– Кому – полиции? – спросил я с единственным намерением пролить свет на непонятное прошлое, которое я и Лайза делили с ним.
– О нет, теперь у меня осложнения не с полицией.
– Но осложнения все-таки есть?
– Они всегда есть. И я не боюсь осложнений. Жизнь ничего бы не стоила без них. Теперь, когда я вернулся, тебе, к сожалению, придется спать на диване.
– Я же привык к дивану в Кэмден-Тауне. И тот был не такой удобный.
– Надеюсь, на этот раз у тебя есть пижама.
Я был рад, что и он вернулся мыслью к тому далекому прошлому, о котором я писал. В этом прошлом не было ловушек, которые надо обходить, и каждый из нас мог свободно говорить с другим.
– Слава богу, она не оранжевая, – сказал я.
– В ту первую ночь тебе пришлось примириться с оранжевой.
– Как только в доме все затихло, я стянул пижаму и лег голышом.
– А ее, наверно, смял как следует, чтобы Лайза не заметила.
– Даже основательно порвал. Чтобы после стирки не пришлось снова надевать.
– Да, я помню, Лайза очень рассердилась, потому что мне пришлось покупать другую пижаму. Значит, не я один жил двойной жизнью – ты начал так жить еще раньше, чем я.
– Но вы и продолжаете так жить, – сказал я. – Чем вы все-таки занимаетесь?
– Я не уверен, что тебе небезопасно знать об этом.
– Небезопасно?
– Для нас обоих.
– А мистер Квигли знает?
Я намеренно вставлял слово «мистер», говоря о Квигли. Тем самым я как бы отделял себя от него. Выражал ему презрение.
– О, он очень хотел бы знать, но никогда нельзя доверять журналисту, если, конечно, Квигли – журналист.
– Так я ведь тоже всего неделю тому назад был журналистом.
– Но не журналистом типа Квигли, надеюсь.
– А какого типа журналист мистер Квигли?
– Он именует себя корреспондентом по финансовым вопросам, но жаден до любой информации. И я не уверен, что он всегда использует ее для своей газеты. С этого человека нужно глаз не спускать.
– И вы хотите, чтобы я этим занимался? Именно эту работенку вы имели для меня в виду?
– Пожалуй. Вполне возможно. Кто знает? Но сейчас слишком поздно толковать об этом, к тому же мы оба устали. Давай выпьем еще по одной и ляжем спать. Во всяком случае, ты можешь ложиться. А я сначала напишу Лайзе и сообщу, что ты благополучно долетел.
На секунду мне показалось, что он проверяет меня, хочет посмотреть, как долго я протяну со своей ложью, делая вид, будто она жива, но все это, конечно, были мои домыслы! Он добавил:
– Я всегда стараюсь писать ей перед тем, как лечь спать, – даже если потом и не отсылаю письма. Когда день кончился, я могу забыть о моих осложнениях и думать только о ней.
И под скрип его пера я наконец заснул.
Случай – по крайней мере так я думал в то время – на другой же день свел меня с мистером Квигли. Когда я проснулся, кровать Капитана была уже пуста, а на стуле возле нее лежало письмо к Лайзе, незапечатанное и без марки: возможно, он намеревался дописать его вечером, после своих дел – каких дел? – или не думал отправлять вовсе. Меня тотчас потянуло прочесть его – я совсем недавно прочел столько писем Капитана, что мог почти предугадать содержание этого письма. В нем, конечно, будет все та же сентиментальная чушь. И все же, немного гордясь собою, я воздержался от чтения. Это как бы чуточку уменьшало мою вину за главную ложь.
Не успел я выйти из отеля с единственной целью убить время, как увидел мистера Квигли, шедшего в мою сторону. Поскольку целых четыре банка находились всего в ста ярдах оттуда, подобная встреча была легко объяснима – да, собственно, именно так и объяснил ее мистер Квигли.
– Немного снял со счета на расходы, – сказал он, – в том числе и для вас.
– Для меня? Не понимаю.
– Хочу дать вам весьма скромный аванс.
– За что?
– Вы можете помочь мне информацией – я пишу статью для моей газеты.
– Не вижу, каким образом.
– Ну, как один журналист другому.
– Это имеет какое-то отношение, – я помедлил, прежде чем назвать имя, – к мистеру Смиту?
– Не прямое.
– Извините, – сказал я ему, – тут я вам не помощник. – И, не взяв у него денег, в прескверном настроении пошел прочь.
Описывая все это, я начинаю понимать, что в моем повествовании есть серьезный пробел. Я же все-таки должен был почувствовать горе по поводу смерти Лайзы. Все эти годы со времени моего неожиданного появления вместе с Капитаном у Лайзы она исправно заменяла мне мать, проявляя, казалось, естественную привязанность, а при случае и естественное раздражение – причем куда более искусно, чем моя тетка. И я не могу пожаловаться, что мне было у Лайзы плохо. Капитан считал, что ей был нужен ребенок – для полноты счастья и чтобы она не страдала от одиночества во время его долгих отсутствий. Возможно, он поступил неверно – возможно, он лишь взвалил на нее дополнительное бремя ответственности. Но разве может человек быть уверен в том, что чувствует другой? Лайза, бесспорно, никогда не относилась ко мне как к своей собственности, и я даже ребенком, наверное, ценил это, хотя и бессознательно. Это-то ее отношение и позволило мне без зазрения совести вырваться на свободу, когда пришло время стать самостоятельным, – правда, я продолжал разыгрывать из себя покорного сына и навещал ее раз в неделю, если не подворачивалось ничего более заманчивого. И вот сейчас я обнаружил правду: в моем повествовании был пробел. Когда мне сказали в больнице, что Лайза умерла, я ничего не почувствовал – как не чувствовал ничего, когда расставался с нею после очередного еженедельного визита и шел к себе, в свою однокомнатную квартирку в Сохо. Если в связи с ее смертью у меня и возникло какое-то чувство, это было чувство облегчения: больше не надо выполнять свой долг.
В больнице Лайза кое-что оставила после себя – письмо, адресованное Капитану без указания апартамента, номер которого она, видимо, забыла; к тому же ни она, ни я не могли понять, что это означает. Я уже собрался было вскрыть конверт, но холодный расчет остановил меня. Я ведь ехал к Капитану – не мог же я дать ему вскрытое письмо, а я уже решил, что, вручая ему письмо, сообщу и о ее смерти – это может даже объяснить, почему я воспользовался его чеком и прилетел к нему. Но теперь поступить так было нельзя, и я, не читая, разорвал письмо, а клочки бросил в урну.
Я поступил опрометчиво, резко порвав с мистером Квигли, так как уж очень было скучно целыми днями торчать одному в этом городе, где все мне было чужое. Я даже обрадовался бы возвращению Пабло, и если таинственный полковник Мартинес считал, что Капитан должен взять на себя роль моего телохранителя, то почему же он исчез, не успев вернуться? Да и вообще на кой черт мне нужна охрана? Я не чувствовал себя в опасности среди международных банков, в одном из которых обменял немного принадлежавших мне денег – вернее, того, что осталось после Лайзы. Телохранители и банки, с моей точки зрения, – это был совсем другой мир, чем тот, где жили я и Капитан. Пожалуй, только мистер Квигли чувствовал себя среди них в своей тарелке.
Случилось так, что я не очень долго оставался один. Капитан, войдя в номер, даже извинился за свое отсутствие.
– Надо было решить кое-какие проблемы, – сообщил он мне. – А теперь мы можем спокойно наслаждаться жизнью, и я покажу тебе красоты Панамы.
– Только, пожалуйста, не банки. И не трущобы. И того и другого я видел предостаточно. А тут есть красоты?
– Красоты развалин, – сказал он мне. – Они нас кое-чему учат.
– Чему?
– Сказать по правде, я не уверен, чему именно.
«Сказать по правде» – было излюбленным выражением Капитана. Как часто мы с Лайзой обменивались ироническими взглядами, услышав эти слова, ибо правда и Капитан не очень-то сочетались. Тем не менее в данном случае он, пожалуй, действительно пытался найти правдивый ответ – так долго он стоял в почтительном молчании на берегу моря, среди развалин старого города, который сэр Генри Морган уничтожил более трехсот лет назад.
– Вы называете это красотой, – заметил я, чтобы нарушить молчание. – Но ведь это всего лишь груда разбитых камней!
Он еще ни разу при мне так долго не молчал.
– Что ты сказал?
– Вы считаете эти развалины красивыми? Они, конечно, намного лучше всех этих небоскребов, в которых размещены банки, но чтобы назвать их красивыми?!
– А ты подумай, – сказал Капитан, – сколько в ту пору надо было потратить труда, чтобы превратить все эти здания в развалины. Сколько ухлопано на это времени. А сейчас я бы мог развалить этот храм – если это был храм – за несколько секунд.
– Каким образом?
– Сбросил бы с воздуха парочку бомб.
– Если бы у вас был самолет. А у сэра Генри Моргана его не было.
– Собственно говоря, – на сей раз дело обошлось без «сказать по правде», – у меня есть маленький самолетик. Конечно, уже побывавший в употреблении.
«Интересно, выражение „собственно говоря“ означало для Капитана то же, что и „по правде сказать“, и могло считаться столь же достоверным?» – подумал я и потому промолчал.
– Я предпочитаю Моргану Дрейка, – продолжал Капитан, глядя, как мне показалось, в весьма подавленном настроении на развалины. – Дрейк завладел золотом, убив при этом несколько испанцев, но он не разрушал городов. Я могу показать тебе сокровищницу испанцев в Портобелло – до сих пор стоит в целости и сохранности.
– Так для чего же все-таки вам самолет?
– А-а, забудь об этом. Я не собирался говорить тебе о самолете. Просто сорвалось с языка. Самолет у меня ни для чего. Так – глупое увлечение. У каждого мужчины есть ведь какое-то увлечение.
Самолет представлялся мне весьма дорогостоящим увлечением, и я недоумевал, откуда Капитан взял деньги, чтобы заплатить за него. Опять всего лишь подписал бумажку?
Эта сорвавшаяся у него с языка новость оказалась куда более существенной, чем я ожидал, когда наш разговор в тот вечер свернул в весьма опасном направлении. Сначала все шло хорошо. Прошлое было областью, не внушавшей опасений, и мы бездумно болтали, по-дружески открывая для себя собеседника после того, как столько лет не виделись.