– Ни пуха ни пера, – сказал Гуадальмедина.
Никто не отозвался. Шкипер отдал швартовы, его помощник оттолкнулся от берега веслом и поднял парус. И вот, подхваченный течением и легким бризом, который дул со стороны берега, рябя дрожавшие на черной воде редкие огоньки Севильи и Трианы, наш баркас бесшумно заскользил вниз по реке.
Мы плыли по Гвадалквивиру под бесчисленными звездами, а слева и справа черными тенями тянулись деревья и кусты. Севилья осталась далеко позади – за излучиной реки; ночная сырость пропитала деревянную обшивку баркаса и нашу одежду. Притулившись рядом со мной на палубе, дрожал от холода счетовод Ольямедилья. Прижавшись затылком к баулу, натянув одеяло до подбородка, я время от времени поглядывал на хозяина, сидевшего на носу вместе со шкипером. Над головой у меня подрагивало под ветром светлое пятно паруса, то открывая, то закрывая светящиеся точки, которыми усеян был небосвод.
Почти все хранили молчание. Черной бесформенной грудой заполняла наша команда узкое пространство палубы, и в плеск воды за кормой вплеталось мерное дыхание и похрапывание спящих или – изредка – приглушенный разговор тех, кто еще бодрствовал. Кто-то напевал нарочито тоненьким голоском. Рядом со мной, завернувшись в плащ и прикрыв лицо шляпой, сном праведника спал Себастьян Копонс.
Кинжал впивался мне в поясницу, так что я в конце концов отстегнул его. Какое-то время я созерцал звезды над головой, желая обратить свои мысли к Анхелике де Алькесар, однако образ ее ускользал, вытесняемый той неизвестностью, что поджидала нас в конце пути. Я слышал наставления, которые граф Гуадальмедина давал капитану, слышал разговоры моего хозяина с Ольямедильей и в общих чертах представлял себе, как планировалось захватить фламандский галеон. Замысел состоял в том, чтобы взять его на абордаж, когда он бросит якорь на рейде Санлукара, а потом, воспользовавшись приливом, подогнать к берегу, где в укромном месте будет ждать наряд испанских гвардейцев, которые к этому времени уже прибудут в Санлукар сушей и в нужный момент вступят в дело. Что касается команды «Никлаасбергена», то, во-первых, это моряки, а не солдаты, а во-вторых, сыграет свою роль внезапность нападения. Указания относительно дальнейшей их судьбы даны были самые недвусмысленные, ибо вся наша затея должна была выглядеть как налет обычных, только очень уж наглых пиратов. Да и потом, если в жизни на что-то и можно полагаться, так это на то, что мертвые не проболтаются.
На заре, когда первые лучи еще невидимого солнца высветили дубовые рощи и купы тополей, тянувшиеся вдоль восточного берега, стало совсем холодно. Люди беспокойно зашевелились во сне, придвигаясь друг к другу в поисках тепла. Проснувшиеся завели вполголоса беседу, чтобы убить время, пустили вкруговую бурдючок вина. Совсем рядом со мной, полагая меня спящим, шушукались трое или четверо – Хуан Каюк, его кум Сангонера и кто-то еще. Речь шла о капитане Алатристе.
– Он не переменился, – сказал Хуан. – Все такой же – слов даром не тратит и спокойствия не теряет.
– Надежный человек?
– Как папская булла. Одно время он жил в Севилье, зарабатывал шпагой, как и все мы. Я с ним вместе прятался на Апельсиновом Дворе… Рассказывали, какая-то у него в Неаполе вышла неувязка. Со смертельным исходом.
– А еще говорят, он служил в солдатах во Фландрии.
– Ну да. – Каюк немного понизил голос. – Воевал вместе вот с этим арагонцем, что дрыхнет без задних ног, и с мальчишкой… А еще раньше был при Ньипорте и Остенде.
– Ловок драться?
– У-у, не то слово… А при этом еще – крепко себе на уме и настырен как бес… – Каюк замолчал, вероятно сдавливая с боков бурдюк: я услышал, как забулькало вино. – Как глянет ледяными своими глазищами – уноси ноги, пока цел. Я видел, как он орудует шпагой, – дырявит людей почище мушкетной пули.
Опять помолчали и побулькали. Я предположил, что беседующие рассматривают моего хозяина, неподвижно сидевшего на корме вместе со шкипером, державшим в руках румпель.
– Он и вправду капитан? – спросил Сангонера.
– Вряд ли. Однако все зовут его «капитан Алатристе».
– Болтать, видно, не любит…
– Вот уж нет. Он шпагой разговаривает. А дерется, побожусь, еще лучше, чем молчит. Один мой приятель служил с ним вместе на галерах в Неаполе… Лет десять-пятнадцать назад. Так вот, на Босфоре турки взяли их на абордаж, перебили чуть ли не всех, осталось не более дюжины, и среди них – Алатристе. Они отступали с боем, потом забаррикадировались на мостике и сдерживали натиск турок, покуда все не были убиты или ранены… Их повезли в Константинополь, но тут, по счастью, появились две мальтийские галеры и спасли уцелевших…
– Смелый человек, стало быть?
– Уж за это я ручаюсь.
– С дыбой, наверно, тоже знаком?
– Это мне неизвестно. Но сейчас, судя по всему, с властями у него мир. Если уж сумел отмазать нас от галер и обеспечить ноли ме тангере[92], стало быть, пользуется кое-каким влиянием.
– Как по-твоему, кто были эти трое на шлюпке?
– Понятия не имею. Но полагаю, важные птицы. Как и те, кто принанял нас за такие деньги.
– А этот, в черном? Который едва не свалился за борт?
– Тоже, надо думать, человек непростой. Но эспадачин из него, как из меня Мартин Лютер.
Снова побулькали и удовлетворенно отдулись. Затем беседа возобновилась.
– А мне нравится наше предприятие, – заметил кто-то. – Я так считаю, что лучше ничего и быть не может: впереди – золото, рядом – товарищи.
Каюк негромко засмеялся:
– Это называется: «Считал, да не спросясь хозяина». Ты сперва добудь его, золото это. Так просто, за красивые глаза, не дадут. Попотеть придется.
– Видит бог, я согласен! За тысячу двести реалов я им луну с неба достану.
– Да и я тоже, – поддержал третий.
– Тем паче что нам с этой колоды сдали сплошные козыри: чистое золото, а не что-нибудь, сверкает как солнце…
Послышалось бормотание – происходил подсчет наличности.
– А вот любопытно было бы узнать, – осведомился Сангонера, – заплатят, как обещали, или выжившие получат больше? Покойникам-то деньги ни к чему.
Раздался приглушенный смех Хуана Каюка:
– Не надейся – не узнаешь, пока все не кончится. Это, кстати, неглупо придумано – а то бы мы под шумок перерезали друг друга.
Горизонт над верхушками деревьев набух розовым, стали видны кусты и ухоженные сады, тянувшиеся вдоль берега. Я поднялся и, огибая распростертые на палубе тела спящих, прошел на корму к Алатристе. Шкипер, облаченный в шерстяной бушлат и выцветший берет, от предложенного мною вина отказался. Придерживая локтем штурвал, он внимательно следил за тем, чтобы держаться на середине фарватера и не столкнуться с плывущими по реке бревнами. Лицо у него было загорелое, и за все время пути он не проронил ни слова. Алатристе пил вино и жевал ломоть хлеба с копченым мясом, а я тем временем сидел рядом, наблюдая, как все ярче разгорается заря на чистом, безоблачном небе, которое, впрочем, у нас над головой оставалось сумрачно-серым, так что лежащие вповалку на палубе не проснулись.
– Что там поделывает Ольямедилья? – спросил капитан.
– Спит. Ночью чуть не околел с холоду.
Мой хозяин улыбнулся:
– Без привычки.
Я улыбнулся в ответ. Зато у нас чего-чего, а уж этого в избытке.
– Неужели он полезет с нами на абордаж?
– Кто его знает… – пожал плечами Алатристе.
– Надо будет присмотреть за ним… – озабоченно молвил я.
– Мой тебе совет – за собой смотри.
Мы помолчали, потягивая вино из бурдюка. Капитан мерно работал челюстями.
– Ты стал большой, – сказал он, обратив ко мне задумчивый взор.
Я почувствовал, как от радости меня словно обдало мягким жаром.
– Хочу стать солдатом! – выпалил я.
– Я-то думал, наши мытарства под Бредой отбили у тебя охоту воевать.
– Нет. Хочу в солдаты. Как мой отец.
Он перестал жевать, мгновение разглядывал меня, а потом мотнул головой в сторону разлегшихся на палубе людей:
– Не очень-то это завидная судьба.
Мы еще помолчали, покачиваясь вместе с палубой. Теперь небо за деревьями налилось цветом и светом и тени померкли.
– Как бы то ни было, – вдруг продолжил Алатристе, – в полк ты сможешь записаться лишь года через два, не раньше. А образование твое мы с тобой как-то упустили из виду. Так что послезавтра…
– Я же читаю книги! – перебил я. – Порядочно пишу, знаю четыре правила арифметики и латинские склонения.
– Этого мало. Преподобный Перес – славный человек, и в Мадриде он займется с тобой всерьез.
И снова замолчал, в очередной раз скользнув взглядом по спящим. Восходящее солнце высветило рубцы и шрамы у него на лице.
– В нашем мире, – договорил он, – пером иной раз сумеешь дотянуться дальше, чем шпагой.
– Но ведь это нечестно.
– Однако это так.
Эти три слова он произнес после недолгого молчания и с нескрываемой горечью. Я же лишь пожал плечами, укрытыми одеялом: в шестнадцать лет я был уверен, что дотянусь до чего угодно и провались она, вся наука преподобного Переса, век бы ее не видать.
– Послезавтра еще не настало, капитан.
Я выговорил эту фразу с облегчением, но также и с вызовом, не сводя при этом глаз с реки, простиравшейся перед нами. Не оборачиваясь к Алатристе, я знал: он смотрит на меня очень внимательно, а наконец взглянув на него, увидел, как радужки его зеленоватых глаз стали красными от бьющих в них рассветных лучей.
– Ты прав, – сказал он, протягивая мне бурдюк. – Впереди еще долгий путь.
VIII. На рейде Санлукара
Солнце было в зените, когда мы добрались до венты Тарфия, где Гвадалквивир поворачивает на запад и впереди, по правому борту, уже начинают угадываться заливаемые приливом земли Доньи-Аны. Плодородные поля Альхарафе и густо поросшие лиственными лесами берега Кори и Пуэблы сменялись мало-помалу песчаными дюнами, сосняком и кустарником, где время от времени мелькали лани или кабаны. Стало жарко и влажно, и люди, скученные на палубе, откинули одеяла, сбросили плащи, расстегнули колеты и куртки. При свете дня отчетливо предстали передо мной небритые лица, щет