Важно отметить, что в посткоммунистической России очень трудно измерять и анализировать доходы и богатство, поскольку общество настолько непрозрачно. Во многом это объясняется решениями, принятыми сначала правительством Бориса Ельцина, а затем Владимира Путина, которые позволили беспрецедентное уклонение от российского законодательства через использование оффшорных структур и налоговых гаваней. Кроме того, посткоммунистический режим отказался не только от стремления к перераспределению собственности, но и от любых усилий по учету доходов и богатства. Например, в посткоммунистической России не существует налога на наследство, поэтому нет данных о размере наследства. Подоходный налог есть, но он строго пропорционален, и его ставка с 2001 года составляет всего 13 процентов, независимо от того, составляет ли облагаемый доход 1 000 рублей или 100 миллиардов рублей.
Заметим, кстати, что ни одна страна не зашла так далеко, как Россия, в отказе от самой идеи прогрессивного налога. В США администрации Рейгана и Трампа действительно сделали снижение верхних предельных налоговых ставок центральным пунктом своих платформ в надежде стимулировать экономическую активность и предпринимательский дух, но они никогда не заходили так далеко, чтобы отвергнуть сам принцип прогрессивного налогообложения: налоговые ставки для самых низких категорий доходов в США остаются ниже, чем ставки для самых высоких категорий, которые республиканские администрации при возможности снижали до 30-35 процентов, но не до 13 процентов. Плоский налог в 13 процентов вызвал бы активную оппозицию в США, и трудно представить себе электоральное или идеологическое большинство, готовое одобрить такую политику (по крайней мере, в обозримом будущем). Тот факт, что Россия выбрала такую налоговую политику, показывает, что посткоммунизм в некотором смысле является высшей формой инегалитарного ультралиберализма 1980-х и 1990-х годов.
Следует также отметить, что в коммунистических странах не было прогрессивных налогов на доходы или наследство (а если и были, то их роль была незначительной), поскольку централизованное планирование и государственный контроль над фирмами позволяли государству напрямую устанавливать заработную плату и доходы. Однако, когда от планирования отказались и фирмы были приватизированы, прогрессивное налогообложение могло бы сыграть роль, аналогичную той, которую оно играло в капиталистических странах в двадцатом веке. Тот факт, что этого не произошло, еще раз демонстрирует, как мало страны обмениваются опытом и учатся друг у друга.
Как обычно, отсутствие политической приверженности прогрессивному налогообложению совпало в России с особенно непрозрачным фискальным администрированием. Имеющиеся налоговые данные крайне ограничены и рудиментарны. Однако вместе с Филипом Новокметом и Габриэлем Цукманом мы смогли получить доступ к некоторым источникам, что позволило нам показать, что официальные оценки, основанные на данных самоопросов и почти полностью игнорирующие доходы верхнего уровня, серьезно недооценивают рост неравенства доходов с момента падения коммунизма. В частности, данные показывают, что доля верхнего дециля в общем доходе, составлявшая чуть более 25 процентов в 1990 году, выросла до 45-50 процентов в 2000 году, а затем стабилизировалась на этом высоком уровне (рис. 12.1). Еще более драматичным было увеличение доли верхнего квартиля с едва ли 5 процентов в 1990 году до примерно 25 процентов в 2000 году, что значительно выше, чем в США (рис. 12.2). Пик неравенства, вероятно, был достигнут в 2007-2008 годах. Самые высокие российские доходы, вероятно, снизились после кризиса 2008 года и введения экономических санкций против России после кризиса в Украине 2013-2014 годов, хотя их уровень остается чрезвычайно высоким (и, несомненно, заниженным из-за ограниченности имеющихся данных). Таким образом, менее чем за десять лет, с 1990 по 2000 год, посткоммунистическая Россия превратилась из страны, в которой денежное неравенство было снижено до одного из самых низких уровней за всю историю наблюдений, в одну из самых неэгалитарных стран мира.
Быстрота перехода посткоммунистической России от равенства к неравенству между 1990 и 2000 годами - переход, не имеющий прецедента нигде в мире, согласно историческим данным базы данных WID.world - свидетельствует об уникальности российской стратегии управления переходом от коммунизма к капитализму. В то время как другие коммунистические страны, такие как Китай, проводили приватизацию поэтапно, сохраняя важные элементы государственного контроля и смешанной экономики (постепенная стратегия, которая в той или иной форме встречается в Восточной Европе), Россия выбрала знаменитую "шоковую терапию", целью которой была приватизация почти всех государственных активов в течение нескольких лет с помощью системы "ваучеров" (1991-1995). Идея заключалась в том, что гражданам России будут выдаваться ваучеры, дающие право стать акционерами выбранной ими фирмы. На практике, в условиях гиперинфляции (в 1992 году цены выросли более чем на 2500 процентов), которая оставила многих рабочих и пенсионеров с очень низкими реальными доходами и вынудила тысячи пожилых людей и безработных продавать свои личные вещи на улицах Москвы, в то время как правительство предлагало крупные пакеты акций на щедрых условиях избранным лицам, произошло то, что должно было произойти. Многие российские компании, особенно в энергетическом секторе, вскоре оказались в руках небольших групп хитрых акционеров, которые сумели получить контроль над ваучерами миллионов россиян; в течение короткого периода времени эти люди стали новыми "олигархами" страны.
Согласно классификации, опубликованной Forbes, Россия за несколько лет стала мировым лидером по количеству миллиардеров всех категорий. В 1990 году в России вполне логично не было миллиардеров, поскольку вся собственность находилась в государственной собственности. К 2000-м годам общее состояние российских миллиардеров, перечисленных в списке Forbes, составило 30-40 процентов национального дохода страны, что в три-четыре раза превысило уровень, наблюдаемый в США, Германии, Франции и Китае. Также, по данным Forbes, подавляющее большинство этих миллиардеров живет в России, и их состояние особенно улучшилось после прихода к власти Владимира Путина в начале 2000-х годов. Обратите внимание, что эти цифры не включают всех россиян, которые накопили не миллиарды, а десятки или сотни миллионов долларов; таких россиян гораздо больше и они более значимы в макроэкономическом плане.
На самом деле, отличительной чертой России в период 2000-2020 годов является то, что богатство страны в основном находится в руках небольшой группы очень богатых людей, которые либо полностью проживают в России, либо делят свое время между Россией и Лондоном, Монако, Парижем или Швейцарией. Их богатство по большей части спрятано в экранированных корпорациях, трастах и т.п., якобы расположенных в налоговых гаванях, чтобы избежать любых будущих изменений в российской правовой и налоговой системах (хотя российские власти не проявляют особой бдительности). Использование экранов, вырезов и других юридических уловок для размещения активов вне правовой юрисдикции данной страны при предоставлении надежных гарантий владельцам и фактической экономической деятельности фирмы внутри страны является общей характеристикой экономической, финансовой и правовой глобализации, которая происходит с 1980-х годов. Это произошло потому, что международные договоры и соглашения, которые Европа и США согласовали для либерализации потоков капитала в этот период, не включали никаких механизмов регулирования или положений об обмене информацией, которые позволили бы государствам установить соответствующую фискальную, социальную и правовую политику и кооперативные структуры для преодоления этой новой среды (см. главу 11). Таким образом, ответственность за такое положение дел является общей. Но даже в рамках этой общей картины злоупотребление системой со стороны России достигло неслыханных масштабов, как показали последние работы ученых-юристов.
Когда оффшорные активы превышают общий объем законных финансовых активов
Отметим также, что по макроэкономической значимости бегства капитала Россия также находится в своей лиге. В силу самой природы финансовой диссимуляции, конечно, трудно дать точный подсчет. В России, однако, сам размер задействованных сумм несколько упрощает ситуацию, как и тот факт, что в период 1993-2018 годов страна имела огромный профицит торгового баланса: В течение этого двадцатипятилетнего периода ежегодный профицит торгового баланса России составлял в среднем 10 процентов ВВП, или в общей сложности почти 250 процентов ВВП (2,5 года национального продукта). Другими словами, с начала 1990-х годов российский экспорт, особенно газа и нефти, значительно превышал российский импорт товаров и услуг. В принципе, страна должна была бы накопить огромные финансовые резервы примерно в том же объеме. Именно это мы видим в других странах-экспортерах нефти, таких как Норвегия, чей фонд национального благосостояния в середине 2010-х годов располагал активами, превышающими 250 процентов ВВП. Но официальные резервы России в 2018 году составили менее 30 процентов ВВП. Таким образом, пропало около 200 процентов российского ВВП (и это даже без учета доходов, которые должны были принести эти активы).
Официальная статистика платежного баланса России показывает и другие удивительные особенности. Государственные и частные активы, вложенные за рубежом, похоже, получили весьма посредственную доходность, с большими потерями капитала в некоторые годы, в то время как иностранные инвестиции в России неизменно приносили исключительную доходность, особенно с учетом колебаний стоимости рубля, что отчасти объясняет, почему позиция чистого богатства страны по отношению к остальному миру не увеличилась еще больше. Вполне возможно, что эта статистика скрывает операции, связанные с бегством капитала. В любом случае, даже если мы примем эти различия в доходности как законные, остается фактом, что официальные резервы в данных платежного баланса все еще слишком низкие. Используя эти очень консервативные предположения, можно оценить, что кумулятивный отток капитала с 1990 года до середины 2010-х годов составляет примерно один год национального дохода России (рис. 12.4). В любом случае, эта минимальная оценка означает, что финансовые активы, спрятанные в налоговых гаванях, примерно равны общему объему всех финансовых активов, легально принадлежащих российским домохозяйствам внутри страны (примерно один год национального дохода). Другими словами, офшорная собственность стала, по крайней мере, столь же важной в макроэкономическом плане, как и легальная финансовая собственность, а возможно, и более важной. В некотором смысле, нелегальность стала нормой.