<…> Он может говорить, что тревожится из-за ребенка, или что вчера засиделся допоздна за бриджем, или что ему надо пойти постричься, — всегда что-нибудь будет мешать вдохновению, и он легко может обнаружить, что еще не дописал ни строчки к первой главе, начатой полгода назад. Возможно, что эта школьная глупость помогла молодому писателю работать, что бы ни происходило рядом».
В тот год, когда Сесилу исполнилось пятнадцать, началась Первая мировая война. Старших братьев — Джеффри, который к тому времени получил медицинский диплом, и Хью — призвали. Оба со временем стали капитанами, один в медицинских частях, другой — в пехоте. Отец служил в египетской береговой охране. Все двоюродные и троюродные братья ушли на фронт. А Сесила родители наконец-то смогли перевести в более престижную школу. Об английских закрытых учебных заведениях писали много, и рассказ Форестера похож на бесчисленные другие рассказы: «Младшие били друг друга, старшие — младших и друг друга, а учителя им помогали. <…> Сильнее всего меня поражало, как легко это воспринимается. Мальчишки мирились с унизительным наказанием, будто так и надо, по первому требованию вставали в нужную позу, а после еще шутили. Мне думалось, что, если такое случится со мной, я буду драться до последнего вздоха, но не сдамся. <…> При виде экзекуции мне всегда вспоминались слова Веллингтона, что едва ли хоть один английский солдат исполнил бы свой долг, если бы не страх немедленного телесного наказания. Веллингтон был не прав; вполне возможно, что и защитники телесных наказаний в школе так же не правы, и через сто лет мальчишки не будут знать, как болит иссеченная в кровь задница, а старшеклассники не будут состязаться между собой, кто может пороть сильнее. <…> Мне до сих пор горько думать, что всех этих мальчиков призвали как раз к третьей битве при Ипре». Для ненависти Хорнблауэра к телесным наказаниям у его автора были вполне личные причины.
Едва Сесилу исполнилось семнадцать, он отправился на призывной пункт. Несмотря на очки и худобу, юноша не сомневался, что его возьмут. «Медосмотр оказался долгим и занудным. Я-то думал, что на все хватит пяти минут. Однако врач приложил к моей груди стетоскоп, и ему что-то не понравилось. Он подозвал коллегу, тот тоже меня послушал, и они по телефону пригласили главного врача. Тот послушал меня и задал несколько вопросов, потом мне велели одеваться и идти в регистратуру, где будут мои документы. Когда я туда вошел, служащий красными чернилами писал в моем военном билете, что я негоден к военной службе. Я пробился обратно к врачу, и тот между осмотром двух новобранцев нашел время сказать, что в армию меня не возьмут точно и вообще непонятно, как я дожил до своих лет».
Это было чудовищное потрясение. До конца жизни Форестер переживал, что единственный из своих сверстников не побывал на фронте, не узнал, как поведет себя в минуту опасности. Однако делать было нечего, надо было выбирать карьеру. Вслед за старшим братом, гордостью семьи, Сесил поступил в Гайс-хоспитал. Профессия врача его не привлекала, но казалась не хуже любой другой. Учился он плохо. Для химии и физики хватало школьных знаний, для анатомии — нет, а поскольку занятиям Сесил предпочитал игру в бридж, на второй год его отчислили. Ему нравилась богемная жизнь, и он решил стать писателем — довольно смелое решение для молодого человека, у которого за плечами было только несколько стихотворений в студенческой газете. Напрасно семья убеждала его, что можно сперва выучиться на врача, а уже потом заняться литературой, как, например, Сомерсет Моэм; Сесил был непреклонен. В 1920-м, когда отец приехал в отпуск и узнал о желании сына стать писателем, он дал ему срок в полгода, чтобы начать зарабатывать, а до тех пор разрешил жить в доме, не внося денег на питание и арендную плату, однако полгода растянулись на семь лет. Как позже написал Джон Форестер: «Сесил продолжал жить за родительский счет до двадцати семи, когда наконец стал зарабатывать писательством».
Свою первую вещь объемом 6000 слов он написал в две недели. Его друг отпечатал рукопись и предложил псевдоним: Сесил Форестер (возможно, в честь миссис Сесил Форрестер из «Знака четырех» Конан Дойла). Сесил исправил это на С. С. Форестер и отправил рукопись издателю. Поначалу «С. С.» означало «Сесил Смит»; расшифровка Сесил Скотт появилась позднее.
«Воспоминание, которому теперь я могу улыбнуться, — писал он на шестом десятке. — Роман № 1, не опубликованный, был тогда недавно закончен. Роман № 2 (его напечатали позже, хоть он того не заслуживал) писался в такой лихорадке, что отправился к издателям раньше, чем пришли ответы по № 1. А № 3 был уже на очереди. Молодой человек, невероятно тощий и длинный, занес авторучку над бумагой в холодном пригородном доме как раз между Кэмберуэллом и Даличем. Время меняется, и мы тоже. Сейчас во мне так мало от того молодого человека, чье тощее тело не могло вместить всех бурливших внутри страстей, что мне легко писать о нем в третьем лице. Тут раздался двойной стук почтальона. Молодой человек открыл дверь, и в пустую комнату ворвался порыв ледяного ветра. Не надо было долго смотреть на бандероли, которые почтальон вложил в его безвольные руки: это были два романа, вернувшиеся одновременно от двух разных издателей. Молодой человек вошел в холодную комнату и написал первые страницы номера третьего.
Считать ли хеппи-эндом, что еще до окончания номера третьего номер второй приняли в печать? Утешает хотя бы, что № 1 так и канул в безвестность».
№ 3 назывался «Пешка среди королей» и повествовал о Наполеоне и его вымышленной любовнице, семнадцатилетней венгерке, подосланной к нему заклятым врагом. Все известные исторические эпизоды, когда Наполеон проявлял несвойственную ему медлительность, у Форестера оказывались связаны с прекрасной мадемуазель Мари. По ходу романа молодой писатель «вел армии на Москву (как когда-то мальчишкой), бросал кавалерийские эскадроны атаковать в пороховом дыму; я сжег Москву в точности как пять сотен романистов, от Толстого до Дж. А. Генти до меня, я гнал разбитые полки через заснеженные равнины, видя мысленным взором картины Верещагина».
Форестер чувствовал, что все три его романа дурны. Он с отвращением их перечитал и понял, что ничего не может поправить. Тогда-то он и выработал метод, которого придерживался всю оставшуюся жизнь: полностью выстроить весь сюжет в голове, а затем писать практически сразу набело.
«Пешка среди королей» понравилась издателю, и тот заказал молодому автору книгу про Наполеона, более того, сразу предложил аванс в двадцать пять фунтов. Форестер потратил аванс на новые ботинки взамен худых, в которых проходил всю зиму, и за две недели написал биографию в цветистом неоготическом стиле. Велико же было его удивление, когда критики приняли ее за серьезный исторический труд. Издатель тут же поручил ему написать биографию Жозефины и выдал еще аванс. Одновременно начали приходить роялти за первые две книги — сорок фунтов за шесть месяцев, пять пенсов с каждого проданного экземпляра, какой-никакой заработок. Историю Жозефины Форестер писал уже серьезнее, подолгу работая в Британском музее, и только ее из всех своих ранних творений впоследствии вспоминал без стыда. Тогда же он освоил пишущую машинку, такую неисправную, что ленту в ней приходилось двигать пальцами, зато «к концу восьмидесяти тысяч слов „Жозефины“ я печатал вполне профессионально».
В ту пору молодой писатель питался нормально, лишь когда сопровождал на танцы или в ресторан даму вдвое себя старше. В «Задолго до сорока» он очень тепло отозвался и о самой даме, и об их платонической дружбе. «Я не стыжусь этого, как вроде бы следовало. <…> Она была очень богата, и пять фунтов, в которые обходился вечер, не значили для нее практически ничего. Зато для меня эти вечера значили очень много — и благодаря ее приятному обществу, и благодаря непривычной роскоши. <…> В английском тогда не употреблялось слово „жиголо“, и я не думаю, что был хорошим примером этого типа. От пяти фунтов, выданных мне на вечер, часто оставалась сдача, и я возвращал ее до пенни. Дама этого не ждала, и я знал, что не ждет. Легко было бы убедить себя, что я вправе получить вознаграждение за вечер вдобавок к обеду и ужину. Но я всякий раз возвращал сдачу — не из гордости, а потому, что собирался стать писателем и очень щепетильно относился к моей профессии».
Следующей его книгой стал детективный роман «Возмездие в рассрочку» — очень мрачный, психологический, в духе Достоевского («как раз такая безрадостная книга, какую может написать безрадостный молодой человек»). Загадка состоит не в том, кто убийца, — это мы знаем с самого начала, более того, видим события глазами убийцы, — а в том, будет ли раскрыто и наказано преступление. Желающих печатать книгу не нашлось. Первые два романа принесли издателям одни убытки, и те считали, что автору удаются только биографии. Для заработка Форестер склепал еще две — Виктора-Эммануэля II и Людовика XIV («худшее из всего, что я написал»), а тем временем продолжал искать издателя для «Возмездия в рассрочку», сам обходя редакции, чтобы сэкономить на почтовых расходах.
Наконец нашелся издатель, который решил рискнуть. Книга была тепло встречена критиками, довольно скоро по ней поставили пьесу, а затем и сняли фильм. Форестер мог наконец оставить литературную поденщину, а равно попытки зарабатывать сочинением рекламных текстов (в рекламном агентстве он продержался месяц, потом его уволили). Теперь он мог писать то, что ему действительно хотелось. В том же 1926 году, когда вышло «Возмездие в рассрочку», он женился на Кейтлин Белчер, сестре своего бывшего одноклассника, которую знал с 13 лет. Они поженились тайно, поставив родителей перед фактом. Затем молодожены купили пятнадцатифутовую моторную лодку, которую назвали «Анни Марбл» в честь героини «Возмездия в рассрочку», и отправились путешествовать по Франции и Германии на аванс, полученный у издателя под будущую серию путевых заметок.
В 1929 году родился их первый сын, Джон. В том же году вышли три книги Форестера: «Браун на Резольюшн», «Нельсон» (биография) и «Путешествие „Анни Марбл“» (путевые заметки).