Лишь потом, разобравшись с погодой, курсом и состоянием парусов, Хорнблауэр опытным взглядом окинул палубу. Со стороны бака доносился монотонный перестук помп. Вода из них текла чистая, белая — явный признак, что она поступает так же быстро, как ее откачивают. На подветренном переходном мостике длинным-предлинным рядом лежали убитые, каждый завернут в свою койку. Хорнблауэр вздрогнул, когда увидел, как длинен этот ряд. Собравшись с силами, он пересчитал трупы. Их было двадцать четыре — и четырнадцать похоронили вчера. Кто-то из этих мертвецов вчера мог быть — да и наверняка был — тяжелораненым, но если мертвецов тридцать восемь, значит раненых внизу не меньше семидесяти. Всего получалось больше трети команды. Он думал, кто они, чьи изуродованные лица скрываются под парусиной.
Мертвых на палубе было больше, чем живых. Буш, похоже, отослал вниз почти всю команду, десяток матросов управлялся с парусами и штурвалом. Очень разумно; за вчерашние сутки все наверняка вымотались до предела, а ведь пока не найдут и не заделают пробоины, каждому седьмому придется стоять у помп. Матросы спали вповалку на главной палубе под переходными мостиками. Немногие нашли в себе силы натянуть койки (им еще повезло, что их койки уцелели); остальные лежали, где упали, головой друг на друге или на менее удобных предметах, вроде рымболтов или задних пушечных осей.
По-прежнему виднелись многочисленные свидетельства вчерашнего боя, кроме зашитых в койки трупов и плохо смытых темных пятен на белых досках. По палубе в разных направлениях шли борозды и выбоины, там и сям торчали острые щепки. В бортах зияли дыры, кое-как затянутые парусиной, косяки портов были черны от пороха; из одного торчало восемнадцатифунтовое ядро, наполовину застрявшее в дубовом брусе. Но с другой стороны, проделана титаническая работа — от уборки мертвых до крепления пушек. Не будь команда такой усталой, «Лидия» через две минуты могла бы снова принять бой.
Хорнблауэру стало стыдно, что все это сделали, пока он дрых на стульчике. Он подавил раздражение. Похвалить Буша — значит признать собственные упущения, но надо быть справедливым.
— Очень хорошо, мистер Буш, очень, — сказал он, подходя к первому лейтенанту. Природная робость вместе со стыдом заставили его говорить высокопарно: — Изумляюсь и радуюсь, какую огромную работу вы проделали.
— Сегодня воскресенье, сэр, — просто ответил Буш.
И впрямь, воскресенье — день капитанского смотра. По воскресеньям капитан обходит корабль, заглядывает повсюду, проверяет, в надлежащем ли порядке содержит его первый лейтенант. По воскресеньям корабль метут и украшают, ходовые концы тросов складывают в бухты, матросы в лучшей одежде выстраиваются подивизионно, проходит богослужение, читают «Свод законов военного времени». По воскресеньям проверяется служебное соответствие каждого первого лейтенанта на флоте его британского величества.
Чистосердечное признание заставило Хорнблауэра улыбнуться.
— Воскресенье или нет, — сказал он, — вы потрудились на славу, мистер Буш.
— Спасибо, сэр.
— Я не премину отметить это в своем рапорте.
— Я не сомневался в этом, сэр.
Усталое лицо Буша осветилось. В награду за успешный одиночный бой первого лейтенанта обычно производили в капитан-лейтенанты; для такого человека, как Буш, не имеющего ни связей, ни влиятельных родственников, это единственная надежда получить вожделенный чин. Однако слишком озабоченный собственной славой капитан мог представить в рапорте, будто одержал победу не столько благодаря, сколько вопреки первому лейтенанту, прецеденты такие были.
— Когда об этом услышат в Англии, будет много шума, — сказал Хорнблауэр.
— Еще бы, сэр. Не каждый день фрегату удается потопить линейный корабль.
Некоторое преувеличение — назвать «Нативидад» линейным кораблем. Лет шестьдесят назад, когда он строился, его еще могли счесть годным для боя в кильватерном строю, но времена меняются. И все равно заслуга «Лидии» очень велика. Только сейчас Хорнблауэр начал осознавать, насколько велика эта заслуга, и, соответственно, воспрянул духом. Есть, однако, еще один критерий, по которому британская публика склонна оценивать морские сражения, и даже Адмиралтейская коллегия нередко руководствуется им же.
— Сколько убитых и раненых? — жестко спросил Хорнблауэр, высказывая то, о чем оба сейчас подумали. Он говорил жестко, чтобы в словах его не прозвучала человеческая жалость.
— Тридцать восемь убитых, сэр. — Буш вынул из кармана грязный клочок бумаги. — Семьдесят пять раненых. Четверо пропавших. Пропали Харпер, Даусон, Норт и негр Грэмп, сэр, — все они были в баркасе, когда тот затонул. Клэй был убит в первый день…
Хорнблауэр кивнул: он помнил безголовое тело на шканцах.
— …Джон Саммерс, подштурман, Генри Винсент и Джеймс Клифтон, боцманматы, убиты вчера. Дональд Скотт Гэлбрейт, третий лейтенант, лейтенант морской пехоты Сэмюэль Симмондс, мичман Говард Сэвидж и еще четыре уорент-офицера ранены вчера.
— Гэлбрейт? — переспросил Хорнблауэр. Эта новость помешала ему задуматься, какая же будет награда за список потерь в сто семнадцать имен, если до него капитанов возводили в рыцарское достоинство не более чем за восемьдесят убитых и раненых.
— Очень плохо, сэр. Обе ноги раздроблены до колен.
Гэлбрейту выпала участь, которой Хорнблауэр страшился для себя. Потрясение вернуло Хорнблауэра к его обязанностям.
— Я немедленно спущусь к раненым, — сказал он, но тут же одернул себя и внимательно посмотрел на первого лейтенанта. — Как вы сами, Буш? Вы выглядите неважно.
— Со мной все отлично, сэр, — запротестовал Буш. — Я часок отдохну, когда Джерард придет меня сменить.
— Ладно, как хотите.
Под палубой, в кубрике, было как в Дантовом аду. В темноте поблескивали четыре масляные лампы, красновато-желтый, пробегавший по палубным бимсам свет, казалось, лишь сгущал тени. Было нестерпимо душно. К обычным запахам застоявшейся воды и корабельных припасов добавилась вонь от тесно лежащих раненых, от коптящих ламп, едкий пороховой дым, так и не выветрившийся со вчерашнего дня.
Жар и вонь ударили Хорнблауэру в лицо. Через пять минут он взмок, словно его окунули в воду, — такой горячий и влажный был воздух.
Таким же плотным, как воздух, был шум. Слышны были обычные корабельные шумы — скрип и стон древесины, шептание такелажа, передаваемое через руслени, гул моря за бортом, плеск переливающейся в трюме воды, монотонное лязганье помп, отдающееся в обшивке. Но все это звучало лишь аккомпанементом к звукам кокпита, где семьдесят пять раненых стонали, рыдали, вскрикивали, ругались и блевали. Вряд ли грешники в аду находятся в условиях более ужасающих или терпят большие муки.
Хорнблауэр нашел Лори. Тот стоял в темноте и ничего не делал.
— Славу богу, вы пришли, сэр. — По голосу было ясно, что с этого момента Лори всю ответственность целиком и полностью перекладывает на плечи капитана.
— Сделайте обход вместе со мной и доложите, — коротко приказал Хорнблауэр.
Все это было глубоко ему неприятно, однако обратиться в бегство, как подсказывал инстинкт, он не мог, хоть и был на корабле практически всемогущ. Дело надо было делать, и Хорнблауэр знал: раз Лори доказал свою никчемность, никто лучше него самого не справится. Он подошел к ближайшему раненому и в изумлении отпрянул. Дрожащий свет фонаря освещал классические черты леди Барбары. Она стояла на коленях рядом с раненым и губкой вытирала ему лицо.
Хорнблауэр был изумлен, шокирован. Лишь много лет спустя Флоренс Найтингейл доказала, что женщины могут и должны ухаживать за ранеными[15]. Для человека со вкусом невыносимо было даже помыслить, что женщина может работать в больнице. «Сестры милосердия» трудились там ради спасения души. Вечно пьяные старухи помогали роженицам и иногда ухаживали за больными. Но с ранеными дело имели исключительно мужчины — мало того, мужчины, ни на что иное не годные, которых принуждали к этому, как принуждали чистить гальюны, — ввиду полной никчемности или в наказание. Хорнблауэра едва не стошнило, когда он увидел, что леди Барбара касается грязных тел, крови, гноя и блевотины.
— Не делайте этого! — хрипло выговорил он. — Уходите отсюда. Идите на палубу.
— Я уже начала, — отвечала леди Барбара безразлично. — И не уйду, пока не закончу.
Ее тон исключал всякие возражения. Точно так же она могла бы сказать, что у нее насморк, который придется терпеть, пока не пройдет.
— Тот джентльмен, который здесь за главного, — продолжала она, — не знает своих обязанностей.
Леди Барбара не считала, что ухаживать за ранеными благородно. Для нее это было занятие еще более низменное, чем штопка или готовка (и тем и другим изредка, по необходимости, утруждала она в путешествиях свои длинные пальцы). Однако она нашла дело, которое исполняется недолжным образом, дело, которое никто лучше нее сделать не может, притом что для блага королевской службы надлежит его делать хорошо, и приступила к нему с той же самоотверженностью, с тем же небрежением к своим удобствам и вниманием к мелочам, с какими один ее брат управлял Индией, а другой — сражался с маратхами.
— У этого человека, — продолжала леди Барбара, — щепка под кожей. Ее надо немедленно извлечь.
Она указала на волосатую и татуированную матросскую грудь. Под татуировкой был огромный черный синяк от грудины до правой подмышки. Подмышечные мускулы явственно выпирали под кожей. Леди Барбара положила на них пальцы, матрос застонал и задергался. В морском бою раны от щепок составляют значительную часть ранений. Зазубренные куски древесины нельзя извлечь через то же отверстие, через которое они вошли. В данном случае щепка прошла вдоль ребер, разрывая и увеча мышцы, и в конце концов оказалась под мышкой.
— Вы готовы? — спросила леди Барбара несчастного Лори.
— Ну, мадам…
— Если вы этого не сделаете, сделаю я. Не глупите же.
— Я прослежу за этим, леди Барбара, — вмешался Хорнблауэр. Он готов был пообещать что угодно, лишь бы она ушла.