— Нет, матушка-цесаревна, — дрогнувшим голосом начал подходивший к ней офицер, — не гулять мы вышли — тебя здесь поджидали. Давно нам нужно тебя видеть, матушка, не можем мы дольше терпеть, не можем видеть заплаканными твои ясные очи. Скажи слово — мы готовы все и только ждем твоих приказаний. Вели же нам идти за тебя: все, как один человек, за тебя живот наш положим.
— Матушка, золотая наша, красавица! — восторженно прошептали остальные офицеры. — Разреши!
Она благодарно и в то же время испуганно взглянула на них.
— Ради Бога, молчите, — сказала она. — За мной со всех сторон наблюдают, вас услышат. Не делайте себя несчастными, дети мои, да и меня не губите! Ради Бога, разойдитесь скорее, ведите себя смирно!. Время еще не пришло, а как придет, я велю вам сказать заранее…
Офицеры молча и печально склонили головы. Она прошла мимо и возвратилась домой окончательно расстроенная. А дома ее ожидали новые известия о преданности ей гвардейцев. Разумовский пришел доложить ей, что без нее пробрался к ним семеновский капитан, — тот самый капитан, который получил триста червонцев от принца Антона — и объявил, что цесаревна может располагать его ротою и что он ручается за всех своих товарищей.
Она опять плакала, опять ломала в отчаянии руки и никак не могла решиться. Она не наследовала от отца своего энергии, в ней теперь, более чем когда-либо, сказывалась добрая, слабая женщина. Чем больше являлось у нее сторонников, готовых положить за ее жизнь свою, тем больше она ужасалась, тем больше представлялось ей несчастий, которых она может быть причиной.
Вот она узнала, что Нолькен уезжает в Швецию и просит принять его для прощальной аудиенции. Она приняла, конечно, и он стал ее уговаривать дать ему письменное обязательство, которое необходимо ему для того, чтобы он мог решительно говорить в Стокгольме.
Но она не давала этого обязательства, она говорила, что не помнит хорошенько требований Нолькена.
— Как же это? — заметил удивленный посланник. — Ведь, копия, здесь описанная г. Лестоком, у вас, а подлинник ее и теперь со мною. Угодно — я сейчас же покажу вам его, и мы можем немедленно окончить дело! Вашему высочеству стоит подписать и приложить свою печать.
Но она отказалась. Она только, уверяла Нолькена в своей благодарности Швеции и сказала ему, что если произойдут решительные действия со стороны Швеции, то и она немедленно начнет действовать решительно, тогда она оставит предосторожности, которые теперь необходимы. Она призналась, что гвардия за нее и что с этой стороны можно быть спокойным.
— Я буду действовать решительно, даю вам в этом слово, но только тогда, когда уверюсь, что нужно ожидать непременного успеха, когда мне будет ясна помощь со стороны Швеции; а теперь перестанемте говорить об этом. Я уверяю вас, что окружена со всех сторон врагами, и даже здесь есть люди, на которых я не могу положиться. Завтра я пришлю к вам Лестока.
Лесток, действительно, явился на другой день к Нолькену, но не привез письменного обязательства, привез только письмо Елизаветы к ее племяннику, принцу Голштинскому.
Нолькен вышел из себя.
— Что же это, наконец, такое? — говорил он. — Я так на вас надеялся, а вы, очевидно, обманывали мое доверие — вы не передавали цесаревне всего того, что передавать обещали!..
Лесток начал оправдываться так же, как он оправдывался и перед Шетарди.
— Что же я могу сделать, — говорил он, — если цесаревна по несколько дней на меня сердится каждый раз, как я упомяну ей о письменном обязательстве. К тому же я и не мог на этом настаивать уже потому, что вас могли схватить, несмотря на то, что вы посланник, а в таком случае письменное обязательство, найденное в ваших бумагах, погубило бы и цесаревну, и всех нас.
Нолькен решился на последнее средство: предложил Лестоку хороший подарок.
Лесток почему-то вдруг оказался менее щепетильным: принял подарок, обещал приехать еще раз. Нолькен ждал его, ждал, да так и не дождался и выехал из Петербурга без письменного обязательства.
Прошло с месяц; из Швеции не было почти никаких известий.
Цесаревна все реже и реже выходила и выезжала из дому. Она боялась новой встречи с гвардейскими офицерами.
Принц Антон по-прежнему ежедневно выслушивал донесения своих шпионов с Остерманом, и тот уверял его, что скоро можно будет приступить к решительным действиям. Только вот теперь следует обождать немного, чем кончится натянутое положение со Швецией, да нужно еще устроить дела семейные. Теперь трогать правительницу слишком жестоко, она нездорова: скоро должна разрешиться от бремени. Что касается до цесаревны Елизаветы, то Остерман придумал верное средство избавиться от нее: в Петербург приехал брат принца Антона, принц Людвиг Вольфенбюттельский…
Через несколько дней правительница пригласила цесаревну и предложила ей выйти замуж за этого принца.
— Вам будет выплачиваться, сестрица, кроме приданого, назначенного русским принцессам, ежегодный пенсион в пятьдесят тысяч рублей; вам будут даны Ливония, Курляндия и Сенегалия…
Этими заманчивыми обещаниями думали прельстить Елизавету, но она отвечала, что всем давно известно ее решение никогда не выходить замуж и что она на это не может согласиться.
Правительница вышла из себя. От ласкового тона и родственных упрашиваний она перешла чуть не к угрозам.
Елизавета вернулась домой бледная, раздраженная, а на другой день уехала в деревню, чтобы только как-нибудь забыться, быть подальше от всех этих мучений и преследований.
Не долго пробыла цесаревна в деревне. Отдохнуть не удавалось. Тревожные мысли не уходили, страшно было в Петербурге, а тут, пожалуй, и еще страшнее, того и жди упущение в делах выйдет, того и жди нагрянет такая беда, которую можно было бы предотвратить своим присутствием.
И цесаревна вернулась в город. Из тишины деревенской снова окунулась в самую глубь тревожной придворной жизни. Друзья сейчас же явились с целым коробом новостей, всевозможных рассказов, сплетен, слухов, так что невозможно было догадаться, чему во всем этом следует верить, что ложь, а что правда. Несомненным было только одно: с каждой минутой приближающийся, окончательный разрыв с Швецией.
Цесаревна явилась во дворец. Там все было тихо: все шептались, старались ходить чуть слышно — Анна Леопольдовна на днях разрешилась от бремени дочерью Екатериной.
Входя в аппартаменты правительницы, Елизавета встретилась с Линаром. Он молча и даже как-то свысока поклонился ей и прошел мимо.
«Неужели у них уже дошло до того, что даже все приличия забываются? Неужели его принимают в постели?» — невольно подумала она.
Она пошла дальше. Ее сейчас же впустили к правительнице.
Анна Леопольдовна лежала, повязанная своим неизменным белым платочком; ее руку держала неизменная Юлиана.
Недалеко от кровати помещалась маленькая пышная колыбель, вокруг которой возилось несколько женщин.
Елизавета поздравила правительницу. Та приподнялась с подушек и поцеловалась с нею.
— Очень рада вас видеть, сестрица. А то я уже хотела посылать за вами; право, напрасно вы уехали в деревню; мы очень веселились… вот только теперь скука смертельная — уложили меня и вставать не позволяют… А я, право, совсем здорова… отлично себя чувствую. Девочка тоже ничего… Взгляните, она не спит теперь.
Цесаревна подошла к колыбели, разглядела крошечное создание, тихонько наклонилась над ним и осторожно, сдерживая дыхание, поцеловала маленькую ручку. Она очень любила детей, и вид новорожденного ребенка всегда поднимал в ней всю ее природную нежность.
Она невольно замешкалась над колыбелькой и невольно вздохнула. Ей пришло на мысль: что-то будет с этой крошечной девочкой? Какая судьба ее ожидает? Быть может, одним из первых сознательных чувств этого ребенка будет ненависть к ней… Зачем все так тяжело, так дурно устроено на свете? Зачем самый справедливый поступок влечет за собою зло неповинным? Зачем столько ненависти? Зачем люди не знают и никогда не узнают друг друга?
Цесаревна еще раз вздохнула и вернулась к Анне Леопольдовне.
Она заметила, как та сделала какой-то условный знак Юлиане. Юлиана сейчас же встала и вышла из комнаты.
Правительница заговорила любезно и ласково. Спрашивала не нужно ли что-нибудь сестрице и кончила тем, что снова намекнула на принца Вольфенбюттельского.
Елизавета вспыхнула и даже отдернула свою руку, которую держала правительница.
— Я думала, ваше высочество, — сказала она, — что этот разговор окончен между нами. Неужели вы считаете меня настолько легкомысленной, чтобы двадцать раз изменять свое решение? Не будемте говорить об этом.
— Это очень жаль, — сухо ответила Анна Леопольдовна. — Я надеялась, что в деревне вы обсудите все выгоды нашего предложения и его примете.
Елизавета даже ничего не возразила на это, сказала несколько незначительных фраз и поспешила откланяться.
Только что она вышла, как Юлиана вернулась к своему посту.
— Ну что? — спросила она.
— Отказывается. И говорить не хочет даже! — раздраженным и злым голосом прошептала Анна Леопольдовна. — В самом деле, она начинает забирать себе много воли, думает, что так все и может делать по своему. Но, ведь, если добром не хочет, так можно ее и принудить.!
— Однако, как же принудить? — заметила Юлиана. — Тоже раздражать очень нельзя — она не одна, за нею стоит довольно много народу, у нее есть заступники.
— Так что же нам делать? — почти закричала Анна Леопольдовна. — Неужели отказаться от этого плана? Ведь, у всех были бы развязаны руки, если бы она согласилась выйти замуж…
— Да, конечно; но только действовать нужно не насилием, лучше попросить какого-нибудь ловкого человека уговорить ее.
— Кого же попросить?
— Да хоть Левенвольде, — ответила Юлиана. — Кстати он здесь, приехал осведомиться о твоем здоровье.
— Ну и прекрасно, попроси его сюда ко мне.
— Сюда? — изумилась Юлиана. — Да, ведь, это сочтут совершенно неприличным.