Приложение
Напечатано в XVII веке без выходных данных. Хранится в отделе «Графство Гуадальмедина» архива и библиотеки герцогов де Нуэво Экстремо (Севилья).
На сей земле израненной, бесплодной,
Где в прах была повержена твердыня,
Три тысячи солдат легли, и в сини
Стремят их души свой полет свободный.
Сперва они стеной стояли плотной,
Их тщился выбить враг в своей гордыне.
Но руки слабли, ряд редел, и ныне
Лег под мечами строй их благородный.
И та страна, где кровь лилась обильно,
Сейчас и в прошлом знала слез немало,
Живет и ныне в битве да заботе,
Но в рай она с тех пор не посылала
Душ, что пылали б доблестью столь сильно,
И столь же мощной не держала плоти[168].
Измлада приохотившийся к чтенью,
Сервантеса и Лопе ученик,
Влачась за Алатристе верной тенью,
Ты жизни суть изведал не из книг.
Поддавшийся сердечному круженью
Погибельной красой плененный вмиг,
Ты злобы стал Алькасара мишенью —
Невинной жертвой низменных интриг.
О, сколь же часто, с капитаном купно —
Друг неразлучный, спутник неотступный, —
Своею рисковал ты головой!
Но и доселе, чуждый суесловью,
Остался, отрок, раненный любовью,
Непобедим — как и наставник твой.
С Аточе — к Аркебузе…[169] здесь и там
Как тень он бродит, не простив обиду.
Окликнувший — пусть прячется во храм,
Задевший — пусть закажет панихиду.
Все дальше он идет — туда, во тьму,
Где покушенью совершиться не́ дал,
Жизнь сохранив монарху своему…
Тот, впрочем, инцидент забвенью предал.
Как прежде, он на многое горазд,
Внаймы сдаст шпагу — чести не продаст:
Жизнь без нее — кромешный срам, о коем
И не помыслив, в тот предел шагнет,
Где бытия земного сбросит гнет
И вечным будет награжден покоем.
Осуна! О, потеря для Державы!
Заставивший Фортуну подчиниться,
В Испании снискал он Смерть в Темнице.
И подвиг — не помеха для расправы.
Завидовал весь мир любимцу славы,
Свой и Чужой скорбит, презрев границы.
Фламандские Поля — его гробница,
Стихом надгробным — свет Луны кровавой.
В Тринакрии пылает Монджибелло,
Партинопей зажег огонь прощальный.
Весь мир — в слезах. Война осиротела.
Он рядом с Марсом встал в сей миг печальный.
Маас и Рейн вздыхают неумело
И вторят Тахо в песне погребальной[170].
Солдат, венчанный славой,
боец неустрашимый,
средь пламени и дыма
ты в бой идешь кровавый
отстаивать державы
величье и права!
ревнитель чести ярый!
натура такова:
скупее на слова —
щедрее на удары.
VII. Мост Убийц
Хорошие солдаты ценою собственной жизни продлевают жизнь отчизне. Неся тяготы и лишения, жизнь если и берегут, то лишь для того, чтобы в должную минуту поставить ее на карту, а смерть их производит шума не более чем удар, ее принесший. Стяжание доброй славы — вот единственная их цель. Заслужить себе славу они умеют, а воспевать ее — нет. Это дело тех, кто превзошел такое искусство. Красноречивое перо обязано даровать бессмертие пламенному клинку.
I. Сталь и золото
Поединок шел в утренних сумерках, в робком сероватом свете, медленно наползавшем с востока. Островок был небольшой и совсем плоский. Оголенные отливом берега тонули в тумане, который оставила за собой ночь. И оттого сам этот клочок земли казался призрачным видением, частью то ли неба, а то ли воды. Из грузных темных туч на венецианскую лагуну сеялся мокрый снег. Очень холодно было в тот день — двадцать пятый день декабря в лето тысяча шестьсот двадцать седьмое.
— Рехнулись, — промолвил мавр Гурриато.
Укрытый моим мокрым плащом, он по-прежнему лежал на тронутой изморозью земле и сейчас слегка приподнялся на локте, чтобы следить за поединщиками. А я, недавно перевязавший ему рану в боку, стоял рядом с Себастьяном Копонсом и дрожмя дрожал в своем колете, который плохо спасал от стужи. Стоял и смотрел на то, как в двадцати шагах от нас двое мужчин, с непокрытыми, несмотря на сквернейшую погоду, головами и без колетов, дерутся на шпагах и кинжалах.
— Кого Бог решает погубить, того лишает разума, — процедил Гурриато сквозь зубы, стиснутые от боли.
Я не стал отвечать. Потому что, хоть и был вполне согласен, что поединок этот — чистая нелепость, порожденная нелепостью иной, самой обширной и кровавой из всего, что до сей поры выпадало нам на долю, ничего не мог поделать. И просьбы, и уговоры были тут заведомо бесполезны, дуэлянты пренебрегли той бросающейся в глаза очевидностью, что подвергают себя и нас всех опасности едва ли не смертельной — ничто не помогло удержать их от схватки на островке. На клочке земли, названье которого, как по мерочке, годилось нашему нынешнему положению, смутному и зыбкому: Остров Скелетов — так именовалось это славное место, куда со своих переполненных кладбищ жители Венеции уже много лет перевозили останки давно почивших. И валялись они тут на каждом шагу. В мокрой траве, в грязи и в перекопанной земле — всюду; словом, куда ни бросишь взгляд, упадет он на кости и черепа.
Слышался только негромкий звон клинков. Отведя на миг глаза от дуэлянтов, я взглянул вдаль — туда, где на юге лагуна открывалась в Адриатику. И хотя дневной свет прибывал с каждой минутой и, соответственно, убывали наши шансы выжить, меня все же тешила надежда рано или поздно различить белое пятнышко на горизонте — парус корабля, посланного забрать нас отсюда и доставить в безопасное место, пока наши преследователи, которые в ярости рыщут по соседним островкам, не добрались до нашего, не накинулись на нас сворой бешеных псов. И, видит бог, для бешенства имелись у них мотивы, резоны и основания. Чудом, истинным чудом следовало признать уж и одно то, что мы с Гурриато-мавром, подколотым, но живым, находились здесь и дрожали от холода, наблюдая за капитаном Алатристе, который, нечего сказать, улучил минутку свести старые счеты. Нас на этом островке было пятеро — пятеро из тех немногих, что еще числились на этом свете: двое затеяли пляску с клинками, трое, как я уж сказал, наблюдали. А другие наши товарищи в эту самую минуту, невдалеке отсюда, были уже замучены и удавлены в застенках Серениссимы[171], или болтались в петлях на Сан-Марко, или плыли по каналам, окрашивая воду кровью из ловко взрезанной глотки.
Все началось два месяца назад, в Неаполе, по возвращении с набегов на греческое побережье. После морского сражения с турками при Искандероне, где мы потеряли стольких товарищей и сами не раз оказывались на волосок от гибели, капитан Алатристе и я, его, можно сказать, оруженосец, наконец-то ставший настоящим солдатом и во весь опор мчавший к своему восемнадцатилетию, — некоторое время поправляли здоровье, тешили плоть и возвеселяли дух в удовольствиях, на которые так богата древняя Партенопея, твердыня и оплот нашего владычества в Средиземноморье, истинный рай для всех испанцев, пребывающих в Италии. Сладостные досуги наши вышли недолги. Кабаки и притоны Чоррильо, по которым мы (тут особенно отличался папаши моего сынок) таскались без устали, развлечения и многообразные беспутства, столь щедро предоставляемые этим волшебным городом, в скором времени выгребли из и так не слишком тугой мошны все, что там было. И потому нам, мужам брани, не оставалось ничего иного, как снова пытать счастья, искать заработка и, стало быть, подниматься по сходням. Отважная «Мулатка», потрепанная в бою у анатолийских берегов столь сильно, что еле-еле смогла дотащиться до причала, отстаивалась в доке. И потому мы погрузились на сорокавосьмивесельную галеру «Вирхен дель Росарио». К вящему разочарованию нашему, первый поход был не к островам Леванта, сулившим столь обильную добычу, но — к берегам Греции, в местность Брасо-де-Майна, куда надлежало доставить оружие и припасы для тамошних христиан, которые, засев в горах, перестреливались с турками, двести лет назад захватившими этот край.
Задание было незамысловатое, не сказать чтоб уж страх какое ответственное, а выгод и подавно не сулившее никаких: в Мессине поднять на борт сто аркебуз, триста копий, пятнадцать бочонков пороху, перевезти все это добро и потом тайно выгрузить в небольшой бухточке за мысом Матапан, которую греки называют Порто-Кайио, а испанцы — Пуэрто-Коалья. Мы все так и сделали, и все прошло гладко, а я получил возможность увидеть вблизи греков-