Сергей САРТАКОВ
КАПИТАН БЛИЖНЕГО ПЛАВАНИЯ
Когда весь экипаж корабля состоит только из двух человек, дополнительные служебные обязанности между ними распределяются не по параграфам речного устава, а просто: делай все то, на что ты способен.
В ведомостях на получение заработной платы Василии Рум именовался старшиной катера, а Николай Полозов — мотористом. Но старшина катера — почему не капитан корабля? — одновременно был еще первым и вторым штурманом, рулевым, парикмахером и судовым врачом, а моторист — почему не главный механик? — совмещал обязанности третьего штурмана, боцмана, кока и библиотекаря. Разумеется, матросские вахты они оба несли на равных правах.
Водоизмещение корабля вернее было бы назвать «водовмещением». И определялось оно не тоннами, а примерно двумя десятками ведер, которые Полозову в течение своей вахты приходилось выливать из трюма за борт, окрашивая радужной нефтяной пленкой хрустально-светлые струи бурливого Сургута.
Конечно, в век реактивной и атомной техники было обидпо, очень обидно плавать на корабле, изготовленном еще в довоенные годы, с мотором, который постоянно чихает и задыхается, как простуженный старик, или открывает неровную пальбу, словно раненый пулеметчик. Но что поделаешь? Не на всякое судно можно поставить атомный двигатель. И не все подряд старенькие корабли, не доработав свой век до конца, должны быть уничтожены только лишь потому, что по Волге и Ангаре плавает несколько теплоходов на подводных крыльях, а могучие ракеты то и дело возносят в небесные выси искусственные спутники Земли. На рабочих собраниях директор сплавной конторы Андрей Федорович Понский, шепелявя и посвистывая в окошечко на нижней челюсти, где вылетел живой передний зуб, а вставить железный все времени не было, резонно напоминал:
— Вся техника, что еще может работать, должна работать. На всю свою силу! И даже сверх своих сил. Все имеющиеся у нас производственные мощности обязаны приносить максимальную пользу.
Это звучало довольно-таки замысловато, но суть директорских речей отлично понимали все, кто в сплавной конторе имел дело с «производственными мощностями». В применении к кораблю, которым командовал Василий Рум, это означало примерно следующее: если два года тому назад за навигацию было сработано, допустим, двенадцать тысяч тонно-километров, то в эту навигацию их должно быть сделано по меньшей мере шестнадцать тысяч.
Своим кораблем друзья владели уже третью навигацию и в общем добросовестно выполняли все требования, предъявляемые Понским к «производственным мощностям». Но против одного они всегда решительно восставали. Именно против самого термина «производственные мощность», содержавшего в себе, как ни верти, что-то очень тяжелое, железное. А их катер был явно живым существом, с определенным характером, со своими болезнями и капризами и, главное, прямо-таки с огромным умом, высокой честностью. Он мог хрипеть, задыхаться и вовсе останавливаться где придется, но ни разу он не подвел своих хозяев в опасном месте. А таких мест на Сургуте было хоть отбавляй. Пороги, шиверы, узкие и крутые перекаты, одиноко залегшие на быстринах острые камни…
Катер с незапамятных времен в инвентарной описи транспортных средств сплавной конторы значился под номером вторым. На борту белилами была выведена цифра «2», а в разговорной речи о нем отзывались лаконично — «двойка».
Вступая в командование кораблем, Василий Рум потребовал прежде всего, чтобы замазана была эта позорная цифра, а катеру присвоено собственное имя. Николай Полозов поддержал друга. Понский не стал противиться.
— Пожалуйста! Какое имя хотите дать ему? Вот прелестные названия: «Пифия», «Эсмеральда».
Понский был любителем мифологии, средневековья и женских имен. Рум и Полозов были сыновьями середины двадцатого века, а женские имена их мало еще привлекали.
— «Ракета»! — вдохновенно сказал Рум.
— «Спутник»! — с еще большим жаром добавил Полозов.
Понский развел руками:
— Братцы мои, вы только поглядите…
Да, вид корабля действительно мало соответствовал возвышенным наименованиям. А хотелось чего-то космического, атомного.
— Тогда пусть будет «Электрон», — сбавляя вдохновение в голосе наполовину, заявил Василий Рум.
«Электрон» был кораблем «ближнего плавания». Он не работал на сплаве, а обслуживал сплав. Формировали и выводили лес на фарватер другие катера, сильнее и новее. А «Электрону» поручалась только заброска на верхние плеса такелажа и продуктов для рабочих. Конечно, этого было оскорбительно мало. Хотелось большого, трудного плавания. И вообще хотелось бы встать за штурвал атомохода «Ленин». Но когда тебе в семнадцать лет целиком вверяют какой ни на есть корабль и три навигации подряд позволяют плавать на нем — уже скажи спасибо. А полюбить потом свое родное судно и вовсе не хитро.
Здоровьем природа одинаково не обидела наших друзей. Но Рум был гораздо шире Николая в плечах, а в талии — тоньше. Районный врач о Руме сказал: «Атлет». О Полозове: «Пикник». Атлет — это было понятно каждому. От этого слова происходили другие: «легкая атлетика», «тяжелая атлетика». Но никогда не встречались ни «легкая пикника», ни «тяжелая пикника». Медсестра объяснила Николаю: «Не будешь следить за собой — живот, как бочонок, вырастет. Вот это и будет тебе «тяжелая пикника». И Николай с тех пор все время со страхом поглядывал на свой, пока еще совершенно обычный живот, а в целях профилактики старался есть побольше капусты.
Столь разного телосложения, по силе, однако, наши друзья были совершенно равны между собой. Тянулись ли они на палке или по-простому боролись, ухватившись за пояски, — любые пробы силы, как правило, кончались вничью. Но плавал Рум как рыба, а Полозов — как топор.
Черт его знает, в чем тут было дело! Пикническое ли телосложение было тому виной или какая-то другая причина, но стоило Николаю лечь на воду, как он немедленно начинал изгибаться в дугу, ноги тянулись к голове, а живот — ко дну реки. Отчаянно поболтав одну-две минуты руками и чувствуя, что сейчас захлебнется, Николай вскакивал на ноги и яростно отплевывался. Рум честно стремился передать другу свое мастерство, но, увы, безуспешно, — по-видимому, удельный вес Николая был близок к свинцу.
— Тебе следовало, знаешь, поступать в водолазы, — говорил Рум. — Гулял бы себе преспокойно по дну, даже без специальной обуви на тяжелых подошвах. А вот, к примеру, разобьется наш «Электрон» в пороге — как ты станешь спасаться?
— На пробковом поясе, — отвечал Николай. — Я пробовал. Держит. А главное, «Электрон» в пороге никогда не разобьется. Или ты на себя не надеешься?
Это можно было понять как неверие в способности Рума управлять кораблем. Но Рум тоже за словом в карман лазил редко.
— Почему на себя? Я на тебя не надеюсь. Заглохнет мотор…
— В пороге мотор никогда не заглохнет! За кого ты меня принимаешь? И вообще, зачем тогда плаваешь на «Электроне»? Ступай на дизельный!
Но это было уже совсем чудовищно — так говорить. Оба они знали: уйди любой из них с «Электрона», — и катеру сразу конец, спишут на слом. Латаный-перелатаный, он тотчас рассыплется, как заколдованное существо, которое только и держится на силе волшебного слова, на любви к нему.
Конечно, оба друга всякий раз с завистью поглядывали на сочащийся свежестью красок новенький катер, полученный недавно конторой. Но это была добрая зависть — им просто хотелось выпросить у директора таких же красок, освежить хотя бы палубные надстройки «Электрона». Но Понский только сурово крутил головой: «Зачем? Не в коня корм!» И, мимоходом сказать, на радость нашим друзьям, велел на борту нового катера начертать название — «Фурия». Это название в подметки не шло «Электрону». Но кто смыслил в древнеримской мифологии и в семейном счастье директора, тот понял: Понский назвал катер в честь своей жены.
Они, Василий Рум и Николай Полозов, были очень дружны, хотя ссорились между собой и перечили друг другу почти беспрестанно.
Когда после долгих стараний Полозова мотор, сердце «Электрона», принимался стучать, и Василий Рум, сильно клонясь от рулевого колеса, через плечо спрашивал: «Эй! Готово?», а потом командовал: «Полный — вперед!», и за кормой катера выстилалась сизая полоса гадкого дыма, перемешанного с пузырчатой пеной, — Николай поднимался к напарнику в рубку и, смахивая пот со лба, говорил:
— Эх! Ему бы пропеллер сзади ввернуть!
— Ну да, — с ленивым превосходством отзывался Рум. — А еще лучше — поставить ЖРД.
— Конечно, ЖРД… — мечтательно соглашался Полозов. — Только ведь на судах пока нигде еще жидкостно-реактивные двигатели не ставят. Это — для гиперзвуковой авиации. А вообще, — вздыхал он, — мне хотя бы разок один настоящим, чистым авиационным бензином мотор заправить.
Василий Рум забирал в горсть тугую прядь жестких белокурых волос, тянул ее от виска за ухо. Плавясь в самодовольной улыбке, поддевал под ребро Николая:
— Разорвет у тебя мотор к черту — и все. У бензина авиационного октановое число какое?
— Ничего не разорвет, — уже обиженно говорил Николай. — Наоборот, именно от простого бензина мотор наш и задыхается. Ему как раз октановое число требуется выше.
В таком духе они могли беззлобно препираться хоть день целый, словом, до тех пор, пока мотор действительно не начинал чихать и задыхаться. Тогда Полозов стремительно скатывался вниз и что-то там крутил, дергал, а Василий Рум бережно пошевеливал спицы рулевого колеса, словно стремясь держать катер так, чтобы мотору доставалось по возможности меньше нагрузки.
На берегу была своя жизнь.
По вечерам Василий Рум брал новенький баян, полученный в премию, разводил его тугие ребристые мехи, перебирал ловкими пальцами перламутровые клавиши и вытягивал чистые, звучные мелодии девичьих припевок. Николай Полозов шагал рядом, целя глазами в окна, где непонятно отчего подрагивали легкие занавески.
В летнюю пору молодежь уходила на поляну в конце поселка, где было и свежо и просторно, а тонкие лучики звезд после пляски манили в тишину приречных тальников и черемух. Конечно, если не было комаров. Вернее, было не слишком много.