– Уходим с корабля! – крикнул он тем, кто копошился на палубе. – Помогите раненым.
Каюк все всматривался в него и будто еще ждал ответа. Потом мрачно спросил:
– Так что там с ними?
– Не жди, не придут, – ответил капитан очень холодно и очень спокойно.
И с этими словами наконец обернулся к Хуану, который открыл рот, но не произнес ни звука. Постоял так минутку и, отвернувшись, принялся поторапливать своих товарищей. Лодки и огоньки приблизились еще больше, а мы полезли по шторм-трапу на отмель, обнаженную отливом. Поддерживая Энрикеса Левшу, у которого был сломан и кровоточил нос, а на руках имелись две приличных размеров колотые раны, ползли вниз Бартоло Типун и мулат Кампусано с обвязанной на манер тюрбана головой. Хинесильо Красавчик помогал ковыляющему Сарамаго – в бедре у того была дырка дюйма в полтора длиной.
– Чуть в евнухи не произвели, – жаловался Португалец.
Последними появились Каюк, только что закрывший глаза своему куму Сангонере, и Хуан Славянин. Андресито Пятьдесят Горячих ни в чьей помощи уже не нуждался, ибо минуту назад отдал Богу душу. Из люка, ведущего в трюм, вынырнул Копонс и, ни на кого не глядя, прошел к трапу. А на борт влез человек, и я тотчас узнал в нем того рыжеусого, который давеча секретничал с Ольямедильей. Он был по-прежнему одет как охотник, обвешан оружием, а за ним поднялись еще несколько человек такого же примерно облика. С профессиональным любопытством оглядев палубу, заваленную телами, залитую кровью, рыжеусый окинул взором тело Ольямедильи и подошел к Алатристе.
– Ну как? – поинтересовался он, кивнув на труп счетовода.
– Как видите, – лаконично отозвался капитан.
Рыжеусый посмотрел на него внимательно.
– Чистая работа, – высказался он наконец.
Алатристе промолчал. На борт продолжали подниматься очень хорошо вооруженные люди – кое у кого были аркебузы с зажженными фитилями.
– Ну, кораблем теперь займусь я, – сказал рыжеусый. – Именем короля.
Я видел, как хозяин мой кивнул, и следом за ним направился к борту, по которому уже полз вниз Себастьян Копонс. Алатристе обернулся ко мне все с тем же отсутствующим видом и протянул руку. Я оперся на нее, ощутив такой знакомый запах железа и кожи, перемешанный с запахом крови – крови тех, кого он убил сегодня. Он бережно поддерживал меня, покуда мы не спрыгнули на отмель, оказавшись в воде по щиколотку, а потом, когда побрели к берегу, – и по пояс, отчего стала зудеть моя рана. Выбрались наконец на твердую землю, присоединились к остальным. В темноте вырисовывались силуэты вооруженных людей, а также многочисленных мулов и телег, готовых перевезти содержимое «Никлаасбергена».
– Побожусь, – сказал кто-то, – мы честно заработали свою поденную плату.
И шутейные слова эти произвели действие нежданное и магическое – взломали лед молчаливого напряжения, сковывавший всех. Как всегда бывает после боя – я видел такое во Фландрии не раз и не два, – люди заговорили: поначалу будто нехотя, отрывисто и кратко, перемежая фразы кряхтеньем и вздохами, а потом все живее и вольнее. Вот послышалась наконец и неизбежная похвальба, сопровождаемая смехом и божбой. Стали вспоминать перипетии боя, вызнавать, при каких обстоятельствах сложил голову тот или иной товарищ. О гибели счетовода Ольямедильи никто не сожалел: этот унылый субъект в черном приязни себе здесь не снискал, да и потом, слишком сильно бросалось в глаза, что он – не этого поля ягода. Кто просил его лезть не в свое дело?
– А где же Галеон? Вроде был живой…
– Да, я видел его после боя…
– И Суарес Морячок тоже не сошел на берег.
Те, кто не знал причины, недоумевали, а кто знал – помалкивал. Прозвучало вполголоса несколько реплик, но тем дело и кончилось, ибо Суарес не успел обзавестись друзьями, а Галеона недолюбливали многие. Так что отсутствие обоих никого всерьез не опечалило.
– Ну и пес с ними, нам больше достанется, – сказал кто-то, и слова эти были встречены грубым смехом.
Наперед зная ответ, я спросил себя: а если бы я лежал на палубе, холодный и твердый, как вяленый тунец, неужели и меня удостоили бы подобного надгробного слова? Я видел поблизости безмолвный силуэт Хуана Каюка и, хоть лица его различить не мог, знал – он смотрит на капитана Алатристе.
Мы двинулись к ближайшей харчевне в рассуждении подкрепиться там и переночевать. Плутоватому хозяину стоило лишь глянуть на своих перевязанных, обвешанных оружием посетителей, чтобы склониться в поклоне и залебезить, как будто заведение его почтили своим присутствием испанские гранды. И вскоре затрещали в очаге дрова, чтобы просушить мокрую одежду, мигом появилось вино из Хереса и Санлукара вкупе с обильным угощением, коему все мы отдали дань, ибо хорошая резня разжигает поистине волчий аппетит. Мелькали кувшины и кубки, недолгий век был сужден жареному козленку – без церемоний расправились мы с ним, и вот наконец пришел черед выпить за упокой души павших, а следом – за блеск золотых монеток, выложенных перед каждым из нас на стол: незадолго до рассвета их принес и роздал рыжеусый, приведший с собою лекаря, который в числе прочих обработал и мою рану: почистил, стянул края двумя стежками, наложил мазь и свежую повязку. Мало-помалу под воздействием винных паров люди стали засыпать прямо за столом. Время от времени постанывали Левша и Португалец, да растянувшийся на циновке в углу Себастьян Копонс похрапывал так же безмятежно, как, бывало, делал он это в грязи фламандской траншеи.
Я же заснуть не мог: жгла и ныла рана – первая моя рана, однако я покривил бы душой, сказав, что она вселяла в меня неизведанную доселе и несказанную гордость. Ныне, по прошествии времени, когда прибавилось отметин у меня и на шкуре, и в душе, та, первая, стала едва заметной черточкой вдоль ребер, ничтожной по сравнению с полученной при Рокруа или прочерченной острием кинжала Анхелики де Алькесар, и все же иногда, проводя по шраму пальцем, ясно, будто дело было вчера, я вижу бой на палубе «Никлаасбергена» и кровь Галеона, обагряющую золото короля.
Не изгладился из памяти моей и капитан Алатристе, каким видел я его в ту ночь, когда боль не давала мне уснуть: привалившись спиной к стене, он сидел на табурете поодаль от прочих, глядел, как сочится в окно сероватый свет зари, медленно и методично подносил к губам стакан, пока глаза его не сделались похожи на матовые стекляшки, а голова, повернутая ко мне в профиль и оттого особенно напоминающая орлиную, не склонилась на грудь; глубокий сон, похожий на смертное забытье, сковал его члены, отуманил сознание. Но я к тому времени прожил рядом с ним достаточно, чтобы понять: Диего Алатристе и во сне продолжал брести через холодное высокогорье своей жизни, безмолвно, одиноко, себялюбиво отстраняя от себя все, что не вмещается в мудрое безразличие, свойственное человеку, который знает, сколь ничтожно расстояние от бытия до небытия. И убивает исключительно ради того, чтобы выжить и поесть досыта. И покорно исполняет правила странной игры – древнего ритуала, – соблюдать которые люди, подобные моему хозяину, обречены от начала времен. Все прочее – ненависть, страсти, знамена – не имеет к этому ни малейшего отношения. Ах, насколько легче было бы, если бы вместо горестно-отчетливой ясности, сопровождавшей любое его деяние или мысль, был капитан Алатристе наделен такими бесценными дарами, как глупость, фанатизм или подлость. Ибо лишь им одним – глупцам, фанатикам или мерзавцам – дано счастье не страдать от угрызений совести.
Эпилог
Гвардейский сержант, которому его желто-красный мундир придавал особенно внушительный вид, узнал меня, а потому поглядел со злобой. Да, это с ним – с этим вот тучным усачом – мы неделю назад обменялись у стен королевского дворца несколькими резкими словами, и потому, вероятно, он удивился, увидев меня в новом колете, тщательно причесанного и принаряженного, что твой Нарцисс. Дон Франсиско протянул ему пропуск на прием, устраиваемый их королевскими величествами магистрату города Севильи по случаю прибытия «флота Индий». Вместе с нами входили и прочие приглашенные – богатые купцы с женами в бриллиантах и мантильях, дворяне не первой степени знатности, заложившие, надо думать, последние пожитки, чтобы одеться как подобает, духовенство в сутанах и мантиях, старшины цехов и гильдий. Едва ли не все они пребывали в молчаливом и восхищенном оцепенении и на импозантных караульных гвардейцев – испанцев, бургундцев и немцев – поглядывали с опаской, словно ожидая, что вот-вот раздастся вопрос: «А вы тут зачем?» – и их тотчас выставят за ворота. Каждый знал, что августейшую чету увидит лишь на мгновение, да и то издали, и все сведется к необходимости обнажить и склонить голову при проходе короля и королевы, однако возможность побывать в садах древнего арабского дворца, присутствовать на подобном действе, а назавтра рассказывать, как, разодевшись пышней испанского гранда, вращался ты в самом изысканном обществе, грела сердце любого простолюдина. И когда завтра же Филипп Четвертый попросит у отцов города одобрить новый налог или обложить неслыханной прежде податью только что прибывшее золото, давешний прием подсластит Севилье эту горькую пилюлю: как известно, больней всего ранят удары, задевающие кошелек, – и она проглотит ее не поморщившись.
– А вот и Гуадальмедина, – сказал Кеведо.
Граф Альваро де ла Марка, занятый беседой с дамами, заметил нас издали, рассыпался в учтивейших извинениях и, с поразительной ловкостью лавируя в толпе, двинулся в нашу сторону, сияя самой лучезарной из своих улыбок:
– Черт возьми, Алатристе. Как я рад!
С обычной своей обходительностью он приветствовал дона Франсиско, похвалил мою обновку и дружески похлопал по спине капитана.
– Да и не я один, – добавил он многозначительно.
Он был по-всегдашнему элегантен – весь в бледно-голубом шелку, затканном серебром, с фазаньими перьями на шляпе, – и на фоне этого вертопрашьего изящества особенно суров казался облик дона Франсиско, в строгом черном одеянии с вышитым на плече крестом Сантьяго, и еще скромнее – наряд моего хозяина, выдержанный в блекло-бурых тонах: старый, но заштопанный и чистый колет, полотняные штаны, сапоги… Впрочем, сверкали начищенные ножны шпаги, глянцевито лоснился ременный пояс, к коему была она пристегнута. Имелось, конечно, и кое-что новое: фетровая широкополая шляпа с красным пером на тулье, белоснежный и накрахмаленный валлонский воротник, который Алатристе носил на солдатский манер расстегнутым, и обошедшийся в десять эскудо кинжал, заменивший тот, что был сломан при встрече с Гвальтерио Малатестой, – отличный кинжал длиною почти в две пяди, с клеймами оружейника Хуана де Орты на лезвии.