<…> Без Гулливера „Путешествия“ были бы бессмысленной фантазией, Гулливер без „Путешествий“ остался бы значительной личностью, но тем не менее им он обязан своим рождением. <… Самый подходящий пример другого подхода, какой я могу вспомнить, — „Госпожа Бовари“. Я уверен, что Флобер много знал о ней прежде, чем придумал ее поступки. <…> История родилась благодаря госпоже Бовари, а не наоборот».
Хорнблауэр, подобно Гулливеру, родился из задач, которые ему предстояло выполнить, из ситуаций, в которые ему предстояло попасть, и думать об этих задачах автор начал задолго до того, как принялся конструировать героя. В 1927 году, собираясь вместе с женой отправиться по рекам Европы на моторной лодке, Форестер купил в букинистической лавке три тома «Военно-морской хроники» за 1790–1820 годы — по шесть переплетенных вместе выпусков журнала, в котором флотские офицеры писали для флотских офицеров. Три тома фактов, набранных убористым шрифтом, может быть, не самое обычное развлекательное чтение в дорогу, но очень во вкусе Форестера, который за свою жизнь несколько раз перечитал Британскую энциклопедию. За несколько месяцев на борту пятнадцатифутовой плоскодонки «Анни Марбл» писатель прочел «Военно-морскую хронику» от корки до корки и впитал ее атмосферу, дух и образ мыслей флотских офицеров того времени. В одном из томов содержался полный текст Гентского мирного договора, подписанного Англией и США в декабре 1814-го. Форестера завораживали сами формулировки документа, несущие в себе отпечаток давно ушедшей эпохи, и особенно статья вторая, где говорилось, когда юридически закончится война: в Северной Атлантике через двенадцать дней после ратификации договора, в Балтике — через сорок и так далее, вплоть до ста двадцати дней в дальних частях Тихого океана. Столько времени требовалось для передачи сообщений до того, как появился радиотелеграф.
Эти подробности разбудили творческую фантазию Форестера. «Если вы захватили корабль у побережья Явы через сто девятнадцать дней после ратификации договора, то он ваш, а если через сто двадцать один, то должны его вернуть. А если захват произошел на сто двадцатый день? А если это случилось по другую сторону линии смены дат? Какой простор для горьких разочарований! <…> Так или иначе, подсознание получило новый материал для раздумий о человеке, вынужденном принимать единоличные решения. У него могут быть помощники, даже друзья, но в критическую минуту он должен полагаться только на собственный выбор и в случае провала винить только себя. Пример такого одиночки — убийца, который никому не может открыться, а значит, не может просить совета. В те годы я был занят исключительно убийцей и его переживаниями[67], но определенно чувствовал, что о Человеке Одиноком еще много чего не сказано».
Помимо «Военно-морских хроник», Форестер читал в то время многотомную «Историю войны на Пиренейском полуострове» Чарльза Оумена, крупнейшего английского военного историка конца девятнадцатого — начала двадцатого столетия, сумевшего соединить кропотливую реконструкцию деталей с эмоциональностью изложения. «Смерть французам» (1932) и «Пушка» (1933) Форестера созданы не без влияния Оумена. Разумеется, большое место в «Истории войны на Пиренейском полуострове» занимал образ Веллингтона — тоже в своем роде Человека Одинокого.
«Маргарет Джонсон» шла с грузом и пассажирами в центральноамериканские порты, затем через Панамский канал и дальше в Англию. В «Спутнике Хорнблауэра» Форестер вспоминал эти шесть недель плавания как удивительно счастливое время: «Мы шли из бухты в бухту, забирая пятьдесят мешков кофе в одной, сто — в другой, и если старенький пирс или ржавый дебаркадер оказывались заняты, бросали якорь и ждали без всякого нетерпения».
Во время одной такой вынужденной стоянки в заливе Фонсека капитан решил проверить моторные спасательные шлюпки, и Форестер выпросил у него разрешение отправиться на моторке вглубь залива.
«Там были забытые деревушки, исхлестанные дождями, выжженные солнцем, где жалкая жизнь ползла со скоростью улитки, рыночные площади, где дряхлые старухи, сидя на корточках, предлагали весь свой товар — единственное яйцо на сморщенной ладони. А потом снова в море, где внезапно налетевшие штормы кренили „Маргарет Джонсон“ на бок, а ураганный ветер однажды подхватил меня и с расстояния двадцать футов швырнул о фальшборт, едва не выбросив в море. Палящее солнце, свет вулканов по ночам и Ложный Крест[68] над южным горизонтом…»
В эти шесть недель у Форестера начал складываться замысел будущего романа. Корабль шел вдоль побережья бывших испанских колоний, а в самой Испании разгоралась гражданская война. В воздухе висело предгрозовое напряжение. Позже Форестер рассказывал в письме: «Во время шторма у Азорских островов пришло известие, что Гитлер оккупировал Рейнскую область. Тогда я впервые по-настоящему понял, что будет война, и решил написать книгу о другом времени, когда Англия сражалась, припертая к стене, и море было ее защитой».
В том другом времени, о котором думал сейчас Форестер, Испания была союзницей бонапартистской Франции, и Англия по меньшей мере дважды пыталась поддержать сторонников независимости в тогдашних испанских колониях. Борьба за свободу в этих краях нередко приводила к власти тиранов. Так начал складываться образ Эль-Супремо — главный отрицательный герой книги появился на свет раньше главного положительного. Британия, разумеется, отправит ему поддержку, и, разумеется, ничем хорошим это не кончится. Сам Нельсон, тогда еще молодой капитан, едва не погиб, возглавляя подобную безумную операцию на Москитовом берегу[69].
Разумеется, вспоминая Нельсона, нельзя было не вспомнить о леди Гамильтон, а это в свою очередь напоминало о другом громком скандале, происшедшем чуть позже: в 1809 году леди Шарлотта Уэлсли, жена младшего брата герцога Веллингтона, бежала с кавалерийским генералом. Образ герцога давно занимал Форестера. Не было ли у того, помимо невестки, еще и сестры? В женском варианте этот характер был бы интереснее, а могущественный клан Уэлсли мог оказать заметное влияние на карьеру флотского офицера. Если такой сестры не существовало, ее необходимо было выдумать.
Вместе с Форестером на пароходе ехала фотограф Барбара Сатро; в архиве писателя сохранились две ее фотографии. Очень красивое лицо, которое, впрочем, в эпоху моды на кукольные черты могло показаться немного мужеподобным; нос если не веллингтоновский, то по крайней мере заметно крупнее среднего. Предполагается, что именно она стала прототипом леди Барбары Уэлсли; так или иначе, Форестер в «Спутнике Хорнблауэра» упоминает лишь, что это имя появилось раньше имени героя.
В то время когда «Маргарет Джонсон» выходила проливом Мона из Карибского моря в Атлантический океан, в развитии сюжета случился важный прорыв: Форестер вспомнил свои давние раздумья о трудностях связи в эпоху парусных кораблей. В Центральную Америку известия о заключении мира добирались особенно долго — несколько месяцев. Обычно соглашению предшествовали многомесячные переговоры, но иногда такие известия падали как снег на голову, например в 1808 году, когда в отношениях между Испанией и Англией случился неожиданный поворот. После того как Бонапарт обманом заманил к себе испанскую королевскую семью (якобы на переговоры, но фактически король и его близкие оказались пленниками) и попытался усадить на мадридский престол своего брата Жозефа, испанцы взбунтовались, и Верховная хунта (регентский совет, оставленный королем) заключила военный союз с Англией. Такое стремительное развитие событий означало, что британская экспедиция, отправленная в Центральную Америку, будет сперва сражаться на стороне повстанцев, затем — на стороне правительственных сил, а тиран на берегу залива Фонсека сумеет показать себя сперва в качестве союзника, потом — в качестве врага. И заодно появлялась возможность без особой натяжки объяснить появление леди Барбары на военном корабле. Разрозненные части головоломки разом сложились в единую картину.
Форестер описывал свое тогдашнее состояние так: «Я превратился в сумасшедшего; меня окружали вымышленные люди, куда более реальные, чем настоящие. Я жил обыденной корабельной жизнью машинально, сам того не замечая, мозг был полностью занят другим. Как будет получено известие о мире? Какие отношения между лейтенантами на корабле? Как лучше изобразить драматизм той или иной ситуации? Человек, сообщавший мне в полдень, какой путь проделал корабль, пугался моего равнодушия, почти глухоты, — возможно, он оторвал меня от беседы с Эль-Супремо. Я выглядел так, будто только что проснулся, хотя перед тем прохаживался по палубе, с виду совершенно нормальный. По крайней мере, я не бормотал свои безумные фантазии вслух, как персонаж „Элегии на сельском кладбище“ Грея. <…>.
Ближе к Азорским островам Хорнблауэр начал обретать личность; в значительной мере ее уже определила сама история. Как в настоящей жизни нас формируют наследственность и опыт, так вымышленный персонаж должен обладать теми или иными качествами, чтобы выполнить назначенную ему роль. Другие черты добавляются, чтобы добавить герою правдоподобности, или потому что без них он не справится со своей задачей, или даже — и главным образом — потому что представляются уместными, подходящими и правильными.
Хорнблауэр должен был стать Человеком Одиноким».
Ему предстояло командовать фрегатом — не линейным кораблем, потому что тогдашняя военно-морская стратегия требовала, чтобы линейные корабли перемещались флотами, и не шлюпом, слишком маленьким для поставленной задачи. Он не мог быть аристократом — это упростило бы его отношения с леди Барбарой. Значит, до капитана он дослужился благодаря собственным заслугам, а не по чьей-то протекции, и довольно рано, чтобы подчеркнуть его незаурядность, но не меньше чем за три года до описываемых событий, иначе бы его не назначили командовать фрегатом. «Чтобы его продвижение получилось достаточно быстрым, ему должно было быть тридцать с небольшим — подходящий возраст для романа с леди Барбарой, чьему старшему брату было тогда тридцать девять. А еще подходящий потому, что я приближался к сорока и мог с олимпийской бесстрастностью взирать на тех, кто младше»