вая свои светлые волосы.
— Как думаешь, не попробуют твои друзья меня прикончить за ненадобностью?
— Ты путаешь их… — она все-таки поправилась, — нас со своими друзьями.
— Не так далеко твои друзья ускакали от моих. Сегодня мы с ними по их, заметь, просьбе промышляли чистой воды уголовщиной. Сперли солдатскую форму. Да еще путем разбоя.
Но Христину не поразило это известие.
— Невозможно сохранить руки чистыми, когда ведешь борьбу с таким грязным чудовищем, как коммунизм. А суть заключается в том, что движет человеком. Нажива или идея.
— Ну, вот видишь, а ты говоришь, не могут прикончить. Во имя идеи могут. Ты этого Миколу давно знаешь?
— Нет, недавно. Чуть больше, чем тебя. Но это не имеет значения.
— Почему не имеет?
— Не имеет и все, — почти отрезала она.
К его возможной кончине от рук ее сподвижников она отнеслась более чем равнодушно. Или совсем не верит в такую возможность, или ее это нисколько не тревожит. Впрочем, что мешает выяснить?
— Тебе, гляжу, все равно, почикают меня или нет?
— А кто ты мне? — Христина, повернув голову на подушке, обратила к нему лицо. — То же, что и я тебе, то есть никто. Или, как выражаются теоретики большевизма, «случайный попутчик», — она улыбнулась (за три дня она улыбалась так мало, что капитан помнил эти случаи наперечет. И как ни странно — улыбка не шла ее лицу. Может быть, настолько отвыкло ее лицо от улыбок?). — Ты попал на мою слабость, я попалась на твою силу. Вот и все.
— А о ком бы ты печалилась? — Шепелев сделал вид, что раздражен ее безразличием к себе (кстати, и на самом деле, где-то очень глубоко, был немного раздосадован тем, что не смог пробудить к своему воровскому персонажу более сильных чувств). — Только о себе, небось. Вон ты давеча о брательнике своем говорила. Про то, что он сидит в лагере. Тоже печали я не заметил. Сидит и сидит. Может, выйдет, может, нет. Короче, на всех тебе наплевать, кроме себя!
— Ты! — она вскочила в постели, выпрямилась, стоя на коленях, руки теребили край одеяла. Нагая и разгневанная. — Уголовник! Тупой и жалкий! Животное! Не пойму, почему ты ходишь на двух ногах. У тебя нет в жизни никакой цели. У тебя все сводится к ублажению своего брюха и отростка! Как ты — ты! — смеешь еще кого-то попрекать! И о моем брате ты не должен заикаться. Кроме брата, у меня никого не осталось. Никого. Совсем. Это последний человек…
Она упала в подушки и заплакала.
Капитан вышел на кухню. Выпить чаю и подумать. Что-то этот разговор в спальне (он уже про себя стал именовать комнату, где сейчас в одиночестве дрых Кемень, гостевой, а вторую — спальной) сдвинул в его мыслях, как сдвигают пальцы шулера колоду и в ней появляются новые карты, существенно меняющие игру.
Ночь помогает думам и предчувствиям. В том числе и оперативным предчувствиям. И вдруг капитану стало совершено ясно, как с ним собираются завтра поступить. Вот озарило его, бывает такое, братцы. Да, да, это в любом случае предположение, но уж больно простым и заманчивым должно казаться противостоящей ему стороне такое разрешение проблемы под названием «уголовник Жох», чтобы они, помучавшись, поколебавшись, не пошли на него.
«Ясно-то тебе ясно, — расслышал капитан внутри себя шепоток, — ну а как ты ошибаешься? Есть такая вероятность?» Ну, куда ж ей деться, ответил капитан капитану. Понятно есть. Тогда разработаем несколько перспективных планов. Если то-то и то-то, то тогда я поступлю так-то и так-то. Правда, как ни крути и не планируй, а жизнь твоя в любом из планов будет висеть на волоске. Только в одном случае, с нею, с твоею жизнью, ничего не случится — если уходить сейчас. Но это-то как раз и неприемлемо…
Капитан заснул только под утро, когда напольные часы отбили четыре удара. На кухне остался в чашке недопитый чай, а пепельницу переполняли папиросные окурки…
Глава седьмаяВсе только начинается
Кемень не понимал, зачем «вор» потащил его раньше указанного времени. Но ничего другого, как последовать за русским, ему не оставалось. Они засели в своеобразной засаде за штабелями необструганных досок. На случай чьего-либо интереса у «Жоха» в кармане имелась бутылка перцовки. Мужики соображают вдали от утренней городской суеты — что в этом необычного и предосудительного, скажите?
Обещанная машина зарулила на хозяйственный двор с похвальной пунктуальностью за минуту до установленного времени. Приезд грузовика не сопровождало никаких обстоятельств, могущих вызвать подозрение и тревогу. Пришла машина, остановилась, шофер вылез, постучал по передним колесам, открыл капот, занялся мотором.
— Такси подан, пойдем, — сказал, поднимаясь из засады, «Жох».
Первым делом капитан подошел к кузову, крытому брезенту, подпрыгнул, ухватился за край борта, заглянул внутрь. И увидел мебель. Обычный набор рухляди, которую перевозят на новую квартиру со старой. Шкафы, комод, диван, кресла, стулья.
А Кемень тем временем тепло здоровался с шофером. К их задушевной беседы присоединился и капитан.
— Здоровеньки булы, — приветствовал он шофера.
— Здорово, — проговорил тот себе под нос, без всякой охоты пожимая протянутую ладонь. — Забирайтесь в кузов. Спрячьтесь у переднего борта. Накроетесь мешками, если вдруг остановят. Поехали.
— Погоди, — «Жох» спешил чуть меньше, чем шофер. — Где будем останавливаться?
— Сперва заедем в один дом на окраине, заберем канистры с бензином. Ехать нам далеко. Потом еще на дороге выберем место потише, заправимся и отдохнем. И дальше без остановок до Яворова[33]. Там вас другие повезут или поведут.
— Сопроводительные документы имеются? — милицейским тоном спросил «вор» шофера.
— Все имеется. Мебель перевозим, — шофер нетерпеливо рыхлил ботинком песок хозяйственного двора.
— Годится. Смотри за дорогой! Не попади в аварию. Ну, — это «Жох» адресовал уже Кеменю, — полезли в мебель, пассажир.
С трудом протиснувшись к переднему борту, «Жох» и Кемень устроились там с относительным комфортом. Расположились на сиденье от дивана, упираясь коленями в спинки огромных кресел. Поехали. Загромыхали в креплениях полки, заходили дверцы, задребезжали не вынутые из шкафов стекла, что-то с шуршанием проехало по полу. Их машина кому-то просигналила, вливаясь в транспортный поток.
На булыжниках львовских мостовых чувствительно потряхивало. Не завешенный брезентом проем над задним бортом с их места виден не был, что лишало их единственной возможности полюбоваться видами Львова. Приходилось лишь догадываться, что там происходит за брезентовым кузовом. Капитан мог себе представить только прохожих и автомобили. Кемень же, верно, мог себе вообразить, мимо чего они сейчас едут.
— Що ти шукаешь? — спросил украинец, когда «вор» принялся озираться, заглядывать под кресла, привставать, приподнимать с пола бумагу.
— Столько барахла, а вот ничего подходящего не нахожу. Ну, это поправимо, — и капитан принялся вытаскивать брючный ремень.
— Що це? — Кемень удивлено наблюдал за действиями своего спутника.
— Тебя вязать буду, — ответил капитан так, будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся и очень хорошем.
И далее Шепелев нанес подлый, но продиктованный необходимостью удар. Потому что не мог капитан себе позволить такую роскошь, как бороться, катаясь по полу, когда бы на тебя рушились полки, сыпалась труха, когда у противника имелись бы какие-то шансы взять верх. Да и раскричаться противник мог, что тоже могло осложнить дело.
Короче говоря, Шепелев опустил кулак на сломанный палец Кеменя. Тот взвыл и согнулся. Теперь ничего не стоило перевернуть его животом вниз, завести руки за спину и быстро связать их. Предвидя град вопросов, отборных ругательств и проклятий, Шепелев употребил свой носовой платок на кляп. Теперь оставалось разве вытерпеть до конца пути раскаленный от ненависти взгляд своего, как выразилась ночью Христина, «случайного попутчика». Ну, конец, был уверен товарищ Шепелев, не за горами. На первой же остановке он и должен наступить. Крайне сомнительно, чтобы они действительно там собирались запасаться бензином.
Кемень не мог говорить, но слушать ему ничто не мешало, ну кроме разве что боли в переломанном пальце.
— Ты уж извини меня, но не получалось по-другому…
Замычав, Кемень попытался встать. Вряд ли он имел иные намерения кроме нанесения ударов ногой. Капитану пришлось, дернув за пиджак, вернуть его на место.
— Тихо ты, — ласково попросил «Жох», — ведь по голове тебя бить придется. Вот этой штукой. Не забыл ее?
Шепелев похлопал себя по карману куртки, где у него лежал револьвер.
— Да, ноги связать тебе необходимо. Стучать ведь ими начнешь. Ну-ка!
На ноги капитан пустил поясной ремень Кеменя.
— Должен же я что-то делать, как-то обезопасить тылы, — говорил он, стягивая ремень тугим узлом. — Ведь убивать меня собираются, а не просто попугать. Ты не знал?
Капитан скосил глаза на связанного Кеменя.
— Тебе, конечно, не сказали. А зачем? Вдруг ты все испортишь. Я не исключаю, что и тебя приговорили. Да чего там, скоро все выяснится.
И капитан стал пробираться через мебельные нагромождения к заднему борту. Раз споткнувшись, завалив какой-то шкаф на брезент кузова, он подобрался к автомобильной корме, из-под которой убегали уже не булыжники, а асфальт. Они проезжали мимо некого здания, напомнившего товарищу Шепелеву Гатчинский дворец, а с другой стороны дороги он увидел каменного льва, цветочную клумбу рядом и деревья.
Капитан, высунувшись за брезент, посмотрел вперед. Судя по пейзажу, преимущественно состоявшему из зеленых насаждений, Шепелев сделал вывод, что они подъезжают к границе города. Скорость у грузовика как была так и сохранилась небольшой. Сзади на ближайших ста метрах дорога была пуста. Капитан перемахнул через борт и повис на руках, касаясь носками сапог асфальта. Собравшись, он разжал пальцы, упал на дорогу, перекатился. Локоть он все-таки ушиб, но это пустяки. Поднялся, отошел на обочину. Грузовик неторопливо удалялся, не заметив потери бойца.