Подготовленный стержень Хорнблауэр вставил в пушку и хорошенько забил. Баркас был на краю прибойной полосы; старшина-рулевой, бросая короткие команды гребцам, удерживал его практически на одном месте.
Хорнблауэр повернул подъемный винт, клин выскользнул из-под казенной части, пушка застыла в самом крутом положении. Он прикинул силу ветра и оглянулся на корму, стараясь предугадать движение шлюпки на волнах. Затем еще раз посмотрел на ведро, убеждаясь, что линь смотан идеально, и дернул шнур. Пушка громыхнула.
Линь стремительно завертелся, вытягиваясь из ведра. Дым рассеялся, и Хорнблауэр успел увидеть веревочную дугу за мгновения до того, как снаряд рухнул в прибрежные волны и утащил ее за собой.
Гребцы тихо взвыли; они с детским увлечением наблюдали за новой для себя операцией; вполне понятное чувство в людях, уставших от монотонности повседневной службы.
— Смотайте линь обратно, — приказал Хорнблауэр, садясь на банку. — Кладите витки идеально ровно.
Из практики артиллерийской науки он вынес один утешительный вывод: первый промах вовсе не означает, что двенадцатый выстрел не попадет в цель.
Теперь линь будет мокрый, а значит, более тяжелый; вероятность, что лодка на волнах наклонится ровно под тем же углом к горизонту, близка к нулю, и в любом случае пристрелочный выстрел показал, что с учетом ветра надо еще чуть-чуть сместиться вдоль берега.
Он приказал забить в пушку двойной пыж, чтобы мокрый снаряд не промочил порох, пока баркас сдвинется на несколько ярдов к северу вдоль полосы прибоя.
Секунду после второго выстрела казалось, что на этот раз все получилось, однако снаряд ушел под воду в десяти ярдах от толпы на берегу, а в данном случае десять ярдов были ничуть не лучше ста.
Третий, четвертый и пятый выстрелы дали еще больший недолет. Хорнблауэр все сильнее подозревал, что беда в недостаточной начальной скорости: возможно, разматывающийся линь тормозил снаряд сильнее, чем учитывали его расчеты.
Можно было увеличить заряд пороха, но в данном случае это означало двойной риск, что пушка взорвется и что линь лопнет, и снаряд убьет кого-нибудь в толпе.
Однако, когда шестой и седьмой выстрелы по-прежнему закончились неудачей, Хорнблауэр решил рискнуть. Он всыпал в пушку полуторный заряд пороха и как следует забил, потом велел всей команде шлюпки пересесть как можно дальше к корме: если уж пушка взорвется, пусть ущерб для людей будет наименьшим. Вполне логично, на его взгляд, было остаться в самом опасном месте и самому дернуть шнур, а не поручать это кому-нибудь другому.
Бесполезно было кричать людям на берегу, чтобы они отошли подальше: голод сделал толпу неуправляемой, да его бы в любом случае не поняли.
Хорнблауэр последний раз глянул на линь и выстрелил. Пушка взревела. Отдача отбросила шлюпку назад, а сама пушка с лязгом подпрыгнула на лафете. Однако снаряд, описав дугу, перелетел через кромку воды и упал в толпе.
Связь была установлена и тут же оказалась под угрозой, потому что безумцы на берегу, ухватив линь, тут же принялись за него тянуть. Хорнблауэр ругал себя за то, что не предусмотрел такой поворот событий. Он схватил рупор и принялся судорожно искать в памяти французское слово, которое означало бы «отставить!» или «брось тянуть!».
— Doucement! Doucement![37] — заорал он.
Он лихорадочно замахал руками и запрыгал на носу шлюпки. То ли ветер донес его слова до берега, то ли жесты возымели действие; так или иначе, кто-то взял дело в свои руки. Может быть, это был генерал, но, когда все голые, воинский чин не определишь.
В толпе произошло движение, и линь перестал разматываться. Хорнблауэр приказал осторожно повернуть баркас и медленно грести к «Сатерленду», вытравливая линь. Ближе к кораблю он дал знак, чтобы за ним выслали гичку, и, вернувшись на корабль, принялся за следующую часть операции.
Огромную цепь из бочек спустили в море, вторая корабельная шлюпка взяла их на буксир и медленно потащила к баркасу. Полупустые бочки прыгали на воде. Если французы будут тянуть достаточно быстро, можно надеяться, что хотя бы часть бочек не разобьется и достигнет берега вместе с содержимым. А если они и разобьются, содержимое скоро вынесет на берег волнами. Мясо, полгода лежавшее в рассоле, не станет хуже от морской воды, да, кстати, его все равно придется вымачивать, чтобы откусить.
Он на гичке вернулся к баркасу и приступил к последнему этапу операции. К линю привязали канат, Хорнблауэр снова встал и поднял рупор.
— Tirez! Tirez![38] — заорал он и замахал рупором.
Французы поняли и начали тянуть. Канат заскользил вслед за линем, за ним двинулась цепочка тяжелых бочек. Хорнблауэр напряженно смотрел, как они, черные на белой пене под ослепительным солнцем, ползут к берегу.
Однако, даже не глядя на бочки, он мог бы догадаться, что они благополучно добрались до места, поскольку вокруг каждой тут же возникал людской водоворот; оголодавшие узники разбивали бочки камнями и дрались за их содержимое.
Хорнблауэр не стал досматривать до конца. Он не хотел больше думать о мерзости и страданиях, поэтому велел грести обратно к кораблю и поднять шлюпки. Он даже не обернулся на остров, когда «Сатерленд», развернув паруса, заспешил прочь.
Навстречу им под всеми парусами двигалось испанское провиантское судно. Оно прошло близко от кормы «Сатерленда», и офицер гневно выкрикнул в рупор:
— Как это понимать, сударь? Кто позволил вам вмешиваться? Кабрера — наша земля, вам сюда подходить нельзя!
— Мерзавцы! — произнес Буш. — Пальнуть по ним, сэр?
После увиденного сегодня команда вполне одобрила бы такое поведение, но Хорнблауэр чувствовал, что и без того спровоцировал инцидент между Англией и ее нынешней союзницей.
Он поднес ладонь к уху, показывая, что не слышит. Офицер повторил раз, другой, третий, чертыхаясь и приплясывая от злости, — у Хорнблауэра даже мелькнула надежда, что сейчас испанца хватит удар.
Мальчишеский трюк, но матросы и офицеры «Сатерленда» разразились хохотом, а этого Хорнблауэр и добивался. В мрачные времена войны и напряжения между союзниками смех — хорошая штука.
Он погрузился в мелочные каждодневные заботы, надеясь, что они помогут забыть увиденный ужас. И тут же на него нахлынуло новое гнетущее осознание. Помощь Кабрере обошлась «Сатерленду» в сотни саженей линя, сотни саженей каната, двадцать бочек солонины и целый день задержки в пути.
И за все придется отчитываться. Предстояло написать по меньшей мере десяток писем и рапортов, причем Хорнблауэр знал, что это только начало. Их сиятельства лорды Адмиралтейства, получив рапорты, затребуют объяснений, и объяснений к объяснениям, и так до бесконечности.
Тут он заметил на главной палубе двух пленных французов. Они были одеты, выбриты и выглядели новыми людьми, но их вид не доставил Хорнблауэру радости: сейчас это были не живые люди, а напоминание о еще одной бесконечной череде писем и рапортов.
Расхаживая по шканцам и вдыхая свежий морской воздух, он на какое-то мгновение почти пожалел, что встретил этих двоих. Пусть бы они погибли на своем плоту, зато «Сатерленд» продолжил бы путь, не ведая о несчастных французах на Кабрере. В следующий миг Хорнблауэр устыдился этой мысли и ужаснулся собственному жестокосердию.
И все равно сегодняшнее доброе дело сулило ему чертову уйму неприятностей.
Под стягом победнымРоман
I
Капитан Горацио Хорнблауэр расхаживал взад-вперед по крепостному валу Росаса, как разрешил ему комендант: от одного часового с заряженным ружьем до другого. В синем южном небе над головой висело южное солнце, по-осеннему ярко вспыхивая на южной синеве залива Росас. Синеву окаймляли полоски белой пены — там ленивые волны разбивались о золотистый прибрежный песок и серо-зеленые обрывы. Черный в свете солнца, хлопал на ветру французский триколор, возвещая миру, что Росас — в руках французов, а Хорнблауэр — военнопленный. Меньше чем в полумиле покоился остов его бывшего корабля — «Сатерленд» выбросили на мель, иначе бы он затонул, — а на одной линии с ним покачивались четыре его недавних противника. Хорнблауэр щурился на них, сожалея об утрате подзорной трубы. Даже и так он видел, что корабли не готовы выйти в море и вряд ли будут готовы. Двухпалубник, который не потерял в бою ни мачты, и тот еле-еле держался на плаву — помпы на нем работали каждые два часа. На трех других не установили еще ни одной мачты взамен сбитых. Французы ведут себя, как ленивые салаги, что неудивительно — семнадцать лет их бьют на море, шесть лет держат в жесткой блокаде.
Они на французский манер расшаркивались перед ним, превозносили его «героическую оборону» после «мужественного решения» броситься между Росасом и спешившими укрыться там четырьмя линейными кораблями. Они выражали живейшую радость, что он вышел целым из сражения, в котором потерял убитыми и ранеными две трети команды. Но они набросились на добычу с алчностью, снискавшей Имперской армии ненависть всей Европы. Они обшарили карманы даже у раненых, когда, стонущих, грудами увозили их с «Сатерленда». При встрече с Хорнблауэром французский адмирал удивился, не видя шпаги, которую отослал своему пленнику в знак восхищения его отвагой; когда Хорнблауэр ответил, что никакой шпаги не получал, адмирал велел разобраться. Шпага отыскалась на французском флагмане, выброшенная за ненадобностью: гордая надпись, как и прежде, украшала лезвие, но золото с эфеса и ножен исчезло. Адмирал лишь рассмеялся и вора искать не стал. Сейчас награда Патриотического фонда висела у Хорнблауэра на боку, голая рукоять сиротливо торчала из ножен, от жемчуга, золота и слоновой кости остались одни воспоминания.
С равной жадностью французские солдаты и матросы накинулись на «Сатерленд» и ободрали все, вплоть до медяшек. Они в один присест смолотили жалкую провизию — не зря говорят, что Бонапарт держит своих людей на голодном пайке. Однако пьяным не напился почти никто, хотя рома было вдоволь. Девять из десяти британских моряков перед лицом подобного искушения (какому никогда бы не подставил их британский офицер) упились бы до беспамятства или до пьяной свары. Французские офицеры обратились к пленным с обычным призывом перейти на их сторону, суля хорошее обращение и щедрое жалованье. Сейчас Хорнблауэр с гордостью вспоминал, что ни один из его людей не поддался на уговоры.