Вчера, в понедельник, при загадочных обстоятельствах погиб капеллан монастыря бенедиктинок падре Хуан Короадо. Сей клирик, происходящий из знатного португальского рода, отличался приятной внешностью и славился своим искусством проповеди. Судя по всему, когда он стоял в дверях своей церкви, к нему приблизился неизвестный молодой человек и, не говоря ни слова, пронзил его насквозь длинной шпагой, употребляемой обычно на бое быков. Убийство, по всей видимости, было совершено из мести. Убийца скрылся».
(Из «Сообщений» Хосе Пельисера)
Приложение
Напечатано в XVII веке без выходных данных. Хранится в отделе «Графство Гуадальмедина» архива и библиотеки герцогов де Нуэво Экстремо (Севилья).
Лишь вещий дар незрячего аэда
Тебя восславить мог бы на века:
Разящий блеск не твоего ль клинка
Досель слепит надменного соседа?
Остенде, Маастрихт, Антверпен, Бреда –
Ристалища твои. Не ты ль быка
Свирепый натиск сдерживал, пока
Отпор врагу не увенчал победой?
Не у тебя ли еретик-смутьян
В бою пощады запросил впервые?
Не ты ли турок гнал и лютеран,
Порядки их сминая боевые?
Не ты ль сумел уверить англичан,
Что сохранит главу склоненье выи?
Проникновенно проповедь читая,
Прельщаешь прихожанок благочестьем,
Под юбки-то зачем, однако, лезть им?
Какое место столь усердно крестим,
Что тверже стали стала плоть литая?
Таким исполнен, отче, лютым пылом,
Что брать в расчет не хочешь кривотолки:
Во всей округе не осталось щелки,
Куда бы ты, раздув свое кадило,
Не впарил благодати богомолке.
Когда бы наш король вас попросил
Моток распутать спутанной кудели,
То вы, как лейтенант и альгвасил,
Вполне бы преуспели в этом деле,
И размотали все за две недели, –
Недаром же на вас – высокий чин.
Воловий труд вам, милый друг, привычен
По целой совокупности причин:
Вол схож с быком рогами, а отличен –
Тем, в сущности, чем евнух – от мужчин.
Блажен юнец, что, над землею взмыв,
Объят отваги дерзновенным жаром,
Риск соразмерит с доблестью.
Недаром Он, побеждая, остается жив.
Иной, самонадеянно-ретив,
Стремится новоявленным Икаром
Достигнуть солнца в безрассудстве яром –
Он жизнью платится за свой порыв.
Вам внятен смысл сей важной аллегорьи?
Паря в необозримой вышине,
Дух благородный изнеможет вскоре
И пыл остудит в гибельной волне:
Знай: хладнокровье – храбрости подспорье,
Смельчак благоразумный – смел вдвойне.
III. Испанская ярость
Оборванной, корявою оравой,
Мы шли за капитаном и – за славой,
И каждый воин был наперечет.
Отряд сражался в долах италийских,
В чащобах Мексики, на кручах гор альпийских..
Куда теперь судьба его влечет?
I. Вылазка
Черт возьми, знали бы вы, как промозгло и сыро на берегу голландского канала ранним осенним утром.
Солнце, еле-еле пробиваясь сквозь завесу тумана над плотиной, льет слабый свет на тех, кто шагает по дороге к городским воротам, которые скоро откроются и впустят торговцев, приехавших на рынок. Только слава, что солнце – невидимое, негреющее, недостойное своего имени; впрочем, так им, еретикам, и надо. И в его мутном, сером свете, бессильном справиться с хмарью и моросью, чуть виднеются запряженные в телегу волы, крестьяне с корзинами, женщины в белых чепцах, с кругами сыра и кувшинами молока.
Стиснув зубы, чтоб не клацали от стужи, перекинув через плечо связанные вместе котомки, медленно шел по дороге и я. Земляную насыпь у дамбы туман окутывал так плотно, что очертания деревьев, кустов, тростника едва угадывались. Да, почудилось на миг, будто там тускло блеснул металл шлема, или кирасы, или обнаженного клинка, но говорю же – только на миг, а потом влажные испарения, клубившиеся над водой, снова все скрыли. Девушка, шагавшая рядом, должно быть, тоже что-то заметила, ибо из-под сборок накрахмаленного чепца метнула тревожный взгляд сперва на меня, а потом туда, где, серые на сером, темнели фигуры в касках и с алебардами – голландские часовые, охранявшие подъемный мост.
Небольшой городок, именовавшийся Аудкерком, стоял в точке соединения канала Остер, реки Мерк и дельты Мааса. Городок был мал да удал, и значение имел чисто военное, поскольку закрывал доступ к этому окаянному каналу, по которому мятежные еретики переправляли подкрепления своим соотечественникам, сидевшим в осажденной крепости Бреда в трех лигах отсюда. Гарнизон Аудкерка состоял из горожан-ополченцев и двух рот регулярной пехоты, причем одна была укомплектована англичанами. Укреплен был городок весьма прочно, главные ворота защищены бастионом и рвом, через который переброшен был подъемный мост, так что с налету не возьмешь. Именно по этой причине я в столь ранний час и находился здесь.
Полагаю, вы меня если не узнали, так вспомнили.
Звался я – и сейчас зовусь – Иньиго Бальбоа, в ту пору исполнилось мне четырнадцать лет, и скажу, не хвалясь, что, несмотря на юные годы, я уже повидал кое-какие виды. После весьма опасных приключений в Мадриде, откуда правил нами государь наш Филипп Четвертый; после того, как пришлось мне орудовать и клинком, и пистолетом; после того, как я чудом не попал на костер – так вот, после всего этого я уже год находился в действующей армии, состоя при капитане Алатристе: наш Картахенский полк, морем переброшенный в Геную, двинут был через Милан по так называемому Испанскому тракту воевать с мятежными голландцами. Минула без возврата эпоха великих полководцев, грандиозных битв и не менее грандиозных грабежей – ныне война превратилась в некое подобие скучной и долгой шахматной партии: крепости и плацдармы по несколько раз переходили из рук в руки, а доблесть зачастую значила меньше, нежели терпение.
И рядом с девицей в чепце, наполовину скрывавшем лицо, шел я в тумане к городским воротам и голландским часовым, а вокруг мычали волы, гоготали гуси, скрипели телеги, шагали крестьяне. И один из этих крестьян, примечательный тем лишь разве, что был, пожалуй, смугловат для здешних мест, где народ, как на подбор, белобрысый и светлоглазый, поравнялся со мной и, сквозь зубы бормотнув нечто похожее на «Аве-марию», прибавил шагу, догоняя четверых своих товарищей – тоже что-то больно сухопарых да чернявых.
И, стало быть, почти одновременно все мы, то есть четверо передовых, один замыкающий, девица в чепце и я, грешный, оказались перед часовыми на подъемном мосту. Было их двое – толстый багроворожий капрал в черном плаще и второй, с пышными светлыми усами, – я его запомнил очень хорошо: он что-то сказал по-голландски крестьяночке – надо думать, комплимент отвесил – и сам же первый захохотал. Однако смех его в тот же миг и оборвался, ибо тощий крестьянин – тот самый, что приветствовал меня «авемарией» – невесть откуда взявшимся кинжалом полоснул солдата по горлу, и толстая струя крови забрызгала мои котомки: я только что развязал их, чтобы четверо остальных смогли расхватать лежавшие там пистолеты. Красномордый открыл было рот крикнуть: «Тревога!» – открыть-то открыл, да не крикнул, а не крикнул потому, что не успел: кинжал, вонзившийся чуть повыше латного нашейника, взрезал капралу глотку от уха до уха. А когда он повалился наземь, я бросил ненужные более котомки и с кинжалом в зубах очень проворно устремился к мосту, тогда как вышепомянутая девица в чепце – тут прямо надо сказать, что и чепец свой она уже сбросила, да и к девицам ровно никакого отношения не имела, будучи пареньком моего примерно возраста и отзываясь на имя Хайме Корреас, – рванулась туда же с другой стороны. Намеревались мы какими-нибудь деревяшками застопорить шкивы и блоки, обрубить тросы и в намерении своем преуспели.
И за всю свою историю не видал и не ведал еще Аудкерк такого пробуждения – четверо с пистолетами и один с «авемарией», как стая демонов, понеслись по бастиону, огнем и железом сметая оттуда все живое. А к тому времени, когда мы с моим напарником привели в негодность механизм подъемного устройства и соскользнули по цепям вниз, от дамбы уже доносился глухой гул: это полтораста испанцев, которые ночь провели по пояс в воде, теперь выскочили на сушу с криками «Сантьяго! Сантьяго! Испания и Сантьяго!», твердо намеренные согреться кровью и огнем, полезли на земляной вал, ринулись по перемычке к подъемному мосту и крепостным воротам, вскочили на бастион и, наводя ужас на голландцев, метавшихся из стороны в сторону, как ополоумевшие гуси, ворвались в городок, круша все на своем пути.
Теперь в исторических трудах взятие Аудкерка называют не иначе как резней, уподобляя пресловутой furia espanola – испанской ярости[44], явленной в Антверпене, и утверждают, будто в то утро Картахенский полк действовал с беспримерной жестокостью. Что ж… Мне ли о этом не знать: я там был и все видел своими глазами. Да, поначалу было смертоубийство или, если угодно, резня, и пощады не давали никому. А не скажете ли, как еще полутора сотням атакующим взять укрепленный голландский город с гарнизоном в семьсот человек? Только ужас внезапного и беспощадного штурма может сразу и навсегда сломить сопроти