– Не хотел идти, – молвил дон Франсиско, указывая на Алатристе.
– Догадываюсь, – отвечал Гуадальмедина. – Однако приказы не обсуждаются. – Он фамильярно подмигнул. – Тебе ли, старому рубаке, этого не знать?
Капитан промолчал. Он держался скованно – озирался по сторонам, не знал, куда девать руки, и без нужды оправлял колет. Стоявший рядом Гуадальмедина кивал направо и налево, раскланивался со знакомыми, улыбкой приветствовал то супругу купца, то жену стряпчего, усиленно обмахивавшихся веерами и тем побарывавших застенчивость.
– Скажу тебе, Диего, что пакет прибыл по назначению, чему все очень рады. – Граф засмеялся и понизил голос. – Впрочем, не все: одни – больше, другие – меньше… С герцогом Медина-Сидонией от огорчения случился приступ, и он чуть не сыграл в ящик. А когда Оливарес вернется в Мадрид, твоему другу, личному королевскому секретарю Луису де Алькесару, придется держать перед ним ответ и давать объяснения.
Произнося все это, Гуадальмедина, как безупречный придворный кавалер, не переставал посмеиваться и отвешивать поклоны.
– Зато граф-герцог на седьмом небе… Если бы Ришелье громом убило, и то он не обрадовался бы сильней… Потому и потребовал, чтобы ты непременно сегодня был здесь – желает приветствовать тебя, пусть хоть издали, когда будет обходить гостей вместе с их величествами. Личное приглашение от первого министра. Это ли не честь?
– Наш капитан считает, что наивысшую честь ему оказали бы, предав все дело скорейшему забвению, – сказал дон Франсиско.
– И он не так уж не прав! – воскликнул Гуадальмедина. – Порою милости сильных мира сего опасней, нежели их нерасположение… Так или иначе, Алатристе, счастье твое, что ты солдат, ибо царедворец из тебя, как из дерьма – пуля. Порой мне приходит в голову, что еще неизвестно, чье ремесло хуже…
– Каждому свое, – кратко ответствовал капитан.
– Ну да ладно, речь не о том… Его величество вчера сам попросил Оливареса рассказать, как было дело. Я при этом присутствовал и могу засвидетельствовать, что министр нарисовал довольно живую картину. И хоть наш помазанник не из тех, кто дает волю чувствам, но пусть меня вздернут на суку, как последнюю деревенщину, если в продолжение рассказа он не моргнул раз шесть или семь, а для него это означает высшую степень душевного волнения.
– Любопытно, обретет ли сие волнение иное выражение, – промолвил практичный дон Франсиско.
– Если вы имеете в виду денежное, то есть такие кругленькие штучки с орлом и решкой, то едва ли. Наш государь в смысле скупердяйства заткнет за пояс самого Оливареса, у которого снегу зимой не выпросишь… И король, и его министр считают, что уже расплатились, и, быть может, даже слишком щедро.
– Так и есть, – заметил капитан.
– Раз ты так считаешь, значит так тому и быть. – Альваро де ла Марка пожал плечами. – Мы разожгли любопытство короля, напомнив, кому года два назад в театре пришли на выручку принц Уэльский и Бекингем… И его величеству угодно поглядеть на тебя… – Граф многозначительно помолчал. – Потому что позапрошлой ночью на берегу Трианы было слишком темно… – И снова замолчал, вглядываясь в бесстрастное лицо Алатристе. – Ты слышал, что я говорю?
Мой хозяин оставил это без ответа, словно полагал: то, на что намекает Гуадальмедина, не имеет ни малейшего значения, а потому и вспоминать об этом не стоит. Нечего голову забивать всяким вздором. Через мгновение смысл этого безмолвного высказывания дошел до графа, и он, не сводя глаз с Алатристе, медленно качнул головой и слегка улыбнулся – понимающе и дружелюбно. Потом оглянулся и заметил меня.
– Говорят, мальчуган показал себя молодцом, – сказал он, сменив тему. – И даже получил отметину на память?
– Очень большим молодцом, – подтвердил капитан, и я надулся от гордости.
– Ну а что касается сегодняшнего выхода, порядок простой. – Гуадальмедина показал на высокие двери, соединявшие сады и залы. – Вон оттуда появятся их величества, вся публика, как говорится, согнется вперегиб, а король с королевой исчезнут вон там. Были – и нет. А от тебя, Алатристе, требуется лишь снять шляпу и раз в жизни склонить солдатскую свою башку… Государь, который, по своему обыкновению, смотрит поверх голов, на миг глянет на тебя. И Оливарес тоже. Поклонишься – и свободен.
– Высокая честь, – насмешливо заметил Кеведо и очень тихо, так что нам пришлось придвинуться вплотную, продекламировал:
Ты видишь, как венец его искрится,
Как, ослепляя, рдеет багряница?
Так знай, внутри он – только прах смердящий[97].
Но Гуадальмедина, на которого в этот вечер нашел придворный стих, поморщился и стал оглядываться по сторонам, жестами призывая поэта быть более сдержанным.
– Дон Франсиско, дон Франсиско… Поверьте, вы неудачно выбрали время и место… И потом – я знаю людей, которые за обращенный к ним взгляд короля дали бы оторвать себе руку… – Он обернулся к Алатристе. – Очень хорошо, что Оливарес тоже тебя помнит и пожелал увидеть здесь. В Мадриде у тебя немало врагов, а числить первого министра среди друзей – отнюдь не безделка. Полагаю, нищете пришло время перестать следовать за тобой неотступной тенью. Как ты однажды в моем присутствии сказал тому же дону Гаспару, «никому не дано знать, как повернется жизнь».
– Сущая правда, – отозвался капитан. – Не дано.
В глубине двора раскатилась барабанная дробь, коротко пропела труба, и тотчас прекратились разговоры, замерли веера, кое-кто заранее снял шляпу, и все устремили взоры в дальний конец двора, где за фонтанами и розарием раздернулись тяжелые драпировки. Вышли их величества со свитой.
– Мне надо присоединиться к ним, – сказал Гуадальмедина. – До скорого свидания, Диего. И умоляю тебя – улыбнись, когда Оливарес взглянет на тебя… А впрочем – нет! Лучше не надо. От твоей улыбки – мороз по коже.
Он удалился, а мы остались на обочине аллеи, делившей сад пополам. По обе стороны ее теснились приглашенные, которые вытягивали шею, стремясь увидеть шествие. Его открывали двое офицеров и четверо лучников королевской гвардии; за ними, колыша перьями, слепя глаза золотом и бриллиантами, следовали пышно разодетые придворные дамы и кавалеры.
– Вот она… – шепнул Кеведо.
Он мог бы и не говорить этого – я и так замер, застыл и онемел. Среди фрейлин королевы шла – ну разумеется! – Анхелика де Алькесар, в тончайшей белой мантилье, наброшенной на плечи, которых касались ее золотисто-пепельные локоны. Она была, по обыкновению, ослепительно хороша, а на поясе ее атласной юбки висел отделанный серебром и драгоценными камнями пистолетик – маленький, но отнюдь не игрушечный: из этой безделушки вполне можно было выпустить пулю. В руке она сжимала неаполитанский веер, а в волосах не было никаких украшений, кроме тонкого перламутрового гребня.
Анхелика заметила меня. Синие глаза, с безразличным выражением глядевшие прямо вперед, вдруг, словно она по какому-то наитию колдовским образом предугадала мое появление здесь, обратились ко мне. Не поворачивая головы, не нарушая чинной торжественности выхода, Анхелика смотрела на меня довольно долго и очень пристально, а за миг до того, как шествие увлекло ее дальше, – послала мне свою сияющую, лучезарную улыбку. Послала – и прошла дальше, а я остался в полнейшем ошеломлении, безоглядно и безраздельно отдав ей во власть все, чем был богат, – и память, и сообразительность, и волю. И ради еще одного такого взгляда готов был бы вновь оказаться на Аламеде-де-Эркулесе или на борту «Никлаасбергена», да не раз, а тысячу, и не просто оказаться, а погибнуть. И сердце заколотилось с такой силой, что вскоре я ощутил под повязкой покалывание и влажное тепло – рана открылась.
– Ах, мальчик мой, – произнес дон Франсиско, ласково кладя мне руку на плечо. – Так уж повелось: тысячу раз будешь умирать, а тревоги твои останутся вечно живы…
Я лишь вздохнул в ответ, ибо выговорить не мог ни слова.
Их величества, шествуя неспешно, как того требовал этикет, уже поравнялись с нами: Филипп Четвертый, молодой, рыжеватый, статный, державшийся очень прямо и глядевший, по своему обыкновению, поверх голов, был в синем бархатном колете, затканном серебром, с орденом Золотого руна на черной ленте и золотой цепью на груди; королева донья Изабелла де Бурбон – в серебряно-парчовом платье, отделанном апельсинового цвета воланами из тафты. Украшавшие ее голову перья и драгоценности подчеркивали приветливость юного лица. Покуда ее августейший супруг супился и хмурился, она улыбалась всему миру, и глаз радовался при виде этой француженки – дочери, сестры и жены королей, которая веселым своим нравом несколько десятилетий кряду разгоняла мрак мадридского двора, многих заставляя вздыхать по себе, многим внушая страсть – об этом я, если позволите, расскажу в другом месте, – и всю жизнь отказывалась жить в выстроенном Филиппом Вторым величественном, темном и унылом Эскориале, зато по смерти навсегда поселилась там, упокоившись, бедняжка, в одном из его склепов рядом с останками других испанских королев.
Но в тот праздничный севильский вечер до этого было еще очень далеко. Пока что Филипп и Изабелла, еще молодые и красивые, медленно шли мимо гостей, склоняющихся перед величием их величеств. И рядом с ними живым воплощением могущества и власти шел граф-герцог Оливарес, который, подобно Атланту, держал на своих широченных плечах тягчайшее бремя – необозримую Испанскую империю. Мысль о том, что ноша эта когда-нибудь станет непосильна даже для такого исполина, спустя годы дон Франсиско сумел выразить всего в трех строках:
Но берегись, чтоб враги в свой черед,
Соединившись, не взяли совместно
Все, что как дань тебе каждый дает[98].
Дон Гаспар де Гусман, граф-герцог Оливарес, первый министр нашего государя, облаченный в бархат, чью черноту оживляли только пышный воротник из брюссельских кружев да вышитый на груди крест ордена Калатравы, носил устрашающего вида усы, поднимающиеся едва ли не к самым глазам, – а всевидящие глаза эти зорко и проницательно всматривались, примечали, узнавали, ни на миг не оставаясь неподвижны. По едва заметному знаку Оливареса их величества иногда – очень редко – замедляли шаг, и тогда король, королева или оба вместе устремляли взор на тех, кого в силу особых заслуг, влиятельности или по иным, неведомым причинам считали нужным удостоить такой чести. Дамы в подобных случаях приседали в глубоком реверансе, мужчины, уже давно стоявшие с непокрытой головой, кланялись в пояс; венценосная же чета, одарив счастливцев взглядом и не долее одного мгновения молча постояв перед ними, шествовала дальше. Среди следовавших за нею знатнейших вельможей и грандов Испании был и граф де Гуадальмедина, который, поравнявшись с нами – Алатристе и Кеведо, как и все прочие, сняли шляпы, – что-то шепнул Оливаресу, и тот, остановив на нашей троице взор, неумолимо-свирепый, как смертный приговор, в свою очередь нагнулся к августейшему уху, и мы увидели, как блуждавший поверх голов взгляд Филиппа Четвертого остановился на нас. Министр продолжал что-то нашептывать его величеству, а оно, величество это, еще сильнее оттопырив выпяченную губу – родовую примету всех Габсбургов, – слушало, выказывая все признаки нетерпения, но не сводя водянисто-голубых глаз с лица капитана Алатристе.