й подход принять - "исторический" или "лингвистический" - к существующим правам и их ретрансляции в виде новых прав собственности. Если поставить под сомнение corvées и lods, не возникнет ли риск подорвать loyers и вообще всю систему прав собственности? Эти аргументы повторяются в обществах собственности девятнадцатого и начала двадцатого веков, и мы также увидим, что они продолжают играть фундаментальную роль в современных политических дебатах, особенно после мощного возрождения неоприетарианского дискурса в конце двадцатого века.
Сакрализация частной собственности, по сути, является естественной реакцией на страх перед пустотой. Трифункциональная схема установила баланс власти между воинами и клириками, основанный на большой дозе религиозной трансцендентности (которая была необходима для придания легитимности мудрым советам духовенства). Когда от этого отказались, пришлось искать новые способы обеспечения социальной стабильности. Абсолютное уважение к правам собственности, приобретенным в прошлом, предложило новую форму трансцендентности, которая позволила избежать всеобщего хаоса и заполнить пустоту, оставшуюся после окончания трифункциональной идеологии. Сакрализация собственности была в некотором роде ответом на конец религии как явной политической идеологии.
Исходя из исторического опыта и рационального знания, которое было создано на основе этого опыта, я считаю, что можно добиться большего. Хотя реакция сакрализации была естественной и понятной, она также была несколько ленивой и нигилистической, а также не отличалась оптимизмом в отношении человеческой природы. Эта книга попытается убедить читателя в том, что можно использовать уроки истории для разработки более удовлетворительных норм социальной справедливости и равенства, экономического регулирования и перераспределения богатства, а не прибегать к простой сакрализации существующих прав собственности. Эти нормы, конечно, должны развиваться со временем и быть открытыми для постоянного обсуждения, но они все равно будут представлять собой улучшение по сравнению с удобным вариантом довольствоваться тем, что уже существует, и принимать как естественное неравенство, порождаемое "рынком". Действительно, именно на такой прагматической, эмпирической и исторической основе развивались социал-демократические общества двадцатого века. При всех своих недостатках они показали, что крайнее неравенство богатства, существовавшее в XIX веке, отнюдь не было необходимым для поддержания стабильности и процветания - отнюдь нет. На этой же основе мы можем строить сегодняшние инновационные идеологии и политические движения.
Большая слабость проприетарианской идеологии заключалась в том, что права собственности, вытекающие из прошлого, часто вызывали серьезные проблемы с легитимностью. Мы видели это во время Французской революции, которая просто превратила corvées в ренту, и мы часто будем сталкиваться с этим снова. Например, когда рабство было отменено во французских и британских колониях, было решено, что компенсацию должны получить рабовладельцы, но не рабы. Другой пример касается посткоммунистической приватизации государственной собственности и частного разграбления природных ресурсов. В целом, проблема заключается в том, что, несмотря на возможное насильственное или незаконное происхождение первоначального присвоения, значительное, долговременное и в значительной степени произвольное неравенство богатства имеет тенденцию восстанавливаться в современных гиперкапиталистических обществах так же, как это происходило в досовременных обществах.
В любом случае, построить нормы справедливости, приемлемые для большинства, нелегко. Мы не можем по-настоящему взяться за этот сложный вопрос, пока не завершим наше исследование и не изучим весь доступный исторический опыт, особенно решающий опыт двадцатого века в отношении прогрессивного налогообложения и, в целом, перераспределения богатства. Они представляют собой не только материальное историческое доказательство того, что крайнее неравенство отнюдь не неизбежно, но и конкретное практическое знание того, какого минимального уровня неравенства можно надеяться достичь. Конечно, проприетарный аргумент о необходимости институциональной стабильности заслуживает серьезного отношения и тщательной оценки. Так же как и меритократический аргумент, который играл менее центральную роль в проприетарианской идеологии XIX века, чем в неопроприетарианской идеологии, которая стала господствовать с конца XX века. Об этих различных политических и идеологических поворотах можно будет еще многое сказать.
В широком смысле, идеология жесткого собственничества должна быть проанализирована такой, какая она есть: изощренный дискурс, который потенциально убедителен в определенных отношениях, поскольку частная собственность, когда она правильно переосмыслена в надлежащих пределах, является одним из институтов, позволяющих стремлениям и субъективности различных людей находить выражение и конструктивно взаимодействовать. Но это также и идеология инегалитаризма, которая в своей самой жесткой, крайней форме стремится просто оправдать конкретную форму социального господства, часто в чрезмерной и карикатурной форме. Действительно, это очень полезная идеология для людей и стран, которые оказались на вершине кучи. Самые богатые люди могут использовать ее для оправдания своего положения по отношению к самым бедным: мол, они заслужили то, что имеют, благодаря своим талантам и усилиям, и в любом случае неравенство способствует социальной стабильности, которая якобы выгодна всем. Самые богатые страны также могут оправдывать свое господство над бедными тем, что их законы и институты лучше. Проблема в том, что аргументы и факты, приводимые в поддержку этих позиций, не всегда убедительны. Однако прежде чем анализировать эту историю и кризисы, к которым она привела, нам необходимо изучить, как развивались общества собственности во Франции и других странах Европы после их неоднозначного начала во время Французской революции.
Глава 4. Общества собственников. Пример Франции
В предыдущей главе мы рассмотрели Французскую революцию как момент знакового разрыва в истории инегалитарных режимов. В течение нескольких лет революционные законодатели пытались переопределить отношения власти и собственности, унаследованные ими от трифункциональной схемы, и ввести строгое разделение между регальными полномочиями (отныне являющимися монополией государства) и правами собственности (якобы открытыми для всех). Мы смогли получить представление о масштабах задачи и противоречиях, с которыми они столкнулись, а также о том, как сложные политические и юридические процессы и события в конечном итоге столкнулись с вопросом неравенства и перераспределения богатства. В результате, новый язык собственности часто закреплял права, вытекающие из старых трифункциональных отношений господства, таких как corvées и lods.
Теперь мы рассмотрим, как развивалось распределение собственности во Франции XIX века. Французская революция открыла несколько возможных путей развития, но выбранный в итоге путь привел к развитию крайне неэгалитарной формы режима собственности, который просуществовал с 1800 по 1914 год. Этому результату в значительной степени способствовала созданная революцией фискальная система, которая по причинам, которые мы попытаемся понять, сохранялась без особых изменений до Первой мировой войны. Сравнение с курсом, которому следовали другие европейские страны, такие как Великобритания и Швеция (глава 5), поможет нам понять как сходство, так и разнообразие европейских режимов собственности в XIX и начале XX века.
Французская революция и развитие общества собственности
Что мы можем сказать об эволюции владения и концентрации собственности в столетие после Французской революции? Для этого мы можем обратиться к многочисленным источникам. Хотя революция 1789 года не смогла установить социальную справедливость здесь, внизу, она оставила нам несравненный ресурс для изучения богатства: а именно, архивы наследства, в которых регистрировалась собственность многих видов, используя систему классификации, которая сама по себе является отражением идеологии собственничества. Благодаря оцифровке сотен тысяч записей о наследовании из этих несравненно богатых архивов, стало возможным детально изучить эволюцию распределения богатства всех видов (земля, здания, инструменты и оборудование, акции, облигации, доли в товариществах и другие финансовые инвестиции) со времен революции до настоящего времени. Представленные здесь результаты являются результатом большой совместной исследовательской работы, в ходе которой широко использовались, в частности, парижские архивы. Также использовались национальные налоговые отчеты за разные периоды, а также записи из архивов департаментов, начиная с начала XIX века.
Самый поразительный вывод заключается в следующем: концентрация частной собственности, которая уже была чрезвычайно высокой в 1800-1810 годах, лишь немного ниже, чем накануне революции, неуклонно росла на протяжении всего XIX века и вплоть до кануна Первой мировой войны. Конкретно, рассматривая Францию в целом, мы видим, что верхний центиль распределения богатства (то есть, самый богатый 1 процент) владел примерно 45 процентами частной собственности всех видов в период 1800-1810 годов; к 1900-1910 годам этот показатель вырос почти до 55 процентов. Особенно примечателен пример Парижа: там самый богатый 1 процент владел почти 50 процентами всей собственности в 1800-1810 годах и более 65 процентами накануне Первой мировой войны (рис. 4.1).
Действительно, неравенство богатства росло еще более быстрыми темпами в эпоху Belle Époque (1880-1914). В десятилетия, предшествовавшие Первой мировой войне, казалось, не было предела концентрации состояний. Глядя на эти кривые, нельзя не задаться вопросом, как высоко могла бы подняться концентрация частной собственности, если бы не было двух мировых войн и жестоких политических катаклизмов двадцатого века. Также есть все основания задаться вопросом, не были ли эти катаклизмы и войны сами по себе, хотя бы частично, следствием крайней социальной напряженности, вызванной ростом неравенства. Подробнее об этом я расскажу в третьей части.