Как раз в тот миг, когда капитан Алатристе протянул руку за кувшином, свет заслонила чья-то коренастая фигура — широкие плечи, обтянутые коротким плащом, и голова в шляпе.
— Здравствуй, Диего.
По своему обыкновению и несмотря на ранний час, лейтенант альгвасилов Мартин Салданья являл собой ходячую витрину лучших оружейников Толедо и Бискайи. По складу души и по должности он не доверял даже собственной тени, легшей сейчас на стол капитана, так что имел при себе пару пистолетов миланской работы, шпагу, кинжал и еще один кинжал. Дополняли эту коллекцию колет из грубой замши и торчавший из-за пояса жезл — знак его звания.
— Уделишь мне минутку для разговора?
Алатристе окинул его долгим взглядом и перевел глаза туда, где на полу у стены, обвитые ременным поясом, лежали его собственные шпага и кинжал.
— Как желаешь разговаривать — по-дружески или как блюститель закона?
— Не нарывайся, Диего.
Капитан рассматривал нависшее над столом бородатое лицо, покрытое шрамами, которые происхождение имели то же, что и его собственные. Борода эта, сколько ему помнилось, наполовину скрывала рубец на щеке, полученный лет двадцать назад, когда лезли на стены Остенде. На память о том дне и Алатристе носил на лбу, над левой бровью, отметину.
— Уделю, — ответил он.
Пройдя под аркадами улицы Толедо, они поднялись к Пласа-Майор, причем оба молчали как на допросе: один не спешил выкладывать припасенное, а другой не горел желанием поскорее узнать, в чем дело. Алатристе застегнул колет, надел шляпу с потрепанным и линялым красным пером, а свернутый плащ перекинул через руку. Шпага, висевшая на левом бедре, время от времени позванивала, ударяясь о рукоять бискайца.
— Дело довольно тонкое… — начал наконец Салданья.
— Это у тебя на лбу написано.
Значительно переглянувшись, оба двинулись дальше, огибая плясавших в тени галерей цыганок. Площадь, окруженная высокими зданиями, крытыми свинцовыми пластинами в форме ромбов — на крыше Панадерии они были вызолочены и ослепительно сияли на солнце, — бурлила: мелочные торговцы, разносчики, гуляющие, телеги и ящики с фруктами и овощами, зарешеченные — от воришек — ларьки с хлебом, бочки с вином, еще неразбавленным, если верить выкрикам продавцов, лавочники на пороге своих заведений и лотошники, бродящие под сводами. Над громоздящимися на мостовой горами гнилой зелени, соседствующей с кучами навоза, звенящим роем вились мухи, вплетая свое жужжание в неумолчные крики зазывал, расхваливающих свой товар. Яйца только из-под курочки, молоко утреннего надоя, дыни, сладкие как мед, фиги, тающие во рту, свежайшая зелень. Приятели приняли вправо, сторонясь торговцев, заполонивших все пространство до самой улицы Империаль.
— Даже не знаю, как сказать, Диего…
— Коротко и ясно.
Салданья со всегдашней неторопливостью снял шляпу и провел ладонью по лысому темени.
— Мне поручили предостеречь тебя.
— Кто?
— Это все равно. Важно другое: к предостережению этому стоит прислушаться, хотя бы потому, что оно исходит от человека, забравшегося очень высоко. Речь идет о твоей жизни или свободе.
— Ой, напугал.
— Хватит дурачиться. Я говорю серьезно.
— Ну а тебе-то что до всего этого?
Лейтенант надел шляпу, рассеянно ответил на приветствие нескольких стражников, болтавших на галерее, пожал плечами:
— Послушай меня, Диего. Есть у тебя — причем твоей заслуги в этом ни капли — друзья, без которых ты давно бы уж валялся с перерезанным горлом в канаве или парился в тюряге… Нынче с утра пораньше много было разговоров об этом. Кое-кто припомнил твои недавние подвиги в Кадисе или где ты там был… Уж не знаю, как ты отличился, и знать не хочу, однако клянусь тебе чем хочешь — если бы за тебя не заступились, сегодня я пришел бы не один, а с усиленным нарядом латников… Ты следишь за моей мыслью?
— А как же.
— Намерен и впредь встречаться с этой бабенкой?
— Не знаю.
— Ты, видно, задался целью вывести меня из терпения!
Некоторое время шли молча. Когда поравнялись с кондитерской Гаспара Санчеса, Салданья остановился и вытащил из кармана запечатанную сургучом записку:
— Ладно же. Читай!
Алатристе повертел записочку в руках, потом сломал печать, развернул лист и, узнав почерк, спросил приятеля не без яду:
— Давно ли ты, Мартин, в сводни подался?
Лейтенант сердито нахмурился:
— Прикуси язык! Читай!
И Алатристе прочел:
Я буду Вам очень признательна, если впредь Вы избавите меня от своих посещений. Примите и проч.
— Я полагаю, — промолвил Салданья, — что после событий прошлой ночи ты не очень удивлен.
Алатристе снова сложил записку:
— А что ты знаешь об этом?
— Да кое-что знаю. Вот, например, что решил попастись на королевском лужке. И что едва не прикончил своего друга.
— Быстро, однако, распространяются слухи.
— Такие — не ходят, а летают.
К ним приблизился сборщик пожертвований с колокольчиком, протянул было для целования образ Святого Власия, вознес хвалу Деве Марии, встряхнул кружкой, однако, наткнувшись на свирепый взгляд Салданьи, понял свой промах и поспешил удалиться.
— Думаю, это письмецо все разрешит, — задумчиво проговорил капитан.
Салданья, ковыряя в зубах, ответил с явным облегчением:
— Надеюсь. Если нет, ты — покойник.
— Для этого меня надо сначала убить.
— За этим дело не станет. Вспомни графа де Вильямедиану, которому выпустили кишки в четырех шагах отсюда… И многих других.
Произнося это, он рассеянно следил за несколькими дамами у двери кондитерской — в окружении дуэний и служанок с корзинками они лакомились фруктами в сиропе, сидя за винными бочками, заменявшими столы.
— В конце концов, — добавил он вдруг, — не забывай, что ты всего лишь отставной солдат. Птичка-невеличка.
Алатристе рассмеялся — сквозь зубы и невесело:
— Да, такой же, каким и ты был когда-то.
Салданья выдохнул откуда-то из самого нутра и повернулся к Алатристе:
— Ты сам сказал: «… был когда-то». Мне повезло. И потом, я чужих кобыл не объезжаю… — и, слегка смутясь, отвел глаза.
Дело было в том, что у него-то как раз все обстояло совсем наоборот: злые языки утверждали, будто свой жезл альгвазила он получил благодаря жене, водившей нежную дружбу с важными людьми. Одного, по крайней мере, шутника, распространявшегося на сей счет, Салданья убил.
— Давай сюда письмо.
Алатристе, уже собиравшийся убрать записку, удивился:
— Оно мое.
— Уже нет. Велено было забрать, как прочтешь. Я думаю, хотели, чтобы ты собственными глазами убедился — ее почерк, ее подпись.
— И что же ты будешь с ней делать?
— Сожгу.
И потянул листок к себе. Капитан разжал пальцы. Салданья огляделся, заметил образ Пречистой Девы, повешенный набожным аптекарем в окне рядом с чучелом летучей мыши и высушенной ящерицей. Он подошел и, поднеся записку к огоньку лампадки, поджег.
— Она знает только то, что ей нужно знать, и муж ее тоже, — сказал лейтенант, возвращаясь к Алатристе с тлеющим листком в руке. — Полагаю, написано было под диктовку.
Оба молча смотрели, как догорает бумага. Потом Салданья растер пепел сапогом.
— Король у нас — еще молоденький, — сказал он, как бы объясняя этой фразой очень многое.
Алатристе пристально уставился на него и ответил не сразу:
— Молоденький, но — король.
Салданья снова нахмурился, взялся за рукоять пистолета, поскреб седоватую бороду.
— Знаешь, что я тебе скажу, Диего?.. Порой я очень тоскую по тем временам, когда дерьмо, в котором вязли мы, было фламандского происхождения.
Дворец графа де Гуадальмедины высился на углу улиц Баркильо и Алькала, неподалеку от монастыря Святого Герменегильда. Двери были открыты, так что Алатристе беспрепятственно прошел в обширный вестибюль, где его встретил привратник в ливрее — капитан давно знал этого старого слугу.
— Я хотел бы видеть господина графа.
— Вашей милости назначено? — с чрезвычайной учтивостью спросил слуга.
— Нет.
— Сейчас справлюсь, сможет ли его сиятельство принять вашу милость.
Слуга удалился, а капитан принялся расхаживать взад-вперед у забранного решеткой окна, выходящего в ухоженный и пышный сад: деревья фруктовые и декоративные, цветочные клумбы, увитые плющом мраморные купидончики и античные статуи. Тем временем Алатристе по мере сил постарался привести себя в порядок — поправить чистый и свежий воротник, тщательнее застегнуть крючки колета. Он понятия не имел, какой прием окажет ему Гуадальмедина, но надеялся, что извинения его будут приняты. Графу ли не знать, что Алатристе — человек осмотрительный и без крайней нужды шпагу не обнажает, а если прошлой ночью действовал иначе, то, значит, имел на то причины. Но и сам капитан, обдумывая свое вчерашнее поведение, не вполне был уверен, что правильно обошелся с графом, который, как ни крути, исполнял свой долг, причем — так же неукоснительно и ревностно, как это делал когда-то сам Алатристе на поле брани. Король есть король, думал он, хоть король королю и рознь. И каждый верноподданный сам решает, по совести или льстясь на интересы, чем и как служить ему. Если Гуадальмедина озолотился монаршими милостями, то и он, Диего Алатристе-и-Тенорио, получал свое — пусть не в срок, не сполна и в совершенно недостаточном количестве — за службу в солдатах этого самого короля, его отца и деда. Так или иначе, граф, несмотря на свое знатное происхождение и высокое положение, на голубую кровь и дарования придворного, остается человеком дальновидным и верным. Да, вчера они обменялись ударами, но не капитан ли спас ему жизнь в погибельном деле при Керкенесе, и не к нему ли обратился сразу после происшествия с англичанами? А когда заварилась каша с инквизицией, разве Гуадальмедина не доказал доброе свое отношение к Алатристе, подтвердив его впоследствии в истории с золотом короля? А кто через дона Франсиско предупредил, что Мария де Кастро стала новой прихотью Четвертого Филиппа? Все это — суть узы, которые, как надеялся капитан, расхаживая взад-вперед в ожидании, сумеют спасти их привязанность друг к другу. Хотя отнюдь не исключается, что в графе взыграют гонор и оскорбленное самолюбие. Дело еще силь