– Надеюсь, ты не держишь на меня зла, – мягко произнесла она.
Не потребовалось больших усилий, чтобы мгновенно воскресить в памяти застенки инквизиции, аутодафе на Пласа-Майор и роль, которую сыграла племянница Луиса де Алькесара во всех моих унижениях и злосчастьях. И, обретя от этих воспоминаний ту меру холодности, что была мне так необходима в тот миг, я спросил:
– Что вам нужно от меня?
Она помедлила с ответом на секунду больше, чем было нужно, все с той же улыбкой на устах продолжая пристально рассматривать меня. И, судя по всему, увиденное ей понравилось.
– Ничего не нужно. Забавно было встретиться с тобой вновь… Я заметила тебя на площади. – Помолчала мгновение, перевела взгляд на мои руки, а потом вновь взглянула в лицо. – Ты вырос.
– И вы.
Прикусив нижнюю губу, она не кивнула, а медленно наклонила голову. Локоны при этом движении чуть прилегли к бледным щекам, и это привело меня в полный восторг.
– Ты воевал во Фландрии. – Это был не вопрос и не утверждение, – казалось, она просто размышляет вслух, и тем неожиданнее прозвучало: – Мне кажется, что я тебя люблю.
Я вздрогнул, привскочив со своего табурета. Анхелика уже не улыбалась, подняв на меня свои синие – как море, как небо, как сама жизнь – глаза. Боже, как умопомрачительно хороша она была, подумал я и пробормотал:
– Боже…
Я дрожал – вот уж действительно, – как палый лист под ветром. Она еще какое-то время оставалась неподвижна и безмолвна. Потом слегка пожала плечами:
– Еще хочу тебе сказать: ты водишься с людьми, которые могут навлечь на тебя беду. Этот твой капитан Батисте, Тристе или как его там… Твои друзья – враги моих друзей… Знай: ты рискуешь головой.
– Не в первый раз, – ответил я.
– Смотри, как бы не в последний. – Она снова улыбнулась, как раньше – задумчиво и загадочно. – Сегодня герцоги де Медина-Сидония дают вечер в честь августейшей четы… На обратном пути моя карета ненадолго остановится в Аламеде. Там такие чудесные сады, фонтаны… Нет места лучше для прогулок.
Я нахмурился. Слишком это было хорошо. Слишком просто.
– Поздновато, мне кажется.
– Мы в Севилье. Ночи здесь теплые.
От меня не укрылась чуть заметная насмешка, сквозившая в последних словах. Я взглянул в патио, где прохаживалась дуэнья. Анхелика поняла смысл моего взгляда:
– Она не похожа на того дракона, что стерег меня у источника Асеро… Если я захочу, она отвернется и будет глуха и слепа. И вот я подумала, Иньиго Бальбоа, что, быть может, вам угодно будет оказаться сегодня после десяти в Аламеде.
Я пребывал в ошеломлении, пытаясь осмыслить услышанное.
– Ловушка, – наконец выговорил я. – Засада, как в прошлый раз.
– Не исключено. – Она выдержала мой взгляд. – От твоей отваги зависит, попадешься ты в нее или нет.
– Капитан… – начал я и осекся.
Анхелика смотрела на меня, с дьявольской проницательностью, как по книге, читая мои мысли.
– Капитан – твой друг. Ты, конечно, поделишься с ним своей маленькой тайной… А друг не отпустит тебя одного туда, где может ждать засада. – Она помолчала, давая мне время освоиться с этой мыслью, а потом сказала: – Я слышала, он тоже не робкого десятка.
– От кого же вы это слышали?
Анхелика не ответила – лишь улыбка ее обозначилась яснее. А я получил ответ на свой вопрос, едва успев договорить. Очевидность предстала передо мной с такой пугающей отчетливостью, что я вздрогнул, – мне в лицо с безупречным расчетом был брошен вызов. Показалось на миг, будто в комнату вплыл призрачно-черный силуэт Гвальтерио Малатесты. Все стало ясно – ясно и ужасно: в давней и незавершенной распре появился новый персонаж. Это был я. Ибо уже достиг того возраста, когда принято отвечать за последствия своих поступков, ибо знал слишком много и для наших врагов сделался не менее опасен, чем сам капитан Алатристе. Меня использовали как приманку, с дьявольским лукавством предупредив о явной опасности: я не мог не пойти туда, куда звала меня Анхелика, но и пойти тоже не мог. Слова: «Ты воевал во Фландрии», произнесенные минуту назад, заключали в себе жестокую насмешку. Впрочем, в конечном счете адресатом этого послания был капитан Алатристе. Расчет был на то, что я не умолчу о назначенном свидании, а он либо запретит мне нынче вечером появиться в Аламеде, либо пойдет со мной. Нас обоих вызывали на поединок, и уклониться было бы немыслимо. Мысль моя билась, подобно рыбе в сетях, хотя дело обстояло куда как просто: выбирай между позором и смертельной опасностью. Припомнившиеся вдруг прощальные слова итальянца насчет того, что честь сложно приобрести, трудно сохранить и опасно носить, теперь обрели зловещую многозначительность.
– Мне хотелось бы знать, – нарушила молчание Анхелика, – все ли ты еще согласен умереть за меня?
Я глядел на нее в смятении и не в силах был выговорить ни слова. В самом деле, она читала в моей душе, как в открытой книге.
– Если не придешь, – продолжала она, – я пойму, что ты – трус, хоть, может быть, и геройствовал во Фландрии… А если придешь, то, что бы ни случилось, запомни: я люблю тебя.
Зашуршал тяжелый шелк – Анхелика встала. Теперь она была рядом. Совсем близко.
– И быть может, буду любить всегда.
Бросила взгляд туда, где прогуливалась дуэнья. И подошла еще ближе:
– Запомни это до конца дней своих… Когда бы ни наступил он.
– Это ложь, – ответил я, чувствуя, как вся кровь будто отхлынула у меня от сердца.
Анхелика с каким-то непривычным вниманием, очень долго – мне эти мгновения показались нескончаемыми – разглядывала меня. Потом сделала то, чего я никак не ожидал: подняла маленькую ручку безупречной формы и белизны и нежно, словно целуя, прикоснулась пальцами к моим губам.
– Ступай, – сказала она.
Повернулась и пошла в сад. Я же, окончательно сбитый с толку, сделал несколько шагов вдогонку, как будто собираясь последовать за ней во дворец и дальше – в покои самой королевы. Мой порыв был пресечен немцем-гвардейцем в густых бакенбардах – ухмыляясь, он вернул мне кинжал и указал правый путь к выходу.
Я присел на ступеньку неподалеку от кафедрального собора и провел довольно много времени в тягостных раздумьях. Разноречивые чувства бушевали в моей душе, и пробужденная этим нежданным свиданием страсть к Анхелике боролась с убежденностью, что нам снова искусно приготовили западню. Сначала я думал промолчать, а вечером улизнуть из дому под каким-нибудь благовидным предлогом и отправиться на свидание сам-друг, если не считать, конечно, неразлучного кинжала и боевого трофея в виде альгвасиловой шпаги – хороший клинок толедского закала с клеймами оружейника Хуанеса, – которая хранилась, завернутая в тряпье, на постоялом дворе. Потом сообразил, что это было бы верной гибелью, и воображению моему явилась мрачная фигура Гвальтерио Малатесты. Выстоять против него не было ни малейшей возможности даже в том весьма маловероятном случае, если итальянец явится к месту встречи в одиночку.
Впору было разреветься от ярости и бессилия. Я – баск и дворянин, сын солдата Лопе Бальбоа, павшего во Фландрии за короля и истинную веру. Угроза нависла над моей честью и над головой человека, которого я уважал больше всех в мире. Да и собственная моя жизнь тоже была в опасности, однако в ту пору я, с двенадцати лет попавший в жестокий мир, столько раз ставил эту самую жизнь на карту, что проникся неким фатализмом: можно сказать, дышал им, памятуя при каждом вздохе, что вздох этот может оказаться последним. И столько людей у меня на глазах отправились в мир иной – рыдая или бранясь, молясь или храня гордое молчание, преисполненные отчаянья или смиренно приемля свой удел, – что смерть перестала казаться мне чем-то чрезвычайным, да и страшить больше не страшила. Вдобавок я нисколько не сомневался, что это не просто так говорится – «мир иной», а он и вправду существует, и там Господь Бог, любимый мой отец и старые товарищи примут меня, что называется, с распростертыми объятиями. Ну, так или иначе, есть там что-нибудь за гробом или ничего нет, усвоил я, что смерть – такое происшествие, которое в конце концов подтверждает правоту людей, подобных капитану Алатристе.
Этим размышлениям предавался я на ступенях паперти, когда вдруг заметил вдали капитана Алатристе: вместе со счетоводом Ольямедильей он направлялся к зданию Торговой палаты. Уняв первоначальный порыв устремиться к нему, я ограничился тем, что издали рассматривал поджарую фигуру моего хозяина, который шел молча, надвинув шляпу на глаза, придерживая бившую по ногам шпагу.
Вот они исчезли за углом, а я еще долго сидел в неподвижности, обхватив колени. В конце концов, заключил я, вопрос весьма несложен. Нынче вечером мне предстоит решить – одному ли погибнуть или вместе с капитаном Алатристе.
Предложение завернуть в таверну исходило от Ольямедильи, а Диего Алатристе согласился не без удивления – впервые счетовод выказал словоохотливость и общительность. Войдя в таверну Шестипалого, они расположились за столиком неподалеку от двери. Капитан снял шляпу и положил ее на табурет. Прислуживающая в таверне девица принесла им бутылку «Касальи-де-ла-Сьерры» и блюдо черных оливок. Ольямедилья даже выпил с капитаном. Ну, выпил – это громко сказано: он лишь пригубил, но перед тем, как поднести стакан ко рту, долгим взглядом окинул сотрапезника, и хмурое чело его несколько прояснилось.
– Ловко было сделано, – промолвил он.
Алатристе рассматривал острые сухие черты его украшенного маленькой бородкой лица – казалось, будто желтизну свою оно получило от свечей, горевших в канцеляриях. Не отвечая, одним духом опорожнил стакан. Счетовод по-прежнему смотрел на капитана с любопытством:
– Меня не обманули на ваш счет.
– Если вы имеете в виду генуэзца, то это было нетрудно, – хмуро отвечал капитан.
И замолчал надолго. «Случалось вляпываться и в дела погрязнее», – будто говорило это молчание. Ольямедилья, судя по всему, истолковал его правильно, потому что медленно склонил голову, как бы показывая, что принимает сказанное к сведению и по тонкости душевного своего устройства в расспросы вдаваться не намерен. Что же касается Джеронимо Гараффы и его слуги, то в эту минуту их обоих – связанных, с заткнутыми кляпом ртами – закрытая карета увозила из Севильи в сопровождении нескольких зловещего вида альгвасилов, которых Ольямедилья, вероятно, оповестил заранее, ибо появились они в доме генуэзца как по волшебству и, уняв любопытство соседей волшебным же заклинанием «Святейшая инквизиция!», унеслись вместе с арестованными в сторону Кармонских ворот. Куда