень, когда условия это позволяли, и разделяли внутренние помещения по функциям. Но жилища, которые могли бы напомнить дома крестьян Нового времени, начали появляться только в XIII и прежде всего в XIV в.
Более многочисленные и имевшие в распоряжении лучший инструмент, чем их предшественники, люди XI–XIII вв. заставили отступить лес, во времена Каролингов плотно обступавший возделанные вырубки. В начале XIV в. пахотная площадь достигла протяженности, какой не имела никогда. После демографических катастроф середины этого века она восстановится только к XIX в. То есть эпоха Капетингов в истории сельского ландшафта приобретает совершенно особую значимость: расчистка, важнейший феномен того времени, сформировала на века облик сельской местности.
Правду сказать, лес, за который взялись первопроходцы, к тому времени уже деградировал. Из-за нужд строителей многие большие деревья исчезли: тулузские мельницы были установлены на трех тысячах дубовых стволов, вымоченных в Гаронне. В те же времена (середина XII в.) Сугерий испытывал трудности с поиском достаточно больших бревен для перестройки Сен-Дени. Что касается подлеска и деревьев меньшего размера, то они доставались скоту и крестьянам, расходовавшим их на отопление, строительство домов и амбаров, обнесение заборами садов. Начиная с середины XII в. эту деградацию леса отражали бесчисленные жалобы и судебные процессы, свидетельствуя о том, что все осознали срочную необходимость его охранять. Так или иначе, хищническая разработка невозделанных земель упростила задачу первопроходцев.
Тем не менее даже в таких условиях и даже для людей, вооруженных пилами и топорами, имевших упряжных лошадей, чтобы рвать ветки и вывозить стволы, расчистка оставалась тяжелой работой. Поэтому всегда должно было пройти несколько лет, прежде чем новое поле могло принести урожай. Все договоры об освоении земель предусматривали отсрочку, часто от четырех до шести лет, прежде чем будет потребована первая выплата. Другие формы обустройства развивались еще медленней — например, осушение затопленных земель, о котором мы еще поговорим, или сооружение террас на берегах Средиземного моря, возможно, начавшееся именно тогда. Наконец, очень бедную землю не всегда приспосабливали для выращивания злаков: ланды Запада, горные долины использовались почти исключительно под выпас скота, периодически прерывавшийся жатвой. Тем удивительней, что первопроходцы за столь недолгое время (разгар работ пришелся на 1100 — рубеж 1250 г.) добились столь впечатляющих результатов. Подвести общий итог невозможно, но, по недавней оценке[104], были освоены площади, составлявшие в уже очень окультуренных регионах 10–15 % земли, а в тех, где еще оставалось много лесов, — 25 % или даже больше.
Начало этого массового движения, включавшего бесчисленные одновременные лесоразработки, разглядеть нелегко (см. карта 3). Первыми корчевками, должно быть, по преимуществу занимались лишь отдельные люди, эти работы не имели большого размаха и письменных следов почти не оставили. В этот начальный период демографический рост еще не давал возможности для широкого коллективного наступления на леса. Можно догадаться, что лишь незадолго до тысячного года и в последующие десятилетия начались первые расчистки — сначала на берегах Средиземного моря (Каталония задолго до конца X в., Прованс), потом в южной половине королевства (Маконне, Овернь, Шаранта). Всеобщим это движение стало в первые десятилетия XI в., достигнув Фландрии (возможно, фактически даже раньше), Нормандии, Мэна и Брабанта, потом Иль-де-Франса, долины Луары, Верхнего Пуату, Берри, области Шартра и Аквитании; за ними в 1120–1130 гг. последовала Пикардия. Именно тогда и на целый век документация повсюду становится очень обильной, свидетельствуя, что движение достигло апогея. После 1220–1230 гг. и тем более после середины XIII в., а на Юге даже немного раньше, инициативы сделались более редкими, утратив масштаб. Около 1300 г. кривая выходит на плато, за которым следует спад: сначала были заброшены наименее плодородные земли, которые позже всех освоили и раньше всех покинули, а после чумы 1348–1350 гг. спад охватил всю страну.
Расчистки, имевшие разный объем в зависимости от периода, не происходили абсолютно синхронно и по регионам. На Юге они начались и закончились раньше, за примечательным исключением Аквитании, где сравнительное запоздание обычно объясняется тем, что население привлекали обширные пустые пространства, освободившиеся за Пиренеями после Реконкисты. В Северной и Центральной Франции только несколько провинций, в том числе Фландрия и Нормандия, взялись за дело так же рано, как южные края, — может быть, потому, что были более густонаселенными, более динамичными в экономическом отношении и стабильными в политическом. В других местах этот феномен начался в первые годы XII в. и выдохся к 1230–1250 гг., тем самым точно совпав с ходом того же процесса в несредиземноморской Европе. Почти та же хронология обнаруживается в Германии, в Северной Италии, в Англии, с более или менее выраженным запозданием (старт около 1120 и даже 1150 г.), тем большим, чем северней располагалась страна. На самых сложных землях, например в Бри, неосвоенные территории оставались до рубежа XIII–XIV вв. Тем не менее в последних исследованиях есть тенденция приписывать больше значимости начальным периодам, до тысячного года; перечень регионов-участников там расширяют, предполагая, что запоздание северной половины страны может быть мнимым, что эту видимость создали искаженные документы, и разыскивая зачатки движения во все более ранних временах, вплоть до каролингского.
В разные периоды расчистка принимала неодинаковые формы; Жорж Дюби набросал ее типологию, ставшую классической. Первым типом, почти единственным на первых порах и, конечно, позже иногда тоже встречавшимся, было расширение старых наделов — борозда за бороздой, поле за полем или участок за участком. Этот муравьиный труд оставил мало следов в архивах. Его можно выявить прежде всего по микротопонимике (по названиям Эссар, essart (раскорчеванный участок) для полей или участков на Севере или же Артиг, artigues, на Юте), по сбору десятины с нови, налога, каким облагались эти земли и который часто вызывал конфликты, а также по судебным процессам, при помощи которых крестьяне с опозданием пытались защитить общинные земли от захватов такого рода.
Второй тип, идентифицированный Жоржем Дюби, напротив, представлен многочисленными и часто эксплицитными текстами и оставил в ландшафте очень заметные следы. Речь идет об освоении земель, которое было организовано сеньорами-землевладельцами, раздававшими большие участки леса или ланд и часто создававшими деревни, населенные «гостями» (hotes), которых они туда приглашали. Эти крупные предприятия характерны для периода, на который пришелся апогей расчисток, с 1150 по 1230 г., — пусть даже они встречались уже в последние десятилетия XI в., например, в Нормандии; как действия по заселению они приняли особый размах на Юго-Западе (совте, кастельно, бастиды), в Иль-де-Франсе (вильневы), в долине Луары и на Западе в форме закладок «бургов». Для проведения таких больших лесоразработок часто объединялись два сеньора, заключая так называемый договор на совладение (pariage). В классическом варианте это были монашеская обитель, владевшая землей, и мирянин, бравший на себя руководство людьми, которые пришли из окрестностей или издалека и каждому из которых поручалось освоить клочок земли. Новых колонистов привлекал тот факт, что сеньориальные права в этом случае становились ограниченными, не допускавшими произвола, а поземельные подати — специфическими, в первые годы поэтапными и обычно легкими: главной из них, пропорциональной урожаю, был шампар, или терраж.
Третий тип расчисток соответствует последней стадии, спаду, начавшемуся в середине или, самое позднее, в последней трети XIII в. Тогда взялись за самые неудобные земли, оставшиеся неосвоенными между владениями во время предыдущих расчисток. Сеять хлеб на этих сложных почвах часто было невозможно или не слишком выгодно. Поэтому последние расчистки обычно заканчивались созданием пастбищ, центром которых становились крупная ферма, основанная зажиточным предпринимателем, рыцарем или бюргером (так поступали на рубеже 1300 г. патриции Меца), либо хижины, построенные последними пионерами, которые уже не находили для них места на расчищенных территориях. Так распространялся тип рассредоточенного поселения, дополняя уже существовавшую сеть деревень. В некоторых регионах это освоение «прослоек» могло быть не последней волной расчисток, а началом нового периода заселения и землеустройства. В бокажах Запада, которые, вероятно, в тот период и зародились, это была начальная стадия современного заселения в виде изолированных ферм, тяготеющих к «бургам» (как «бордажи» (bordages) Мэна с XI в.); в горах или в регионах с контрастным рельефом (альпийские долины, Центральный массив, Бресс, горы Божоле) именно тогда появились во множестве постоянные поселения на возвышенностях, а также шале, которые в принципе были летними жилищами, но которые в результате демографического роста начали превращать в постоянные. Речь идет о регионах, от природы подходящих для скотоводства, пусть даже средневековые переселенцы, приверженные старым привычкам, упорно выращивали даже на немалых высотах какие-то скудные урожаи злаковых.
Проиллюстрируем эту классификацию несколькими характерными примерами расчисток того или иного типа, выбранными среди тысяч других, не столь чистого типа или хуже изученных. Сугерий рассказывает о трех операциях, которые он организовал во владениях Сен-Дени: освоение ланды в Вокрессоне силами шестидесяти человек именно затем, чтобы их там поселить; расширение босеронского имения Гийерваль путем покупки и расчистки небольшого земельного участка; наконец, строительство укрепленной фермы и освоение ее окрестностей в Рувре-Сен-Дени, недалеко от Ле-Пюизе, сеньор которого якобы очень желал заключить договор на совладение с монахами, земли которых он прежде разорял (см. карта 4).
Восточная Бри, бедная область, располагавшаяся среди более плодородных земель, была занята большим лесом, отделявшим королевский домен от графства Шампанского. С конца XI в. по начало XIV в. ее постепенно расчистили двадцать-тридцать тысяч переселенцев. Крупные собственники, которым принадлежал лес (капитул Парижского собора, графиня Шампанская, епископ Мо…), раздали сотни его гектаров колонистам, которые ставили свои дома вдоль дорог, а расчищенные парцеллы размещали полосами перпендикулярно дорогам, или объединяли в более компактные вильневы, или же рассредоточивали по хуторам, усеявшим менее привлекательные участки.
Шартрская область, разделенная между Босом и Першем, дает, напротив, хорошее представление о том, что представляло собой движение расчисток на «обжитой земле», уже густонаселенной и веками возделываемой. Здесь надо было интенсифицировать обработку почвы, изведя еще сохранившиеся леса и рощи, усилить взаимосвязь старых деревень с помощью новых поселений и расширить совершенно безлесный ландшафт Боса на запад за счет Перша, еще отчасти поросшего лесом. Население, должно быть, в результате удвоилось и даже утроилось, а сельский ландшафт приобрел практически окончательный облик. Что касается хронологии шартрских расчисток, она была классической для Северной Франции: начало около 1080 г., вероятно, с какими-то более ранними работами, о которых тексты не сообщают, апогей около 1150 г., прекращение после 1260 г. (см. карта 5).
Особым случаем (тесно связанным с категорией организованных расчисток) было освоение земель, отвоеванных у воды — моря, рек или болот. Такие трудные операции начали предпринимать в конце XI в., чаще всего по инициативе могущественного сеньора, которому по регальному праву принадлежали земли, отвоевываемые у воды. Еще до этого во Фландрии, как и в долине Луары, небольшие группы людей строили скромные плотины, которые не были связаны меж собой и которые было легко затопить. В последние десятилетия XI в. графы Фландрские начали организацию системы плотин, в итоге позволившую отвоевать у моря польдеры, название которых впервые упоминается во второй четверти XII в. На польдерах долго пасли овец, потом коров, и только потом они стали приносить урожаи. Классический случай такого землеустройства — польдеры аббатства Бурбур между реками А и Изер. Документы о пересмотре статуса (очень либеральном) их жителей в 1254 г. сообщают, как граф организовал эти земли в конце XI в. и передал аббатству и как они переживали последовательные этапы мелиорации. Два десятка километров вверх по течению реки А, четыре тысячи гектаров Сент-Омерского болота за полвека после 1165 г. были осушены и отчасти превращены в огороды. В долине Луары Генрих II Плантагенет в 1160–1170 гг. соединил меж собой уже построенные вокруг Сомюра плотины, turcies, и поселил там «гостей» для их содержания. После 1300 г. эта система была продлена вниз по течению. С XI по XIII в. осушили, роздали и усеяли новыми деревнями также болотистые низины Лимани. К 1180–1190 гг. началось осушение Пуатевинского болота, продолжавшееся целый век. В ходе естественной засыпки этому болоту уже ничто не грозило со стороны моря, но на нем сказывались наводнения на реках, питавших его водой. Осушали поочередно каждую парцеллу, или «огороженный участок» (clos), возводя плотину, окруженную рвами. Сначала этим занимались цистерцианские аббатства, развернувшие масштабные работы вокруг Эгильонского залива, потом подключились бенедиктинские аббатства. Последние владели болотами, расположенными ниже по реке, чем владения цистерцианцев. Поэтому работы последних, гнавших воду вниз по течению, грозили им наводнением. И бенедиктинцы решили тоже строить плотины вокруг своих земель. С сельскохозяйственной точки зрения эти операции так и не были закончены, но, с другой стороны, в результате собственники-миряне и сельские общины лишились власти над собственными болотами, которые были приобретены монастырями или которым стали грозить гидрографические бедствия из-за бесконтрольных работ. В конечном счете в 1283 г. в дело пришлось вмешаться королю, чтобы разрешить проблему особо разрушительного наводнения (см. карта 6).
Сельское общество
Основной перелом в истории использования почвы завершился при первых Капетингах: каролингское большое поместье, принципы которого нам так хорошо (слишком хорошо?) известны по полиптихам, в X в. перестало существовать, и лишь его пережитки еще кое-где сохранялись. Ведь очень похоже, что эта система землепользования, как и многие каролингские институты, развивалась главным образом к северу от Луары и прежде всего от Сены. В некоторых областях, например в Лотарингии, в самый разгар XII в. еще попадалась обширная сеньориальная запашка, на которой держатели отрабатывали барщину, но это еще с предыдущего века были исключения. Структура использования земли в корне изменилась, и площадь имений уменьшилась — как в результате передачи фьефов, сокращавшей ее, так и из-за необходимости приспособиться к более интенсивной эксплуатации. Немалая часть домениальной запашки была обращена в крестьянские держания, и не один сеньор стал простым «земельным рантье», живущим за счет оброка, который выплачивали держатели. Самые богатые, а прежде всего не проживающие в деревне люди, устранялись от участия в хозяйствовании на своей земле. Но в то же время в XII в. происходил и обратный процесс — вновь стала популярной обработка земли самим владельцем как средство от снижения чинша[105]; определенную роль в этом возрождении сыграли успехи, полученные системой цистерцианских риг. Теперь запашка ограничивалась размерами, обеспечивавшими хорошую рентабельность, — пятьдесят-сто, максимум сто пятьдесят гектаров, но земель высокого качества. Барщину, малоэффективную и в конечном счете дорогостоящую из-за расходов на питание, сменили денежным оброком, кроме как в отдельных случаях помощи в тяжелом труде или перевозках. Отныне собственник обрабатывал свою запашку сам, привлекая слуг (familia) и поденщиков, наем которых в XIII в. стал обычным делом. Он выращивал хлеб, виноград, траву для косьбы в расчете на потребление в доме и главным образом на рынок. Широко известен пример Клюни, который в середине XII в. попытался избавиться от бюджетного дефицита, ставшего хроническим, в частности, из-за покупок продуктов питания, и для этого интенсифицировал производство в своих имениях, сделав надлежащие капиталовложения. После этого земли запашки Клюни стали поставлять аббатству в четыре раза больше сельскохозяйственных продуктов, чем оно получало в виде оброка (который в свою очередь намного превышал денежный чинш). Похоже, аналогичные ситуации возникали в XIII в. все чаще. Для многих собственников запашка стала главным источником дохода (если уже не была им). Не говоря уже о доходах, какие накопил Тьерри де Ирсон за счет умелого хозяйствования, можно упомянуть то провансальское имение ордена Госпиталя, которое в 1338 г. принесло ему 144 ливра, тогда как вся остальная сеньория дала всего три ливра. На последней стадии расчисток, как правило, после 1250 г., обнаруживается та же тенденция: по большей части для этих расчисток создавались крупные фермы, разбросанные по краям наделов, строившиеся и управлявшиеся самими сеньорами.
Что касается крестьянского держания, оно тоже сильно изменилось. Прежде всего сократился его размер, что было обусловлено демографическим ростом и, так же как для запашки, интенсификацией труда в сельском хозяйстве. В IX в. считалось, что семейное хозяйство должно насчитывать десяток гектаров; в конце XIII в. на хороших хлебных землях Севера королевства (они же были самыми населенными) хозяйство имело площадь не более четырех гектаров, иногда меньше. Уменьшившись, хозяйства сделались и более разбросанными, так что крестьянин терял время, чтобы дойти от одной парцеллы до другой мимо межевых знаков. Сколько из этих хозяйств принадлежало хлеборобам? Трудно сказать: крестьянский аллод, похоже, улетучился в XI в. во время большого наступления сеньоров, но его историю мы знаем очень плохо, так как долгое время он фиксировался в документах, лишь попадая в руки крупных землевладельцев. Вероятно, он возник еще раз благодаря расчисткам и обогащению части крестьян и снова стал исчезать, когда с середины XIII в. из-за демографического роста положение многих крестьянских семей начало осложняться. В тот период крестьянам могла принадлежать значительная доля земель, возможно, 30–40 % в Иль-де-Франсе, хотя и крупная собственность там занимала сильные позиции, — но по большей части это, видимо, были большие аллоды, накопленные самыми предприимчивыми крестьянами.
Во всяком случае, почти все крестьяне, известные нам, работали на земле сеньора или другого собственника. В течение XII в., а иногда даже и в XIII в. постоянное или очень долговременное держание почти не знало исключений. Крестьянин держал земли в обмен на арендную плату, фиксированную (чинш) в денежной или натуральной форме или пропорциональную урожаю (шампар, терраж, агрие), часто дополненную меньшими повинностями — оброком в форме поставок домашней птицы, обязанностью ежегодно пускать собственника на постой, иногда некоторыми формами барщины. В зависимости от конкретного случая эти повинности более или менее точно фиксировались в кутюмах и часто смешивались с обязанностями перед самим сеньором. Для получателей денежного чинша обесценивание монеты становилось катастрофой. Тем не менее часть сеньоров и собственников, не сознававших этой тенденции или приверженных привычке, были склонны заменять натуральный оброк и барщину денежными выплатами, чтобы упростить хозяйствование. В XIII в. они полностью разорялись, если не обладали другими ресурсами. Можно было владеть сотнями гектаров пахотной земли и не иметь возможности жить за их счет. Эта перемена была важнейшим фактором, обуславливавшим пауперизацию части знати и многих монастырей с конца XII в. Но многим крестьянским хозяйствам она позволяла выдерживать демографический рост и приобретать инвентарь, а некоторым держателям упрощала задачу обогащаться. Зато собственники, получавшие натуральный оброк, фиксированный или, еще лучше, пропорциональный, сохраняли доходы, увеличивавшиеся по мере роста сельскохозяйственной продукции. Другими надежными источниками дохода были десятина, которую многие собственники присваивали, и пошлины со сделок об отчуждении имущества, часто высокие. Со вновь освоенных земель почти всегда взимали оброк, пропорциональный урожаю, от десятой части до четверти. Тем не менее собственники предпочитали фиксированный натуральный оброк, который меньше зависел от капризов погоды и от махинаций и который легче было собирать. Однако в конце XIII в. даже у собственников, получавших натуральную ренту, возникли трудности. Насколько можно судить, имея дело с экономикой, бедной численными данными и разбитой на очень замкнутые отсеки, курс зерна перестал расти, притом, что на стадии экспансии рос постоянно, и вошел в долгий период стагнации, что в реальной стоимости выразилось в сильном понижении доходов производителей.
Мы видели, что некоторые в ответ на угрозы, возникшие для их доходов, переходили к самостоятельной обработке земли, особенно в секторах, где цены сохранялись на прежнем уровне: в виноградарстве, а прежде всего в скотоводстве, не требовавшем многочисленной рабочей силы, и в лесопользовании. Однако, несмотря на замечательные успехи, популярность обработки земли самим владельцем в XIII в. снизилась, особенно после 1250 г.: похоже, кроме как в особых отраслях производства, это стало менее выгодным. Действительно, возникли «ножницы»: с одной стороны, не росли цены на зерно, с другой — несмотря на демографический рост, не снижались заработки работников (насколько, напомним еще раз, можно делать какие-то общие выводы на основе слишком малочисленных цифровых данных). Многие собственники, даже несомненное большинство, по-прежнему возделывали землю сами, по привычке или склонности. Но некоторые начали искать решения, которые позже получат широкое развитие: с одной стороны — сдача земель в аренду[106], с другой — договоры нового типа с земледельцами. Не одну запашку ее владелец, погрязший в долгах, слишком беззаботный, не живущий в деревне или просто-напросто понявший, что дальше обрабатывать землю самому будет накладно, сдал в аренду целиком министериалу, разбогатевшему крестьянину или бюргеру. Сдавали не только землю, но и целые сеньории. Ведь сдача в аренду представлялась не просто временным выходом из положения, а удобным и рациональным решением, позволявшим делать прогнозы, поддававшиеся расчету, который в то время как раз оценили. Во многих случаях это по сути означало лишь совершенствование управления: хозяин перекладывал повседневные заботы об использовании земли на наемного работника. В Сен-Дени (знаменитый и очень хорошо известный пример) счета аббатства показывают, что сдача имений в аренду с 1260 г. не привела к снижению доходов, и, похоже, такая ситуация ничуть не была исключительной. Поэтому после 1250 г. на сдачу земель в аренду шли многие крупные монастыри и капитулы (а не только цистерцианцы, столкнувшиеся с кризисом использования конверзов), а также богатые светские сеньоры. С другой стороны, сеньоры старались делать отношения с держателями более выгодными для себя. Главными тенденциями были сокращение арендных сроков, избавлявшее собственника от риска утратить контакт с землей, и стремление получать доходы в натуральной форме. Во многих договорах смешивались аренда, испольщина и держание за натуральный чинш. Испольщина начала распространяться в XIII в., еще в очень разнообразных формах: различались как норма выплаты (в тот период часто гораздо меньшая, чем половина урожая), так и вид участия собственника в деятельности арендатора: поставка скота, инвентаря, семян, ссуда на обзаведение… Последние расчищаемые земли, самые сложные, стали опытным полем для действий такого рода. Эти работы сопровождало, особенно на Западе, распространение рассредоточенного жилья, более скромного, чем сеньориальные риги. В других местах расширялись виноградники благодаря арендному договору комплана (complant), предусматривавшему их посадку[107] и оставлявшему по истечении договора часть земли арендатору в полную собственность. Аренда скота с возвращением половины приплода[108], основанная на том же принципе, давала возможность для развития скотоводства за счет привлечения сторонних капиталов, часто городских. Еще одно следствие растущих трудностей в сельском хозяйстве и повышения сознательности собственников: леса и вообще невозделанные земли, которые сильно сократились и на которые посягало все больше желающих, стали лучше охраняться. В XIII в. вновь и вновь возникали тяжбы между сеньорами и сельскими общинами из-за права пользованиями лесами. Вырубка леса, охота и выпас скота в лесу все плотней контролировались, к большой досаде беднейших крестьян, прежде находивших благодаря этим занятиям ценное добавление к своим ресурсам.
Основная тенденция в отношениях между собственниками и земледельцами в центральный период Средневековья, вне всякого сомнения, заключалась в том, что экономическая выгода неизменно имела приоритет перед человеческими отношениями: короткие сроки аренды, приспособленное к рынку производство, отделение поземельных податей от баналитетных пошлин, заключение договоров между двумя конкретными людьми без обязательного продления из поколения в поколение. Тем не менее из-за авторитета обычая и из-за склонности господ, старых или новых, к некоему образу жизни, присущему знати, сохранялись прочные личные отношения, не связанные с соображениями выгоды: сеньор, даже если это дорого ему стоило, упорно употреблял продукты со своей земли, окружал себя многочисленной челядью и проявлял щедрость к поденщикам и барщинникам. Он также считал нужным сохранять некоторые прерогативы по отношению к деревенским жителям, даже когда основные сеньориальные права уже обратились в денежные повинности: это воплощало власть сеньора, пусть скромную, без всяких судебных полномочий, позволявшую самым захудалым дворянчикам периодически демонстрировать отличие от других и превосходство над ними. Мало кто из селян, будь он бедным или богатым, не был включен в систему взаимных обязанностей, коллективных ритуалов и не выражаемых в деньгах повинностей, которые настоятельно задавали ритм жизни сообщества. Радости и требования коллективной жизни слабей ощущались только в малонаселенных областях с более или менее рассредоточенными жилищами — в некоторых горах, на ландах и в бокажах Запада, в секторах первопроходческих расчисток. В остальных местах крестьянин, как и его господа, никогда не оставался один: семья, сеньория, приход, деревенская община взаимно дополняли или гасили влияние друг друга, руководя его действиями и мыслями. Со временем, с тысячного года до кризисов XIV в., эти сообщества не переставали развиваться, совершенствовать формы своего функционирования, институционализироваться.
Прежде всего семья: у деревенщины не было ни головоломок знати с разделом наследства, ни ее вольностей в любви. Не было также ни сложных матримониальных стратегий, ни внебрачных связей, чтобы скрасить время в долгом ожидании выгодного брака, ни множества бастардов среди домочадцев, ни куртуазной любви, ни повторных браков как следствия сложных извивов местной политики. Основной ячейкой крестьянского общества в течение всей этой эпохи была супружеская семья из двух поколений — родители и дети, при необходимости, но не систематически, расширявшаяся за счет дедов и бабок (что было редкостью — стариков в том обществе не видно) либо какого-то холостого дяди или незамужней тетки. Нехватка свободных земель, несомненно, с XIII в. все прочней удерживала детей у семейного очага, но они редко оставались вместе после смерти родителей. Времена семейных общин, «живущих своим очагом» (a feu et a pot), наступят лишь позже. Супружескую ячейку, упроченную разделением сельскохозяйственных и домашних обязанностей, укрепляло пристальное внимание со стороны церкви и общества. Представление о нерасторжимости брака навязывалось все настоятельней, и кутюмы предписывали все более суровые наказания за прелюбодеяние и разврат. Тем не менее супружеские пары, похоже, были сравнительно нестабильны: во-первых, по причинам биологическим — из-за ранней смертности и частого различия в возрасте между супругами, следствием чего становились вдовство и повторные браки. Во-вторых, по причинам моральным: если перейти от нормативных источников к литературе или протоколам допросов, можно выяснить, сколь разными способами нарушали правила половой жизни. Благодаря исключительным знаниям об интимной стороне жизни обитателей Монтайю, мы способны точно оценить «моральную терпимость начала XIV в.: […] скромную, относящуюся к меньшинству, но бесспорную»[109] и, во всяком случае, бесконечно большую, чем, например, четыре века спустя. Незаконное сожительство, внебрачные похождения, похотливость клириков, допустимая проституция были как бы слегка приглушенным отголоском нравов знати. Тем не менее и в Монтайю, и в других местах в ту эпоху супружеская чета все больше выглядела основной единицей как экономики, так и сельского общества равно в фактическом и юридическом отношениях.
Среди разных форм организации жизни деревенской общины наиболее обременительной, а также наиболее эффективной, несомненно, была сеньория. Возникнув на основе власти, какой обладал над своими держателями собственник времен Каролингов, превратившись в XI в. в орудие многообразной эксплуатации крестьянства, она с конца XI в. стала привычным институтом, полномочия которого были четко зафиксированы и, как правило, урезаны, если общины покупали хартии вольности. Тем самым селяне меняли грубые и часто произвольные изъятия ценностей на кодифицированную власть, склонную полностью или в значительной степени принять форму регулярного сбора налогов. Тем не менее сеньориальный режим еще в XIII в. оставался важнейшей составной частью сельской жизни. Даже если сеньор не жил в деревне, его здесь представляли замок и министериалы, бдительно контролировавшие деятельность всех и каждого. Часто давал о себе знать сеньориальный суд, главные наследственные прерогативы которого изъяла королевская власть — суд придирчивый и алчный до мелких доходов. Наконец, получение многими крестьянами возможности обрести личную свободу в XIII в. соседствовало с сохранением и даже утяжелением серважа — личная зависимость от господина, часто наследственная, отнюдь не исчезла.
Другой регулирующей структурой был приход, институциональные контуры которого тоже стали при Капетингах более отчетливыми. В большинстве деревень издавна стояла церковь или хотя бы часовня, обычно построенная сеньором, который держал священника под контролем. В конце XI в. сказались результаты церковной реформы п светские сеньоры (но, как правило, не церковные) утратили большую часть своих религиозных прерогатив. Одни за другими сельские церкви становились полноценными центрами приходов, обеспечивая под властью епископа религиозную жизнь населения во всех аспектах. Участие деревенских жителей в материальном управлении приходом и в содержании церкви (в церковном совете, fabrique), особенно расширившееся в XIII в., давало им возможность для самоорганизации; такую возможность давали и братства, важнейший феномен мирской религиозности. Но упорядочение приходских рамок позволяло прежде всего более строго предписывать набор обязанностей, определенных более или менее издавна; каждый должен был выполнять свои церковные обязанности в том приходе, где проживал, и под руководством своего кюре, устная исповедь которому была превосходным средством контроля. Впрочем, религиозная жизнь мирян по-прежнему сводилась в основном к соблюдению ряда требований: присутствию на мессе, выплате десятины, посту и воздержанию в определенные дни и периоды, соблюдению элементарных норм морали.
Наконец, жители деревни образовали общину, которая тоже определилась и упрочилась с конца XI в. по XIII в. Зародившиеся, вероятно, еще при образовании компактных деревень, поначалу сельские общины играли малопонятную и скромную роль — ведали имуществом коллективного пользования. С конца XI в., в течение XII в. и особенно в XIII в. они возникали в некоторых областях как самостоятельные институты — партнеры сеньориальной власти, признававшей их «вольности». Их главной задачей оставались защита общинных земель, охотников захватить которые появлялось все больше, и организация выпаса скота, особенно в горных районах, где упрочивался обычай перегона овец в горы на летние пастбища, и на открытых равнинах северной половины страны, где уже возникал севооборот. Но общины брали на себя и другие функции, делегируемые сеньором: распределение налогов, отправление суда низшей инстанции, иногда содержание ограды и набор ополчения. Чтобы осуществлять все это, деревенские жители создавали свою организацию под более или менее плотным контролем сеньориальных служащих. Они усваивали законы демократии, избирали и контролировали представителей, планировали бюджет. Самыми развитыми были общины Севера и Востока, пользовавшиеся расширенными вольностями, и общины Юга, институты которых были совершеннее всех. Впрочем, во всех общинах более или менее открыто стремилась главенствовать олигархия зажиточных крестьян.
В самом деле, XIII в., когда расцвела эта сельская демократия, был еще и периодом, когда углубилась внутренняя дифференциация в сельском обществе. Казавшийся непреодолимым барьер, который отделял сеньоров от подданных, утрачивал четкие очертания по мере появления все новых промежуточных групп. Становилось все больше мелкой знати, которая стремилась выделиться, строя укрепленные дома и другие жилища такого рода, и тем более цеплялась за свои прерогативы (судебные, к примеру), что ее образ жизни сближался с образом жизни некоторых простолюдинов. В окрестностях городов бюргерские дома стали соседствовать с домами сеньоров. Министериалы, претендовавшие на рыцарские титулы, и разбогатевшие крестьяне, изображавшие купцов и ростовщиков, тоже входили в этот мирок, подъем которого был обусловлен экономическим процветанием, а притязания размывали схематические и сильно устаревшие категории сословного общества. Внутри самого крестьянства разница в статусе между сервами и свободными крестьянами отходила на второй план перед экономической дифференциацией богатых и бедных (с одной стороны, пахарей, с другой — безлошадных и батраков в краях, где пользовались плугом). Способами диверсификации труда и путями к обогащению были также выработка вина, пеньки или вайды для продажи на рынке, ремесленное производство текстильных изделий, выплавка металла в районах, подходивших для этого, и выдача процентных ссуд. Примем во внимание также перевозки в крупной торговле, организацию перегонов скота в горы, разведение орошаемых культур. В XIII в. по всей Франции сельские жители находили новые и прибыльные формы деятельности.
Однако этими возможностями для обогащения пользовалось лишь меньшинство. Большинство крестьян не имело необходимого стартового капитала, и развитие экономики скорей означало для них — в более или менее дальней перспективе — нищету. Финансовые проблемы у многих сельских жителей в XIII в., похоже, все больше обострялись; для некоторых, самых зажиточных, они могли означать, что надо сделать инвестиции (в металлический инвентарь, упряжь, скот, работы по мелиорации полей…), что в конечном счете вело к экспансии. Но для большинства нехватка денег означала неминуемое обеднение семьи, слишком большой для своего надела, и разорительное сочетание требований сеньора, все больше выражавшихся в монете, и королевской фискальной службы — требований еще нерегулярных, но уже тяжелых. Чтобы справиться с ними, оставалось только занимать деньги — у богатых пахарей, у церковников, у бюргеров, у евреев, занимавшихся выдачей ссуд прежде всего на Юге, и у «ломбардцев» (на самом деле чаще всего пьемонтцев или тосканцев), конторы которых усеяли страну. Ведь выдача процентных займов была крайне распространенным приработком, которым занимались все, у кого была хоть какая-то наличность, как и задолженность могла встречаться во всех слоях общества. Для крестьян она часто выливалась в продажу урожая на корню, а потом в изъятие земли, которую продавали или обременяли бессрочной рентой в качестве возмещения долга. К концу XIII в. в окрестностях Парижа или Меца почти не было крестьянского держания, не обремененного рентой. Анализируя социальный аспект средневековой экспансии, блестящую сторону которой мы недавно описали, замечаешь, что она приводит к появлению того, что в наши дни называется «двухскоростным обществом» (societe a deux Vitesses): с одной стороны — меньшинство, сумевшее извлечь из ситуации выгоду с целью личного подъема в обществе, а также, несомненно, более многочисленная группа, которая процветала более умеренно и довольствовалась тем, что улавливала благоприятную конъюнктуру (пахари, первопроходцы, взявшиеся за это дело в самый подходящий период, виноградари и скотоводы…). С другой стороны — масса семейств, которые из-за слишком слабого исходного положения, из-за изобилия ртов, которые надо было прокормить, или еще какого-либо неблагоприятного фактора оказались подверженными всем видам риска, связанным с новыми экономическими условиями, и попадали в порочный круг: невозможность вложить средства в инвентарь, упряжь и высокорентабельные культуры — нехватка земли — недостаточные урожаи — отсутствие денег, чтобы заплатить сеньориальные подати, — задолженность — новые расходы… В результате целый слой сельского населения был вынужден уезжать в город, чтобы жить в худших условиях, или наниматься в работники на месте. К началу XIV в. много крестьян оказалось в драматической ситуации: чтобы столкнуться с кризисом, им не надо было ждать ни чумы, ни Столетней войны.