– У меня нет причин набрасываться на вас.
– У него тоже не было. – Протерев сгиб руки Черепа, Кейд ущипнул кожу двумя пальцами, проверяя вены. – И, в отличие от вас, он за всю жизнь никому не навредил. Кроме разжижения внутренностей, одним из эффектов вируса было размывание его личности. Он одичал. С тех самых пор я всегда настаиваю на фиксации.
С тихим детским восхищением Череп смотрел, как игла проткнула его кожу.
– Вполне понятно. Я полагаю, вы предпочли бы брать эти пробы из моего трупа?
– В наблюдении за болезнью в живом носителе есть некоторые преимущества. Решение капитана Роджерса помиловать вас было даже не идиотским. Но это не значит, что я должен отказаться от тех выгод, которые оно мне дало.
– В этом я вполне мог бы с вами согласиться, герр доктор.
Ниа передала Кейду вторую пробирку, потом третью. Вынув иглу, доктор промокнул ранку ватным шариком. Кроме маленького красного пятна он был чист.
– Свертываемость крови все еще нормальная, – отметила Н’Томо. – Это хороший знак.
– Возможно.
В стенах имелось два приспособления. Одно, со стороны тамбура, представляло собой безопасное устройство передачи. С этой стороны оно было закрыто, и позволяло передавать мелкие предметы пациенту, не нарушая герметичности. Второе, на пустой белой стене, похоже, вело в никуда.
Оно тоже было закрыто, пока Н’Томо не нажала кнопку, и не выдвинулся маленький ящичек. Ниа положила в него шприц и ватный шарик. Раздался хлопок, сообщивший, что содержимое не просто стерилизовано, а уничтожено.
Шмидт наблюдал за их манипуляциями с восхищением.
– Впечатляет! Могу я осведомиться, как ваши успехи в исследовании вируса?
Он снова обращался к Кейду. Ниа задумалась, станет ли доктор отвечать так, как ответила бы она, пытаясь внушить надежду, хотя бы и самую маленькую. Если она и не успокоит пациента, то сделает дальнейшее сотрудничество более вероятным. Но Кейд выдал голые неприкрашенные факты:
– В вашем случае это неважно. Международный суд приговорил вас к смерти. Так как Роджерс отказался исполнить приговор, сюда следует другой исполнитель, который выполнит свои обязанности, как только база станет безопасна.
Глаза Ниа засверкали, реагируя на глупость коллеги. Череп моргнул.
– Даже при том, что я и так умираю?
– Ваша биография свидетельствует о том, что вы слишко часто скрывались от правосудия.
– Я не собираюсь никуда убегать.
– Возможно, так оно и есть, но тот человек, который плевал кровью на врачей, тоже не имел подобного намерения.
Череп пожал плечами и замолчал.
Закончив работу, они вышли. Кипя, Н’Томо подождала, пока они не оказались в коридоре. Когда дверь тамбура закрылась, и ультрафиолетовые лучи окатили их костюмы, она повернулась к коллеге.
– Вы с ума сошли? Почему, во имя всего святого, вы сообщили одному из наиболее опасных на земле преступников, что у него нет никаких причин удержаться от побега?
Кейд поморщился.
– Доктор, вы удивлялись, почему это я пытаюсь отыскать утечки, в то время как вы сами должны были бы обращать больше внимания на окружающее. У него слабый пульс, он в лихорадке, а рука совершенно бессильна. Если бы мистер Шмидт не притворялся, исходя из ложно понятого чувства приличия, он бы упал, не дойдя до кресла. Его удерживали в сидячем положении только ремни фиксации. Он никуда не убежит.
Зная, что за ним постоянно наблюдают, Шмидт остался сидеть, когда мужчина и женщина ушли. Это было трудно. Как и предупреждал Зола, когда во время докучного путешествия в эту проклятую пустыню эффект эпинефрина закончился, у него наступила ломка. Без сомнения, тюремщики видели его слабость. Если позволить им поверить, что он скрывает свою слабость из гордости, тем большим сюрпризом будет, когда силы к нему вернутся. Если они поверят, что обнаружили ложь, будет проще их одурачить.
Преимущество, которое эта хитрость давала ему, было невелико и, вероятно, бесполезно, хотя Иоганну невыносимо было признавать это. Все его блестящие планы могли не привести ни к чему, кроме того, что он оказался в руках врагов.
Но почему? Почему Спящие не реагируют?
Он знал, что они здесь. Когда охранники конвоировали Черепа мимо трех запечатанных контейнеров, у него появились подозрения о том, что в них находится. Взгляд на маркировку подтвердил их, наполнив его уверенностью, что план сработал. Одно наличие Сониключа у него в желудке должно было активировать последнюю процедуру, но, хотя Спящие были от него не далее чем в пятидесяти ярдах, ничего не происходило. Может быть, оболочка, которая не давала его обнаружить, блокировала сигнал? Невозможно, это было учтено. Тогда почему? Он не имел понятия, каким чудом можно было бы починить эти кучи мусора, но он видел Спящих в действии и верил в них, хотя и несколько больше, чем следовало бы.
Может быть, старые технологии просто не сработали? Тогда почему именно сейчас, а не раньше?
Гнев испарился, и другое чувство вползло в извилины его усталого мозга – обреченность.
Время разъедает даже самые прекрасные мечты.
Возможно, Зола был прав, и все закончилось.
Тогда лучше сдаться этому их исполнителю, чем проклятому вирусу. В этом по крайней мере есть какая-то цель: наказание за то, что это стадо баранов считает его преступлениями. Он мог бы преподнести им сюрприз в последнюю минуту, забрав с собой на тот свет как можно больше этих презренных псов, чтобы показать им, что значит жить и умирать силой воли.
Идея взбодрила. Шмидт почувствовал себя лучше и больше не опасался, что упадет с кресла на пол. Может, он смог бы даже встать.
Конечности постепенно возвращались к жизни, и их мускулы заболели – цена сражения с Роджерсом. Хотелось распрямиться, и Череп встал, специально упираясь обеими руками и пошатываясь, чтобы тюремщики думали, что его плохо держат ноги. Он посмотрел на белый стол, белую дверь, белую стену, а потом на другие белые стены сквозь стекло. На месте, в котором располагалось устройство для стерилизации, не было видно никаких стыков, настолько точно его подогнали к стене, но Шмидт помнил, где оно. Он мог бы добраться до дезинтегратора, использовав его для разрушения своей тюрьмы, но это заметили бы в тот же миг, как он пошевелится.
Делать нечего, приходилось ждать.
И ждать, и ждать.
Могли бы хоть дать какое-нибудь чтиво. И они еще считают его варваром!
Череп постоял всего несколько минут, пока живот вдруг не сжало, как в тисках, вынудив его согнуться. Сначала он думал, что у него опять начинаются спазмы, одолевавшие его и раньше, но то были не они. Внутри него вибрировал Сониключ, только вот это был не пульсирующий сигнал, которого ждал Шмидт. Заглушенный плотью, звук все равно был узнаваем – это был тот самый звук, что он уже слышал три раза. И значить это могло только одно.
Существует еще один Спящий, четвертый.
И он проснулся.
Значит, ничего не кончилось. Далеко не кончилось.
Череп согнулся еще сильнее, но не от боли. Он согнулся, чтобы никто не увидел, как он улыбается.
23Но, если я пожертвую собой, то сделаю это втайне. Кто узнает? Кого это взволнует?
Как же это называется?
Отягощенный, вот как. Именно это чувствовал Якоб Валлер. Отягощенный своей жизнью. Даже собственные мысли стали слишком обременительны, слишком хорошо знакомы, чтобы интересовать его.
Он был один в Музее Королевских Сокровищ в Вене, в изящно обставленном офисе. Все еще на работе долгое время спустя после закрытия, он один за другим клал редкие артефакты Священной Римской Империи под увеличительное стекло в поисках признаков порчи или гниения – желая, чтобы можно было сделать то же самое с самим собой.
Они предлагали ему выходной, но он отказался. Он надеялся, что, проведя время с вещами много старше себя, стряхнет морок, сошедший на него по случаю семьдесят третьего дня рождения. Но пока что ничего не получалось.
Тот день не был таким уж разочарованием, скорее подтверждением того, что Якоб чувствовал уже какое-то время: он не исчерпал свою полезность, но исчерпалось желание быть полезным.
Валлер не был угрюм или одинок. Его здоровье было в порядке, ум остер, или по крайней мере так же остер, как всегда. Он не страдал от недостатка коммуникабельности или сопереживания. Просто теперь, когда он был достаточно стар, чтобы видеть, как все это неизбежно закончится, у него не было больше желания совершать усилия.
Друзья и коллеги подарили ему чудесный захерторт[22], его любимый. Они уставили его свечками и пели с неподдельным воодушевлением. Они хорошие люди, добрые и умные, но никто из них не знал Якоба хотя бы наполовину так хорошо или так долго, как те, кто давно уже умер.
Перебор коллекции оказался тоже лишенным смысла. Раньше каждая вещь зачаровывала его, пробуждая азарт и одержимость. Сегодня же его опыт работал против него, затмевая великолепие каждого артефакта, и обнаруживая неприятную правду, которую его сердце не могло больше отрицать.
Вместо рога единорога он видел ложно опознанный рог нарвала. Вместо Святого Грааля – агатовый кубок времен поздней античности.
Якоб знал о них слишком много или, может быть, слишком мало. Как бы ни стремился он к очарованию магией лжи, ее опасность была слишком явной, особенно для артефакта, который он приберег напоследок: Священного Копья, копья Лонгина. Самый реальный из демонов Европы видел в нем настоящую магию. Недостойный Адольф Гитлер привез его в Берлин, веря, что так называемое Копье Судьбы обезопасит его Вечный Рейх.
Когда-то Валлер думал, что вера в мистические свойства копья не приносит вреда, но Вольтер сказал об этом лучше всех: «Те, кто может заставить вас поверить в абсурд, могут заставить вас и совершать злодеяния».
Он повернул копье в руках. Грубый плоский металлический наконечник был прикреплен к древку с инкрустированными серебряными и золотыми полосками посредине. Даже генерал Паттон