ющий брата-мечтателя, Председателя Круга. Братья Богаевские не поклонились немцам, не оторвали Тихий Дон от матери-России, не отпугнули золотыми погонами иногородних и левую интеллигенцию. Сценарий дал сбой, минутная стрелка дрожала, не в силах оторваться, пойти дальше. Тик-так, тик-так, тик-так…
Но он знал — это все ненадолго. 9 мая, День Сирени, праздник будущей Победы. День, когда дед надевал ордена за Корсунь, Сандомир и Прагу. Май мчал вперед, дрожала заждавшаяся стрелка, готовая перескочить полным оборотом сразу на Волгу, пройтись разбегом от Казани до Симбирска. Неделя-другая, и запылает Восток, возьмутся за винтовки чешские дивизии, сметая большевизм до самого Тихого океана. Тик-так, тик-так, тик-так… Маленький Дон просто исчезнет, утонет в распескавшейся земной тверди, на подиум выбегут новые фигурки, замашут саблями, затрясут густыми эполетами. Тик-так, тик-так… Все вернется на круги своя, часовая стрелка с довольным скрипом уткнется в Северный полюс — и Война, та самая, единственная, вступит в полные свои права под покрытым квадратами и ромбами небом. Не повернуть, не остановить. Тик-так, тик-так, тик-так… Бом-м-м-м!
Времени оставалось все меньше, Мир-циферблат улыбался все шире, все радостней, мертвый солдатик в гремящем железом тамбуре тянул костяную руку за новой папиросой.
Тик-так… Тик-так… Тик-так…
— …Полотенце! По-ло-тен…
Правая рука — раз! Хорошо, что под рукой, заранее озаботился, иначе ищи его в темноте, махровое, гостиничное…
— Фи-ли-бер…
Наглухо закрытые шторы, глухая искусственная ночь, негромкий сдавленный крик. Саша вцепилась в полотенце зубами, изо всех сил, до боли, до красных пятнышек. Ей все еще нужна тьма, все еще пугает собственный голос. Даже сейчас, когда не увидишь и собственных пальцев, когда вообще ничего нельзя различить. Нельзя, не можешь, не хочешь. Не пытаешься. «Это подлинное мистическое единение — единение тел и душ. Мы смешаемся плотью, мы станем ближе, чем любые жена и муж…»
— Филибер… Мой Филибер, не давай мне говорить глупости…
— Говори, Саша.
Ее горячий пот, ее сухие потрескавшиеся губы, которым не помогает никакая помада. Саша рассказывала: подруги по госпиталю, вдовы и солдатки, поглядывают косо, шепчутся за спиной. Подпоручик Войска Донского, старшая сестра милосердия Кленович стеснялась, пыталась мазать рот какой-то медицинской пакостью…
— Нет, мой Филибер. Ты начнешь соглашаться со мной — какой мужчина не скажет «да» женщине, которая даже не отдышалась после… после!.. А я буду говорить о том, что война когда-нибудь кончится, я смогу съездить в Париж, купить самое лучшее белье… Не улыбайся, мой Филибер, я знаю, ты сейчас улыбаешься. Да, в душе я мещанка, мечтаю, чтобы мой мужчина увидел меня красивой, при свете свечей, а не в этом колодце…
— Почему ты говоришь — «мужчина»? Только мужчина?
Она оставалась свободной, оставалась сама собой, даже когда впивалась зубами в мою кожу, закусывала полотенце, боясь собственного крика, ловила и до синевы сжимала руку, размазывала по лицу наш горячий липкий пот. Человек — не скелет и не кожа.
— Нет, мой Филибер. Не обижайся, пожалуйста. Пойми, попробуй понять… Я последняя из рода Кленовичей, мертвы все — родители и родичи, убиты братья, вся наша фамилия, погиб мой жених. Со мной — их память, их честь, их гордость. Я полька, католичка, шляхтянка герба Апданк. Я не могу пойти к алтарю с человеком ниоткуда. С тем, для которого все, что мне дорого — только прах и пыль. Имя и честь остаются даже после смерти, о них будет записано на Небесах. Не могу. Даже с тобой, мой Филибер! Даже с тобой…
Прах и пыль… Пыль, пыль, пыль от шагающих сапог… Осторожно отвел в сторону ее пальцы, отодвинулся. Встал. Я не должен обижаться, Ольга Станиславовна Кленович и так отдала все, что у нее осталось на Земле.
На Земле — не на Небе.
— Я ведь не о том, Саша. Все проще и… хуже. Жене генерала Кайгородова помогут в любом случае — даже когда она… станет вдовой. Я тебе уже говорил, у меня очень странная… религия. Я верю, что мир исчезнет вместе со мной, что я — и есть Мир. Но вдруг это не так? Все может быть, пятьдесят на пятьдесят… Ты не должна остаться одной — особенно после поражения, за границей, где-нибудь в Стамбуле или Белграде…
— Нет! Нет!..
Трудно отыскать черную кошку в темной комнате — в густом гостиничном мраке, за плотными шторами. Саша нашла меня сразу, безошибочно, наощупь. Ладони легли на плечи, щека прижалась к груди — мокрая, холодная…
— Н-не смей… Не смей! Не смей говорить о таком! Мы победим, обязательно победим, не можем не победить! Иначе зачем я живу, мой Филибер, зачем? Почему Отец Небесный, Pater Noster, до сих пор меня хранит? Русский Царь наденет шапку Мономаха в Успенском соборе Кремля, да, да, да! Иначе не может быть, не может, не может!.. Ты не веришь в нашу победу, Филибер, что-то замышляешь, хитришь, интригуешь… Иногда мне кажется, что ты — предатель, хуже предателя. И когда я это пойму, я… я убью тебя, любимый. На Небесном Суде мы возьмемся за руки — пусть нас рассудят!
Она не ждала ответа. Я не пытался отвечать.
«А ты думала, солнце будет светить вечно? Оно превратится в пар. Аллах акбар, детка. Аллах акбар!»
Лабораторный журнал № 4
26 марта.
Запись восемнадцатая.
На работе коллега подсунул журнал с любопытной дискуссией о генерале Корнилове. Прочитал с немалым удовольствием. Идеализация этого деятеля давно вызывает протест. Такое понятно и объяснимо в условиях войны, когда позарез нужны герои и мученики. Простительно в эмиграции. Но в наше время пора расставлять акценты.
Один из диспутантов приводит мнение генерала Е.И. Мартынова, хорошо знавшего будущего белого вождя. Среди прочего Мартынов обращает внимание на то, что:
Корнилов в Первую мировую бездарно погубил свою часть, покинув ее, когда она еще могла оказывать сопротивление, и в итоге совершенно бесславно попал в плен. Если бы не плен и триумфальное возвращение после побега в Россию (Корнилов был единственным на тот момент генералом Первой мировой, которому удалось бежать из плена) ему грозил бы военный суд.
Лавр Георгиевич совершенно не разбирался в хитросплетениях тогдашней политики. Он вообще многого не понимал в жизни европейской части России и мог только «наломать дров». Большая часть его службы прошла в Азии, и сам он был, что уж таить, скорее «человеком Азии». Относительно последовательно поддерживали его, кстати, только «туземные части».
Корнилов, любивший рисоваться «железной твердостью» своего характера, на практике легко подпадал под влияние окружавших. Крайне самолюбивый, болезненно обидчивый, он был весьма падок на лесть, и на такую удочку его всегда можно было поймать. К тому же генерал весьма плохо оценивал и выбирал людей, вследствие чего «окружение» его было обыкновенно самое неудачное, что признает и апологет его Деникин.
Господствовавшей страстью Корнилова было честолюбие, необходимое, в известной мере, для политической и особенно военной деятельности, но которое у него переходило всякие разумные пределы. Корнилов старался прикрыть свои честолюбивые стремления пламенным патриотизмом, но это был тот особый вид «патриотизма», который присущ всем властолюбивым и самонадеянным людям, видящим благо отечества исключительно в своем личном возвышении.
С этим вполне можно согласиться. Корнилов проиграл все свои сражения и умудрился погубить тех, кто шел за ним. В Ледяном походе бывший Главком допустил все возможные и невозможные ошибки. Лично я не захотел бы служить с этим «спасителем отчества» и дня. Надеюсь, не придется. «Сердце льва — голова барана». Генералу Алексееву было виднее…
Само собой, нынешние «белогвардейцы» никогда со мной не согласятся. Для них, как и для «красных» война до сих пор продолжается.
Между прочим, в свое время пришлось спорить по иному, но близкому поводу: кто первым на «той единственной» отдал приказ расстреливать пленных. Именно приказ; эксцессы и самосуды начались сразу, но крепкая командирская рука вполне могла бы их пресечь, как это и случилось годом позже. Честно говоря, был уверен, что отметились большевики с их обостренным классовым чувством. Ошибся — приказ «пленных не брать» в первый раз прозвучал в Ледяном походе. Трагическая ирония в том, что расстреляли не пленных красногвардейцев и не балтийскую «братву», а солдат одного из полков Кавказского фронта. Бедняги ехали домой, были остановлены и буквально силой развернуты против «добровольцев». Им сказали, что надо разоружить взбунтовавшихся дезертиров. «Кавказцы» были при погонах и офицерах, они знать не знали ни о какой Добровольческой армии.
Таких фактов, впрочем, полным полно. Знаменитая «психическая атака» из Q-реальности фильма «Чапаев» на самом деле проходила под красным знаменем и с пением «Варшавянки». Рабочие-ижевцы, лучшая часть белого Восточного фронта! После этого уже не удивляешься, что воспетый нынешними «белыми» Каппель занимал крупный штабной пост в РККА, Булак-Булахович командовал красным полком, Шкуро был чуть ли не правой рукой северокавказского главкома Автономова. Все становится просто и ясно лишь под пером штатных историков, восторженных романистов и прочих Марин Цветаевых. Что бы ответили корниловцы, прочитав «Белый стан»? «Старого мира — последний сон…» Ясное дело, спели бы «Царь нам не указ!»
Незачем ставить эксперименты, История сама вволю натешилась, еще сто лет разгребать будем.
Третьего, между тем, потянуло на мораль. Прервав рассуждения о «кодонах» и их «шнуровке», он, достаточно нелогично по-моему, задался вопросом о «нравственности» нашего вмешательства в Q-реальность. Повеяло чем-то давним и знакомым, чуть ли не «Трудно быть богом» Стругацких. Ирония в том, что Третий даже не вспоминает «ревизионистов» (возможно, о них и не слыхал), значит, сомневается по сути в целесообразности распоряжаться собственным сном! Да, для «виртуала» в Q-реальности все будет по-настоящему. Но суть опыта именно в создании личной, пусть и очень недолг