В европейском контексте цыгане, вероятно, являются группой, наиболее непосредственно сравнимой с буракуминами в Японии и низшими кастами в Индии с точки зрения социальной дискриминации. Совет Европы использует термин "цыгане" для описания любого количества кочевых или оседлых народов, известных под различными другими названиями (включая цыган, цыган, романи, романичелов, манучей, путешественников и цыган), большинство из которых живут в Европе не менее тысячелетия и могут проследить свое происхождение из Индии и Ближнего Востока, несмотря на большое количество расовых смешений на протяжении многих лет. Согласно этому определению, в 2010-х годах численность цыган составляла от 10 до 12 миллионов человек, или около 2 процентов от общего населения Европы. Это меньше, чем японские буракумины (2-5 процентов) или низшие касты Индии (10-20 процентов), но все же значительная доля. Цыган можно встретить почти во всех европейских странах, особенно в Венгрии и Румынии, где рабство и крепостное право были отменены в 1856 году, после чего вновь освобожденное население покинуло своих старых хозяев и рассеялось по всему континенту.
По сравнению с судьбой буракуминов, неприкасаемых и аборигенов, интеграция цыган происходила очень медленно. В значительной степени это можно объяснить отсутствием адекватной политики интеграции и, прежде всего, тем, что европейские страны пытались переложить ответственность за эти группы на других. Эти исключенные группы продолжают оставаться объектом предрассудков в отношении их якобы чуждого образа жизни и предполагаемого отказа от интеграции, в то время как на самом деле они подвергаются значительной дискриминации, и для их интеграции было предпринято мало усилий. 39 Случай цыган особенно интересен тем, что он может помочь европейцам, которые часто стремятся преподать уроки остальному миру, лучше понять трудности, с которыми столкнулись такие страны, как Япония и Индия, пытаясь интегрировать буракумин или низшие касты - социальные группы, которые сталкивались с предрассудками, подобными тем, с которыми сталкиваются цыгане. Тем не менее, этим странам удалось преодолеть предрассудки благодаря долгосрочной политике социальной и образовательной интеграции.
Трифункциональное общество и строительство китайского государства
Обратимся теперь к тому, как колониализм повлиял на трансформацию китайского режима неравенства. На протяжении всей своей истории, вплоть до революции 1911 года, которая привела к появлению Китайской Республики, Китай был организован в рамках идеологической конфигурации, которую можно охарактеризовать как трифункциональную, аналогичную трифункциональным режимам, существовавшим в Европе и Индии до XVIII-XIX веков. Однако одно важное отличие связано с природой конфуцианства, которое ближе к гражданской философии, чем к религии в смысле христианского, иудейского, мусульманского монотеизма или индуизма. Конфуций (латинизированное имя Конфуций) был несравненным ученым и учителем, жившим в шестом и начале пятого веков до нашей эры. Конфуций родился в княжеской семье, страдавшей от постоянных конфликтов между китайскими царствами, и, согласно традиции, объехал весь Китай, чтобы передать свои уроки и продемонстрировать, что мир и социальная гармония могут быть достигнуты только через образование, умеренность и поиск рациональных и прагматичных решений (которые на практике обычно были довольно консервативными с точки зрения морали и включали уважение к старшим, собственности и владельцам собственности). Как и во всех трехфункциональных обществах, умеренность ученых и литераторов должна была играть центральную роль в политическом устройстве, уравновешивая необузданность воинов.
Конфуцианство - по-китайски жэньсюэ ("учение литераторов") - стало официальной государственной доктриной во втором веке до нашей эры и оставалось таковой до 1911 года, даже когда оно претерпело ряд трансформаций и обменялось симбиозами с буддизмом и даосизмом. С незапамятных времен конфуцианские литераторы рассматривались как ученые и администраторы, которые ставили свои обширные знания и компетенцию, свое понимание китайской литературы и истории, а также свою очень строгую бытовую и гражданскую мораль на службу обществу, общественному порядку и государству, а не рассматривались как религиозная организация, отличная от государства. Это было фундаментальное различие между конфуцианской и христианской версиями трифункциональности, и оно предлагает одно из наиболее естественных объяснений единства китайского государства в отличие от политической раздробленности Европы (несмотря на многочисленные попытки католической церкви сблизить христианские королевства).
У некоторых может возникнуть соблазн сравнить конфуцианство, которое в истории китайской империи функционировало как "религия государственного единства", с современным китайским коммунизмом, который в другом смысле также является формой государственной религии. Другими словами, они утверждают, что конфуцианские администраторы и литераторы, служившие императорам Хань, Сун, Мин и Цин, превратились в чиновников и первосвященников Коммунистической партии Китая (КПК), служащих президенту Народной Республики. Такие сравнения иногда используются для того, чтобы предположить, что усилия коммунистического режима по достижению национального единства и социальной гармонии являются всего лишь продолжением конфуцианского прошлого Китая. Именно в этом духе лидеры КПК вернули Конфуцию почетное место в начале 2010-х годов - довольно примечательный поворот, поскольку экономический и социальный консерватизм конфуцианства подвергался большой критике во время Культурной революции и кампании против "четырех стариков" (старых вещей, старых идей, старой культуры и старых привычек), помещиков и мандаринов. За рубежом, но иногда и в Китае, та же историческая параллель часто используется в негативном смысле, чтобы предположить, что китайское правительство всегда было авторитарным с неизменными массами под пальцами тысячелетнего деспотизма, который является отражением культуры и души Китая: императоры и их мандарины просто уступили место коммунистическим лидерам и аппаратчикам. Такие сравнения чреваты трудностями. Они предполагают преемственность и детерминизм, для которых нет никаких доказательств, и мешают нам задуматься о сложности и разнообразии прошлого Китая - и, более того, о сложности и разнообразии всех социально-политических траекторий.
Первая проблема, возникающая при этих сравнениях, заключается в том, что имперскому китайскому государству совершенно не хватало средств для деспотии. Это было структурно слабое государство с крайне ограниченными фискальными доходами и практически полным отсутствием возможностей для экономического или социального вмешательства или надзора по сравнению с современным китайским правительством. Имеющиеся исследования показывают, что налоговые поступления при династиях Мин (1368-1644) и Цин (1644-1912) никогда не превышали 2-3 процентов национального дохода. Если выразить налоговые поступления на душу населения в пересчете на количество дней заработной платы, то окажется, что ресурсы, которыми располагали цинские правительства, составляли не более четверти-трети ресурсов европейских государств конца XVIII - начала XIX века (рис. 9.2).
Набор императорских и провинциальных чиновников (которых европейцы называли "мандаринами") проходил по очень строгим процедурам, включая знаменитые экзамены, которые проводились по всей империи в течение тринадцати веков, с 605 по 1905 год. Система экзаменов произвела большое впечатление на западных посетителей Китая и вдохновила на аналогичные усилия во Франции и Пруссии. Но общее число китайских чиновников всегда было довольно небольшим: в середине XIX века насчитывалось едва ли 40 000 императорских и провинциальных чиновников, или 0,01 процента населения (около 400 миллионов человек), и в целом 0,01-0,02 процента населения в разные эпохи. На практике большая часть ресурсов государства Цин была посвящена классу воинов и армии (как всегда бывает в государствах с такими ограниченными средствами), а то, что оставалось на гражданское управление, здравоохранение и образование, было ничтожно мало. Как мы видели, у государства Цин в XVIII и начале XIX века не хватало средств для запрета употребления опиума в пределах своих границ. На практике китайская администрация действовала крайне децентрализованно, и имперским и провинциальным чиновникам ничего не оставалось, как полагаться на власть местных элит воинов, ученых и землевладельцев, над которыми они имели весьма ограниченный контроль, как это было в Европе и других частях света до возникновения современного централизованного государства.
Следует подчеркнуть еще один момент: как и в других трифункциональных обществах, китайский режим неравенства опирался на сложные и развивающиеся отношения компромисса и конкуренции между литературной и воинской элитами; первая не доминировала над второй. Это особенно ясно видно в эпоху правления династии Цин, которая началась, когда маньчжурские воины завоевали Китай и захватили контроль над Пекином в 1644 году. Класс маньчжурских воинов возник в начале XVII века в Маньчжурии и был организован по системе "Восьми знамен". Воины получали права на землю и административные, налоговые и юридические привилегии, в которых было отказано остальному населению. Маньчжуры привезли свою военную организацию с собой в Пекин и постепенно интегрировали новые ханьские элементы в маньчжурскую воинскую элиту.
Недавние исследования показали, что в 1720 году воинское дворянство Восьми знамен (знаменосцев) насчитывало около 5 миллионов человек, или почти 4 процента от примерно 130-миллионного населения Китая. Возможно, что эта группа выросла примерно с 1-2 процентов населения во время маньчжурского завоевания в середине XVII века до 3-4 процентов в XVIII веке по мере укрепления нового режима, а затем сократилась в XIX веке. Однако источники хрупкие, и существует множество проблем с такими оценками - аналогичных тем, с которыми мы сталкивались при оценке численности дворянства во Франции и других странах Европы