У Полозова сразу стянулась кожа за ушами так, что стало больно. Выходит, Васька решил ломиться в самые буруны, в камни! Ну хорошо — туда. А как потом обратно? Вниз по течению уже не славируешь. В клочья изрежет, раздерет железное днище «Электрона» острыми гранитными ножами.
Он молча скользнул вниз, к мотору. И в этот же миг накатился первый большой вал, пока еще отлогий, широкий. «Электрон» неохотно приподнялся, а потом, чуть помедлив, клюнул носом. Шипя, покатилась в стороны разбитая пузырчатая волна.
— Выдюжишь?.. Выдюжишь?.. — бормотал Полозов, ощупывая горячий, точащийся маслом мотор, поглаживая «самые больные» места у него. — Давай, давай…
Ему хотелось быть наверху, видеть и слышать. Но если заглохнет хотя на минуту мотор — все погибло. Люди на островке и люди на катере. Надо быть тут, надо нидеть и слышать только мотор, и ничего больше.
А Рум между тем гнал катер к середышу. Гнал — но продвигался вперед лишь по сантиметру. Рывками, толчками. То наваливая его вовсе набок, чтобы увернуться от подводного камня, то задирая на дыбы, чтобы проскочить в узкую щель.
Так казалось Руму. А на самом деле из стороны в сторону катер мотало, бросало слепой волной. И в воле человека было лишь — не давать ему пятиться.
«Нет, не дойти туда. Ни за что не дойти, — подумал Рум, вдруг ощутив, как скрипит и дрожит весь корпус «Электрона», а островок далек по-прежнему. — Не дойти! Тогда зачем я это делаю?»
Но он знал, зачем делает это. Если ничего другого сделать нельзя, надо делать это.
…Все выше ярятся буруны, завитые белыми гребешками. Они набегают разорванные, разбитые, потом, сцепившись полукольцом, неожиданно поднимаются плотной стеной и падают на палубу катера. А лица людей на середыше видны как-то яснее, крупнее…
Глухо, натужно стучит мотор. Корма катера то и дело взлетает вверх. И тогда винт, работая на холостом ходу, скрипучим ревом перекрывает шум порога. Рум в тревоге оглядывается. Что, если, опускаясь, винт рубанет с размаху по камню?
Жук истошно воет на середыше:
— То-оварищи!.. Бра-атики!.. Спа-асите!..
Растрепанный, он стоит на покатой глыбе гранита, и вода в белесых пятнах пены резво гуляет у него по босым ногам.
Второй человек лежит выше, опершись на локоть, и тоже что-то кричит. Но его не слышно.
Рум прищуривается — так виднее. Второй человек, похоже, Левидов — учитель. Да, точно, он. Какой бес толкнул его к Жуку на салик? Какой бес вообще погнал их салик в пороге ближе к левому, а не к правому берегу?
Середыш, на котором находятся люди, весь изрезан извилистыми щелями, проливчиками. В этих щелях с особенной силой бурлит, клокочет вода, и — Рум видит — в одной из щелей застряло бревно от разбитого салика.
Бревешко тоненькое, небольшое. Но Рум веселится: очень кстати влепилось в щель это бревно!
Он подносит помятый жестяной рупор к губам:
— Эй, на камне!.. Бревно-о… Держитесь за него… Сплывайте! Поймаем вас…
Эти слова Рум повторяет много раз, а сам с тревогой думает: «Не заглох бы мотор. На беду не заглох бы мотор».
Полозов стоит над мотором, как мальчишка, который хочет в траве поймать кузнечика: занес руку над ним и глаз не спускает, только цыркни кузнечник ножками — сразу же схватит!
— Эй, на камне! Скорее! — снова кричит Рум. Ему тяжело, очень тяжело держать катер точно на струе, бьющей от островка. — Да ремешками… ре-меш-ками к бревну привяжитесь…
Жук суетится, выдергивает из щели бревно, выводит на воду. Боясь упустить, крепко держится за него одной рукой, а другой расстегивает кожаный поясок на штанах. Учитель Левидов жестом показывает Руму: «А я не могу — нога…»
Холодея от страха за Левидова и теряя всю свою напускную веселость, Рум отчаянно трясет головой:
— Нет… Нет… Ползи… Привязывайся… Ты понял?
Левидов понимает. Но он не может, сильная боль мешает ему. Он крутится на одном месте и никак не решается сползти головой вперед, в кипящую воду.
А Жук уже привязался ремнем, стоит по пояс в воде, наклонясь к бревну, и крутые волны перекатываются у него по спине, пузырями вздувая рубашку. Бревно ворочается, бьется о камни. Жуку трудно справляться с ним. Но он все же стоит и ждет Левидова.
— Помоги… Да помоги же ты человеку!.. — надрывается в рупор Василий Рум.
Но Жук, пригнувшись головой к самой воде, сквозь шум порога ничего не слышит. А Левидов, хотя и очень медленно, все же ползет к нему.
И тут вдруг мотор «Электрона» рассыпает короткую дробь судорожных ударов, а потом совсем замолкает. Катер необычно легко вскидывается на высокой волне. Позади него стелется плотная пелена сизого дыма.
Жук отчаянно, по-заячьи, вскрикивает, сталкивает с камня бревно, грудью ложится на воду и пропадает вместе с бревном в белой пене порога.
— Полозов!.. Что… там… у тебя? — срывающимся голосом, через плечо спрашивает Рум.
И крутит, направо, налево, теперь, при заглохшем моторе, ставшее совсем бесполезным рулевое колесо. Катер качается, пляшет на гребнях бурунов.
Так и есть: отказала свеча. Полозов это предвидел, он этого ждал — так, как мальчишка ждет, когда цыркнет ногами кузнечик. И он молча, торопливо вывинчивает парализованную свечу. Запасная, единственная, давно у него наготове в руке.
Полозов не знает, что там творится наверху, не знает, плывут ли они вдоль, поперек Сургута или стоят на одном месте. В иллюминатор видно только, как плещется в борт катера мутная, вспененная волна. И временами слышно, как под днищем «Электрона» словно бы кто-то грузно и тяжко ворочается. Камни! Но думать об этом Полозову некогда. Думать об этом сейчас должен Рум. Он у руля. Он — капитан. Он все видит и определяет курс корабля. Дело механика Полозова — точная, исправная работа машины. Он ловко ввинчивает запасную свечу, н мотор опять оживает. Стучит ровно и сильно. Прошло сколько времени: час, десять минут или всего полминуты?..
Руки у Полозова дрожат: что, если откажет и другая свеча?.. Запасных больше нет. Попробовать надо наладить ту…
— Эй, Николай! Пропади ты! — слышит он нетерпеливо-злой голос Рума. — Наверх! Скорее! Лови!
Полозов взлетает по лесенке и, ослепленный солнцем, на мгновение останавливается. Поскрипывает дверь в рулевой рубке. Вокруг катера толпятся, клубятся суматошные волны, холодные брызги летят Полозову в лицо. Впереди, как и раньше, чернеет середыш, уставившийся к небу своими гранитными зубцами. Но там, на этом середыше, где прежде было двое, сейчас полулежит лишь один…
— Черт!.. Что стал?… Хватай!.. Вот же он… Справа…
Словно мячик из пенистой волны выскакивает голова человека. Потом появляются плечи, плотно обтянутые намокшей рубахой. Отчетливой линией выделяется плывущее рядом с человеком бревно.
Полозов кошкой спрыгивает на корму, вонзает багор в бревно.
Через минуту Жук, мокрый, дрожащий от холода и испуга, стоит на палубе у рулевой рубки. Он обжимает одежду прямо на теле, водит по лицу, по волосам негнущимися, скрюченными пальцами. Икает.
— Сволочь!.. Свинья поганая!.. Ну как ты мог? Оставить одного на камне! — говорит Рум, с отвращением разглядывая Жука и все еще силясь удерживать катер на прежнем месте, среди кипящих, злых волн. — Ему же теперь без поддержки никак не сплыть…
Жук молчит, икает. Крупная дрожь передергивает ему плечи. Страх, ощущение неминуемой гибели, которыми он был наполнен с самой той минуты, когда салик разбило в пороге и его с Левидовым выбросило на камни, до сих пор не прошли. Но он пережил еще и новый, пожалуй даже более сильный, прилив страха. Это когда он стоял, привязавшись ремнем к бревну, и ждал Левидова, а катер вдруг окутался синим дымом и стал медленно отходить, сползать вниз по течению. Он не помнил тогда, как, стремясь догнать уплывающий катер, оттолкнулся ногами, как его вместе с бревном захватило и закружило в пенистом водовороте. Он ничего не помнил, ничего не делал осмысленно. Его поступками управлял инстинкт.
А теперь Жук стоит на палубе «Электрона», мокрый, до костей продуваемый ветром, и видит: да, Левидов остался один, катеру пробиться туда невозможно, близится вечер, а вода в Сургуте все прибывает и прибывает…
Он стоит словно пришибленный. Слышит — рядом негромко совещаются Рум и Полозов.
Ему хочется рассказать, как все это случилось. Как жена Понского заказала рыбки получше — к семейному празднику. Как Понский сам доставил его за Орон и потом умчался сразу же вниз на своей «Фурии». Как в знакомой ему глубоченной заводи он взорвал сразу три динамитные шашки. Как всплыли вверх белым брюхом огромнейших два тайменя и целая стая всякой ненужной мелочи. Как он, радуясь богатой добыче, погрузил ее на заранее приготовленный салик. Как потом откуда ни возьмись вскочил на салик учитель Левидов, закричал: «Подлец! Браконьер!» — и стали они бороться. А салик сорвало течением с привязи и понесло. Греби остались на берегу…
Рассказать — но кому сейчас это нужно?
— …другого нет ничего, — заканчивает Василий Рум. — Ты молчи. Ты слушай. Подняться нам через Орон законным ходом. Сверху зайти над порогом против этого середыша. Сплыть на него кому-то одному, взять мужика. А другой снова катер обгонит вниз и на этом же месте встретит. Выловит, как вот этого…
Рум брезгливо косится на Жука.
И Жук пощелкивает зубами. Ему понятно, что задумал Рум. Другого действительно ничего не придумаешь, если не оставлять учителя в ночь, с разбитой ногой, одного, на этом гранитном шише, когда вода прибывает.
Но понимает ли Рум, что, пока доплывешь к середышу вниз по течению через сотни подводных камней, взахлеб ныряя в бурунах, так и костей не соберешь — человека всего изломает. Учителя ведь именно так изломало.
К тому же и промахнуться нехитро. Разве сверху настолько точно рассчитаешь движение каждой струи, чтобы нанесло тебя как раз на этот середыш? Кто рискнет? Кто умеет так плавать? А если пронесет мимо? Ну, на катере, под порогом, может, этого человека и догонишь, коли хватит у него силы так долго держаться, но Левидов, учитель проклятый, тогда все одно останется на своем камне. Второго захода к нему уже никак не сделать…