– Кажется, я не имею удовольствия быть с вами знакомым, сударь?..
– Некоторым из присутствующих здесь известно, кто я такой, – отвечал тот обычным своим тоном. – Очень рад, что могу проводить вас от имени тех, кто, в силу разных причин, не сумел сделать это сам.
– Ни слова больше… – Приветный взор над огромными усами обратился ко мне. – А отрок этот вас сопровождает?
Капитан кивнул, а я поклонился – и до того учтиво, что вызвал одобрительные возгласы присутствующих, ибо закоренелые злодеи, как никто, умеют ценить в юношестве скромность и благовоспитанность.
– Ладно скроен, крепко сшит, – сказал Никасио. – Пусть пригубит он из чаши сей как можно позже.
– Аминь, – отозвался капитан.
Тут мое появление приветствовал Сарамаго Португалец. Весьма поучительно для молодого человека, сказал он, шипя на португальский манер, присутствовать при том, как расстаются с этим миром люди, наделенные мужеством и честью, да еще в наши печальные времена, когда вокруг торжествуют бесстыдство и безнравственность. И если не считать счастья родиться в Португалии – а счастье это доступно не каждому, – то нет ничего лучше для просвещения, нежели видеть достойную смерть, общаться с мудрыми людьми, узнавать новые страны и постоянно читать хорошие книги.
– Так что, – поэтически заключил он, – вслед за Вергилием воскликни, юноша: «Arma virumque cano…» – и за Луканом: «Plus quam civilia campos…»[91]
За этим последовали новые возлияния, беседа становилась все оживленнее, и, когда Никасио захотелось напоследок перекинуться в картишки, Гусман Рамирес, малый молчаливый и угрюмый, извлек из кармана засаленную колоду и положил ее на стол. Стасовали, раздали; одни играли, другие смотрели, а пили все. Назначили ставку, поставили на кон деньги, и к Никасио Гансуа – случайно ли или оттого, что дружки решили порадовать его, – повалила карта, а с ней – и удача.
Игра была в самом разгаре, когда в коридоре послышались шаги и, воронья чернее, вошли: судейский, начальник тюрьмы с альгвасилами и тюремный капеллан. Они собирались огласить приговор. И хотя Хинесильо Красавчик прижал ладонью струны гитары, никто и виду не показал, что заметил вошедших, и сам смертник даже не переменился в лице: все продолжали сидеть, как сидели, держа веером по три карты и внимательно следя, кто выложит джокера, коим объявлена была двойка червей. Судейский откашлялся и прочел, что, мол, так и так, то да се, на основании вышеизложенного и с учетом пятого-десятого, рыбного-грибного, так далее и тому подобное, прошение о помиловании отклонено и такого-то числа в таком-то часу пополуночи приговор в отношении означенного Никасио Гансуа будет приведен в исполнение. А тот невозмутимо слушал чтение и, лишь когда оно завершилось, разомкнул уста, взглянув на партнера и двинув бровями.
– Хожу, – сказал он.
Игра пошла своим чередом. Сарамаго Португалец сбросил трефового валета, его партнер пошел с короля, а третий игрок выложил бубнового туза.
– Червы, чтоб их!..
– Козыри.
Гансуа очень везло в ту ночь: он отходил целую масть, одной рукой сбрасывая карты, а другой горделиво упершись в бок. И только потом, сгребая выигрыш, поднял глаза на судейского:
– Не затруднит ли вас повторить последнюю фразу, а то я отвлекся?
Писец, почтя себя уязвленным, отвечал, что подобные вещи читаются только единожды и, раз так, придется приговоренному укладываться в дорогу, с позволения сказать, втемную, не вникая в суть и подробности дела.
– Такому человеку, как я, – ответил тот с отменным хладнокровием, – человеку, не привыкшему праздновать труса и сызмальства взявшему себе за правило отступать для того лишь, чтоб противник смог причаститься Святых Тайн, человеку, который участвовал в пятистах формальных поединках, не считая драк без повода и вызова и всякой прочей поножовщины, а потому не считая, что со счета я давно сбился, так вот, говорю: такому человеку подробности нужны как рыбе зонтик… Желаю знать, сказано ли в вашей бумаге, что мне крышка?
– Сказано. Завтра в восемь.
– А чья подпись под приговором?
– Судьи Фонсеки.
Никасио окинул своих товарищей многозначительным взглядом, а те в ответ прижмурили глаз, безмолвно подтверждая, что слышали и поняли. Можно было не сомневаться – доносчик, стражник и ювелир прихватят с собой в дальнюю дорогу еще одного спутника.
– Конечно, – философическим тоном заметил Гансуа, – означенный судья может вынести мне приговор и тем самым лишить меня жизни… Был бы он человеком чести – вышел бы ко мне со шпагой в руке, вот тогда бы мы посмотрели, кто чью жизнь заберет.
Последовали новые важные кивки и покачиванья головой – верно, мол, говорит, все истинно, как в Священном Писании. Судейский всего лишь пожал плечами. Капеллан – благодушного вида августинец с грязными ногтями – приблизился к Никасио:
– Хочешь исповедаться?
Тот, продолжая тасовать колоду, оглядел его сверху донизу:
– Неужто, отче, похож я на корову, от которой хотят получить молока не на утренней дойке, так на вечерней?
– Облегчи душу.
Смертник прикоснулся к висевшим у него на шее ладанкам и четкам.
– О моей душе мне и заботиться, – ответил он, помолчав. – Завтра утром я уже смогу потолковать об этом не здесь, а кое-где еще, и с Тем, Кто разбирается в этом лучше вашего…
Сидевшие за столом вновь одобрительно закивали. Многие из них знавали Гонсало Барбу: когда при самом начале исповеди он покаялся в восьми убийствах, чем донельзя смутил юного и неопытного священника, то поднялся с колен со словами: «Если уж от таких пустяков вас в пот бросает, лучше прекратим это». Когда же падре принялся настаивать, ответил: «Ступайте с богом: не тому, кого позавчера рукоположили, исповедовать человека, который убийствам счет потерял».
Игроки продолжали тасовать и сдавать карты, а судейский с монахом направились к дверям. Никасио, вспомнив что-то, вернул их с полдороги.
– Да, вот еще что… Месяц назад, когда мой кум Лукас Ортега всходил на эшафот, одна из ступенек подломилась и он чуть не сверзился… Мне-то наплевать, но, радея о тех, кто придет за мной, попрошу вас все привести в божеский вид, ибо не каждый владеет собой, как я.
– Починим, – успокоил его судейский.
– Ну и все на этом.
Представители власти удалились, игра возобновилась, вновь забулькало вино и зазвенела гитара Хинесильо.
В маслянистом свете сальных свечей ложились на стол карты. Бдение продолжалось – проникшиеся важностью момента севильские удальцы пили и играли. То и дело раздавалось «черт возьми», «чтоб я сдох», «провалиться мне на этом месте».
– А неплохая была жизнь, – вдруг задумчиво подал голос герой дня. – Собачья, конечно, а все же неплохая.
Послышались удары колокола на недальней церкви Спасителя. Хинесильо почтительно оборвал мелодию. Все, включая Никасио, обнажили голову и бросили игру, чтобы молча осенить себя крестным знамением. Звонили к мессе.
Когда рассвело, небо показалось мне в точности как на картинах Диего Веласкеса, и доставленный на площадь Святого Франциска Никасио Гансуа твердым шагом стал подниматься на плаху. Мы с капитаном Алатристе и еще несколькими из тех, кто был с ним ночью, явились заблаговременно, чтобы занять место, – площадь от улицы Сьерпес и до паперти была плотно забита густой толпой: люди теснились вокруг эшафота, занимали все балконы, и, по слухам, через опущенные жалюзи в окнах дворца наблюдали за казнью августейшие особы. Хватало здесь и простонародья, и знати, а на лучших, загодя арендованных местах слепили глаза мантильи и кринолины дам, фетровые шляпы с перьями, золотые цепи и тонкого сукна колеты мужчин. В толчее сновало среди зевак разнообразное ворье и жулье, а искуснейшие карманники, подтверждая старинную истину: «В городе живешь – клювом не щелкай», «блюли исконный свой обычай: прийти пустым – уйти с добычей». К нам присоединился и дон Франсиско де Кеведо, с живейшим вниманием следивший за происходящим, поскольку, по его словам, именно в ту пору сочинял он свою «Жизнь пройдохи по имени дон Паблос», и устроители казни подгадали как нарочно, чтобы обогатить нашего поэта впечатлениями.
– Не всегда вдохновение черпаешь у Сенеки и Тацита, – сказал он, поправляя очки.
Никасио наверняка предупредили, что среди зрителей будут их величества, ибо, когда его верхом на муле в саване смертника вывезли из ворот тюрьмы, он умудрился связанными спереди руками закрутить усы, а потом еще и помахать приветственно публике на балконах. Удалец наш был чисто умыт, гладко причесан, свеж и бодр, а о вчерашнем бдении напоминали только слегка воспаленные белки глаз. По дороге к эшафоту он, замечая знакомого, раскланивался с ним столь церемонно, словно направлялся на загородную увеселительную прогулку – на пикник, сказали бы нехристи-англичане. Держался, одним словом, до того достойно и молодцевато, что, глядя на него, с досады, что такого человека сейчас казнят, самому хотелось удавиться.
У гарроты дожидался палач. Зрители не могли не отдать должное мужеству и хорошим манерам Никасио, который с полнейшим самообладанием начал взбираться на помост, а когда так и не починенная ступенька заходила у него под ногой ходуном, удостоил судейского, ошивавшегося тут же, сурового взгляда. Вскинув руки, приветствовал он товарищей и Марикиску, под присмотром десятка головорезов занимавшую почетное и удобное место в первом ряду, успевавшую и плакать навзрыд, и при этом еще без умолку восхищаться тем, как красиво свершает ее избранник уготованный ему путь. Потом послушал немного давешнего августинца, важно наклоняя голову всякий раз, когда тот произносил что-нибудь уместное или толковое. Когда же палач начал проявлять нетерпение, сказал ему:
– Не суетитесь, ваша милость, поспеете – не конец света, и мавры не высадились.
Потом от доски до доски, твердым голосом и ни разу не сбившись, прочел «Верую», ловко приложился к распятию и попросил палача, чтоб, вящего благообразия ради, вытер ему слюни, сразу же как потекут, а колпак не натянул, избави бо