г, криво. Когда же палач, по обычаю, произнес: «Простите меня, брат мой, я всего лишь исполняю свой долг», ответил, что прощает всех и каждого, отсюда и до самой Лимы, но если этот самый долг исполнит он не как должно, то на том свете будет с него взыскано полной мерой и без снисхождения. Потом уселся, а когда надевали ему ошейник гарроты, не моргал и не гримасничал и вид имел даже отчасти скучающий. В последний раз закрутил усы и при втором повороте винта остался до того безмятежен и спокоен, что лучше и не бывает. Казалось, он просто глубоко задумался.
VII. За двумя зайцами
Прибыл флот, и вот Севилья, Испания и вся Европа собрались с толком распорядиться потоками золота и серебра, готовыми хлынуть из его трюмов. Сопровождаемый от Азорских островов нашей океанской эскадрой, огромный «флот Индий», весь горизонт заполнивший своими парусами, начал входить в устье Гвадалквивира, и первые галеоны, нагруженные товарами и сокровищами так, что едва не черпали воду бортами, бросили якоря на рейде Санлукара или в бухте Кадиса. В соборах служили благодарственные молебны, вознося хвалу Господу за избавление от штормов, пиратов и англичан. Арматоры и купцы подсчитывали грядущие барыши, торговцы ставили лотки и палатки для новых товаров и хлопотали об их доставке, банкиры готовили векселя и переводные письма, а кредиторы короля – фактуры и счета, надеясь на скорое их погашение, и таможенники потирали руки в предвкушении. Весь город принарядился и украсился: оживилась торговля, на монетном дворе разводили огонь под тиглями, чтобы плавить слитки и штамповать реалы и эскудо, чистились склады и хранилища в башнях Золота и Серебра, на набережной Ареналь не протолкнуться было от тех, кто занимался делом или просто пришел поглазеть на суматоху, а чернокожие рабы и невольники-мориски приводили в порядок молы и причалы. Подметали и мыли мостовые у дверей частных домов и лавок, прибирались постоялые дворы, таверны и бордели, и все обитатели Севильи – от надменного аристократа до самого убогого нищего и последней уличной потаскухи – ликовали, надеясь что-нибудь да урвать от сокровищ.
– Повезло, – молвил граф де Гуадальмедина, поглядев на небо. – В Санлукаре будет хорошая погода.
Перед тем как отправиться нам выполнять поручение – со счетоводом Ольямедильей должны мы были встретиться ровно в шесть на плавучем мосту, – Кеведо и граф решили устроить капитану проводы. И мы сошлись в маленьком кабачке, прилепившемся к стене дока и выстроенном из досок и парусины, взятых с ближней свалки. Под навесом на свежем воздухе стояло несколько столов и табуретов. Место было отличное – тихое и малолюдное, а каких-нибудь моряков, которые в этот час могли забрести сюда, нечего было опасаться. Словом, самое то, чтобы чокнуться на прощанье. И вид, отсюда открывавшийся, тешил взор – портовая суета, грузчики, плотники, конопатчики, работавшие на кораблях, пришвартованных по обоим берегам. На другой стороне Гвадалквивира блистала и переливалась в солнечных лучах бело-красно-охристая Триана, по водной глади сновали взад-вперед рыбачьи баркасы и прочие мелкие суденышки, и предвечерний бриз надувал их кливера.
– За то, чтоб вернулись не с пустыми руками! – провозгласил Гуадальмедина.
Мы сдвинули фаянсовые кружки и дружно выпили. Вино было так себе, но выбирать не приходилось. Дону Франсиско до смерти хотелось отправиться с нами вниз по реке, но это было совершенно невозможно по очевидным причинам, и потому поэт досадовал. Он был и оставался человеком действия и с удовольствием внес бы в свой послужной список захват «Никлаасбергена».
– Любопытно было бы взглянуть на ваших новобранцев, – сказал он, протирая стеклышки носовым платком, извлеченным из-за обшлага.
– И мне тоже, – отозвался граф. – Весьма, надо думать, живописное воинство. Однако нельзя – надо держаться в сторонке… С этой минуты за все отвечаешь ты, Алатристе.
Кеведо водрузил очки на нос, и от саркастической ухмылки усы его встопорщились.
– Узнаю манеру Оливареса… Это очень похоже на него: если выгорит – почестей не ждите, а провалитесь – не сносить вам головы. – Он сделал два больших глотка, отставил стакан, задумчиво оглядел его и добавил сокрушенно: – Иногда я начинаю жалеть, что втравил вас в это, капитан.
– Меня никто не принуждал, – без всякого выражения ответил Алатристе, не отводя глаз от дальнего берега, на котором раскинулась Триана.
Стоический тон капитана заставил графа улыбнуться.
– Рассказывают, – вполголоса и явно не просто так проговорил он, – будто наш Филипп Четвертый входит в малейшие подробности вашего предприятия. Он в восторге от того, какую рожу скорчит старый Медина-Сидония, когда до него дойдут новости… Тем более что золото есть золото и его католическое величество нуждается в нем не меньше, чем мы, грешные.
– Больше, – вздохнул Кеведо.
Гуадальмедина облокотился о стол и еще больше понизил голос:
– Вчера ночью, при обстоятельствах, о коих распространяться не стану, государь изволил осведомиться, кто руководит всем предприятием… – Он помолчал, давая нам возможность осознать и прочувствовать сказанное. – Спрошено было у твоего друга, Алатристе. Понимаешь? И тот назвал твое имя.
– Воображаю, каких турусов на колесах вы там нагородили… – сказал Кеведо.
Граф, задетый этим «воображаю», воззрился на поэта:
– Никаких не турусов! Чистую правду!
– И что же ответил великий Филипп?
– Как человек молодой и любитель острых ощущений, он выказал живейший интерес. Вплоть до того, что собрался инкогнито отправиться к месту действия, дабы утолить свое любопытство… Но Оливарес поднял крик до небес.
За столом повисло неловкое молчание.
– Ну вот, – высказался наконец дон Франсиско, – только помазанника Божьего там и не хватало.
Гуадальмедина вертел в руках стакан:
– Так или иначе, в случае успеха никого из нас не забудут.
Вспомнив что-то, он сунул руку в карман и вытащил оттуда вчетверо сложенный лист бумаги, скрепленный двумя печатями – Верховного суда и командующего галерным флотом.
– Совсем забыл, – сказал граф, протягивая документ капитану. – Держи пропуск. С ним тебе разрешат доплыть вниз по реке до Санлукара… Сам понимаешь: как только окажешься на месте, бумагу немедля сожжешь. И уж с той минуты, если спросят, что ты там забыл, отговариваться будешь сам. – Он улыбнулся и погладил бородку. – Бреши, что в голову придет.
– Поглядим, как покажет себя Ольямедилья, – заметил Кеведо.
– В любом случае ему незачем лезть на абордаж. Он там нужен для того лишь, чтобы оприходовать золото. А ты, Алатристе, будешь заботиться о его здоровье.
– Сделаем, что можно.
– Уж постарайся.
Капитан заложил бумагу за ленту шляпы. Он был, по обыкновению, холоден и невозмутим, зато я весь изъерзался на своем табурете – еще бы: столь густейшим образом поминались здесь августейшие и высокие особы, что простому мочилеро мудрено было сохранить спокойствие.
– Судовладелец, конечно, начнет протестовать, – продолжал Альваро де ла Марка. – Медина-Сидония придет в неописуемую ярость. Однако никто из тех, кто посвящен в интригу, пикнуть не осмелится… С фламандцами дело обстоит иначе. Их жалобам будет дан законный ход – иными словами, начнется классическая, душу выматывающая бюрократическая волокита и канитель. И потому необходимо, чтобы все это напоминало нападение пиратов… – С лукавой улыбкой он поднес к губам стакан. – Сам понимаешь, никто не будет требовать найти золото, которого вроде бы и не существует.
– Имейте в виду, Диего, – добавил Кеведо, – если попадетесь, все умоют руки.
– Включая нас с доном Франсиско, – отчеканил без околичностей граф.
– Вот именно. Ignoramus atque ignorabimus, что в вольном переводе с латыни значит: «Слыхом не слыхали».
Оба они выжидательно уставились на капитана, но он, по-прежнему не сводя глаз с дальнего берега и раскинувшейся на нем Трианы, лишь коротко кивнул, не прибавив к этому ни слова.
– И в этом случае, – продолжал Гуадальмедина, – советую смотреть в оба, ибо платить за разбитые горшки придется тебе, и никому иному.
– Если попадетесь, – добавил поэт.
– А потому, – завершил свою речь граф, – надо исхитриться, чтобы никто из твоих не попался… – Он быстро глянул на меня и повторил: – Никто.
– Сие означает, – подвел итог дон Франсиско, чей острый разум неизменно побуждал его изъясняться как можно более четко и точно, – что у вас, Диего, два пути: победить или умереть, рта не раскрыв. Ясно?
Да уж куда ясней! Любую хмарь предпочтешь такой ясности.
Простившись с нашими друзьями, мы с капитаном двинулись вниз по Ареналю, покуда не дошли до плавучего моста, у которого уже поджидал нас явившийся, как всегда без опоздания, счетовод Ольямедилья. Он зашагал рядом, не размыкая губ, – постный, чопорный, сухой и унылый. Вы не поверите, но, покуда мы шли через мост к стенам замка инквизиции, тотчас всколыхнувшего в моей душе самые мрачные воспоминания, освещали нас косые лучи заходящего солнца. Мы были готовы пуститься в путь: счетовод надел черный кафтан, просторный и мешковатый, Алатристе, по обыкновению, был в плаще и шляпе, со шпагой и с кинжалом, а я волок за спиной огромный баул, предусмотрительно набитый всякой всячиной: съестные припасы, два шерстяных одеяла, бурдючок вина, два пистолета, собственный мой кинжал – защитные кольца были уже починены в лавке на улице Бискайнос, – порох и пули, шпага альгвасила Санчеса, нагрудник из буйволовой кожи для моего хозяина и другой, полегче, новый, из хорошо выделанной толстой замши, купленный для меня за двадцать эскудо на улице Франкос. Сборным пунктом определили постоялый двор «У негра», куда мы и пришли одновременно с наступлением темноты, оставив за спиной плавучий мост вместе со множеством баркасов, галер и прочих судов, ошвартованных вдоль всего берега. В Триане на каждом углу размещались таверны, кабачки, дешевые ночлежки, всякого рода притоны, так что появление таких подозрительных и к тому же вооруженных личностей никого не удивило бы. Заведение оказалось довольно смрадным: патио под открытым небом служило таверной, над которой в дождливую погоду натягивали парусиновый навес. Сидевшие там люди все как один были в плащах и шляпах, что объяснялось как вечерней прохладой, так и родом занятий большинства посетителей: здесь принято было прятать лицо, кутаться в плащ, оттопыривавшийся спереди кинжалом, а сзади – кончиком шпаги. Мы втроем заняли стол в углу, заказали поесть и выпить и с видом величайшего безразличия огляделись по сторонам. Кое-кто из наших уже прибыл: за столом по соседству я увидел Хинесильо Красавчика, без гитары, зато с длиннющей шпагой у пояса, и Гусмана Родригеса – оба сидели, как сказал поэт, «усы плащом прикрыв, а брови – шляпой»; а вскорости пожаловал и Сарамаго Португалец: он пришел один, сел и при свече погрузился в чтение. За ним появился маленький, жилистый и молчаливый Себастьян Копонс, который, ни на кого не глядя, спросил вина. Все делали вид, что друг с другом не знакомы. Постепенно подтягивались и остальные – входили вперевалку парами или поодиночке, позванивая оружием, сторожко озирались, молча, не окликая знакомых и ни с кем не здороваясь, усаживались кто где. Потом взорам нашим