– Если ему что взбрело в голову, лучше с ним не спорить, – сказала Лайза.
– Пижама стоит кучу денег.
– У него всегда есть деньги на необходимости – во всяком случае так он говорит. А откуда он их берет, право, не знаю.
Странный это был день, так неожиданно начавшийся на школьном дворе. Я сел на одеяла, расстеленные на диване, и Лайза села рядом со мной.
Я сказал:
– Он ужасно странный.
Она сказала:
– Он очень хороший.
И, конечно, я недостаточно знал его, чтобы это отрицать. Чувствовал я себя здесь, безусловно, счастливее чем там, причем это «там» включало все места, где я до сих пор жил, в том числе квартиру моей тетки в Ричмонде.
– Я по-своему привязана к нему, – сказала Лайза, – и я уверена, что он привязан ко мне – тоже по-своему. Но иногда он такое для меня делает, что мне становится страшно. Скажи я ему, что хочу жемчужное ожерелье, могу поклясться, он мне его принесет. Может, не настоящее, но все равно жемчужное, а я-то разве пойму, какое оно? Вот взять, к примеру, хоть тебя…
– Он действительно добрый, – сказал я. – Он угостил меня двумя стаканами оранжада. И копченой лососиной.
– О, в общем-то, он добрым. Да, добрый. Никогда не стану это отрицать. И на него можно положиться – в известном смысле, как он это понимает. Взять хоть эту пижаму – он ее принесет, я уверена. Но вот как он ее добудет?..
Через полчаса я услышал звонок – один, потом два раза подряд – и заметил, как напряглась Лайза в ожидании третьего, а потом перед нами предстал Капитан с незавернутой пижамой в руках. Такой пижамы я не выбрал бы даже и в том возрасте, так как почему-то терпеть не мог оранжевый цвет, а у этой пижамы были не только оранжевые полосы, но еще и апельсины на кармашках. (Апельсины мне нравились только в оранжаде, но даже когда я пил оранжад, то зажмуривался, чтобы не видеть цвет напитка.)
– Где ты ее добыл? – спросила Лайза.
– Без всяких трудностей, – сказал Капитан, а сейчас, наверное, сказал бы: «Без проблем».
Это я сегодняшними глазами подметил, что он увильнул от прямого ответа. Память – она ведь обманщица. Уверен же я – или почти уверен – лишь в том, что он сказал мне:
– Пора на покой, Джим.
– Он что же, так и будет называться Джимом?
– Любым именем, каким ты захочешь, дорогая. Выбирай.
Вот уж тут я уверен, что правильно запомнил слово «дорогая», которым не часто пользовались в школе, или в доме моей тетки, или даже – как я позже узнаю – эти двое.
На диван я улегся в трусах, предварительно смяв как следует оранжевую пижаму, чтобы скрыть, что я в ней не спал.
На другое утро меня разбудил незнакомый женский голос, звавший: «Джим!». Я понятия не имел, где нахожусь. Пошарив под диваном в поисках привычного ночного горшка, но не обнаружив его – на коврике стояла лишь кастрюлька, – я в изумлении поглядел направо и налево, ожидая увидеть деревянные перегородки, которые в школьном дортуаре отделяли кровати друг от друга, но их не оказалось. Впервые за многие годы я был совсем один – ни голосов, ни тяжелого дыхания, ни портящих воздух трубных звуков. Только женский голос, зовущий снизу:
– Джим!
Кто такой «Джим»? Тут я увидел валявшуюся на полу пижаму и нехотя натянул ее.
Спускаясь по лестнице в подвал, я постепенно восстановил в памяти удивительные события прошедшего дня – я ничего не понимал и хотя был безмерно счастлив оттого, что не вернулся в школу, но в этом новом для меня мире чувствовал себя потерянным. Наверное, мальчику того возраста, в каком я тогда был, куда важнее понимать, кто он есть, чем чувствовать себя счастливым. А я был амаликитянин – и, безусловно, несчастный амаликитянин – и знал свое место в жизни, что было для меня куда важнее, чем чувствовать себя счастливым. Я знал своих врагов и знал, как избежать худшего, что они могут мне сделать. А теперь… Я толкнул дверь в конце лестницы, и передо мной предстала не женщина, а бледная встревоженная девчонка, пожалуй, всего лишь раза в два старше меня. Она сказала:
– Ты любишь яйца вкрутую или всмятку?
Я сказал:
– Всмятку. – И добавил: – А кто это Джим?
– Ты что же, не помнишь? – спросила она. – Капитан ведь сказал, чтобы я звала тебя Джимом. Тебе не нравится это имя?
– О нет, – сказал я, – уж лучше я буду Джимом, чем…
– Чем что?
– Лучше я буду Джимом, – уклончиво повторил я, потому что имена, как ни странно, достаточно важны. С ними ничего не поймешь, пока не опробуешь на слух. Но все-таки почему я стыдился имени Виктор и почему так легко согласился стать Джимом? – А где Капитан? – спросил я только затем, чтобы переменить тему.
– Ушел куда-то, – сказала она, – не знаю куда. – И, проведя меня на кухню, поставила на огонь воду, чтобы варить мне яйцо.
Я спросил ее:
– А он здесь живет?
– Когда он Тут, то да, вроде бы здесь живет, – сказала она. Возможно, такой ответ показался несколько загадочным даже ей самой, так как она добавила: – Вот ты получше узнаешь Капитана, тогда поймешь, что спрашивать его о чем-либо бесполезно. Он сам скажет тебе то, что сочтет нужным.
– Мне не очень нравится эта пижама, – сказал я.
– Она тебе немножко маловата.
– Я не про то. Я про цвет… и про апельсины.
– Ну, это, наверное, первое, что попало ему под руку, – сказала она.
– А не можем мы ее поменять?
– Мы же не миллионеры, – возмущенно возразила она. И потом: – Капитан – он очень добрый. Запомни это.
– Чудно. Его и зовут, как меня.
– Что? Разве его зовут Джим?
– Нет, настоящее-то имя у меня другое. – И нехотя добавил: – Виктор. – Я внимательно смотрел, не улыбнется ли она, но она не улыбнулась.
Она сказала:
– О, я думаю, он взял его на время. – И стала варить мне яйцо.
– А он берет себе разные имена?
– Когда я познакомилась с ним, у него было такое шикарное имя – полковник Кларидж, но он довольно быстро его сменил. Он сказал, что не тянет на такое имя.
– А теперь как его зовут?
– А ты любопытный малый, да? Мне можешь задавать любые вопросы, но с Капитаном этого не делай. Он волнуется, когда его расспрашивают. Как-то раз он сказал мне: «Лайза, все только и делают, что всю жизнь задают мне вопросы. Не приставай ко мне хоть ты, хорошо?» Так что я больше к нему не пристаю – не приставай и ты тоже.
– Но как же мне его звать?
– Зови Капитаном, как зову я. Надеюсь, этого имени он не сменит. – Внезапно глаза у нее залучались, словно ее ввели в комнату, где стояла большая сверкающая елка, увешанная игрушками и пакетиками с подарками. Лайза сказала; – Вот – слышишь? Это его шаги на лестнице. Я узнаю их из тысячи, но он все равно говорит, чтоб я ждала, пока он три раза не позвонит – один длинный звонок и два коротких. Будто я не знаю, что это он пришел, еще до всех этих звонков.
Закончила она свою тираду, уже стоя у двери, ну и, конечно же, раздались три звонка – один длинный и два коротких. Затем дверь открылась, и вот Лайза уже встречала Капитана со смесью облегчения и недовольства, точно он отсутствовал целый год. А я с любопытством наблюдал за ними – ведь я, наверное, впервые видел, как сложна человеческая любовь, но уже тогда меня поразило, до чего быстро исчезли ее проявления. Осталась лишь застенчивость и как бы страх. Лайза сказала:
– Малыш. – И отстранилась от Капитана.
– Верно, – сказал он, – малыш.
– Не съешь яйцо?
– Если это не слишком хлопотно. Я ведь заглянул, только чтобы…
– Да?
– …чтобы убедиться, что у тебя с малышом все в порядке.
По-моему, он тоща задержался и немного поел вместе с нами, но больше я, право, ничего не помню, даже не помню, был ли он все еще с нами, когда настала ночь.
С того вечера прошла неделя – а может быть, две, три или даже четыре (время здесь – не как в школе – текло без счета), – прежде чем я снова увидел Капитана, причем наша встреча произошла при несколько странных обстоятельствах. За время его отсутствия я научился многому, чего не знал в школе: как готовить сосиски и надрезать их, прежде чем положить на сковородку, и как разбивать яйцо о край сковороды, чтобы приготовить яичницу с беконом. Я познакомился также с булочником и мясником, ибо моя приемная мать часто посылала меня за покупками – она почему-то не любила выходить из дому, хотя каждое утро заставляла себя дойти до угла, покупала газету и бегом возвращалась назад, точно мышка в свою норку. Я не знал, зачем она покупала газеты – она же так мало времени уделяла каждой из них, что едва ли успевала прочесть что-либо, кроме заголовков. Только теперь я понимаю, что она каждый день ждала, не появится ли в газете заголовок вроде: «Тайна пропажи школьника» или «Странное исчезновение ребенка», напечатанный крупными буквами, и тем не менее, просмотрев газету, она всякий раз старательно запихивала ее на дно мусорного ведра. Однажды она сказала мне в качестве объяснения:
– Капитан – человек очень аккуратный. Он не любит, когда в комнате валяются старые газеты.
Но я уверен, что на самом-то деле она скрывала от него свои страхи – ведь это говорило бы, что она не верит разумности его поступков, а ее сомнения ранили бы этого гордого человека.
Он же по-своему был очень гордый, и Лайза давала ему немалые основания гордиться собой – как и немалые основания робеть. Любовь и страх – страх и любовь – теперь-то я знаю, как неразрывно связаны они между собою, но в ту пору оба эти чувства были выше моего понимания, да и разве могу я быть уверен, что действительно понимаю их даже сейчас?
В конце той недели – если с тех пор прошла всего неделя – я выходил от булочника с хлебом, как вдруг увидел Капитана, поджидавшего меня на улице. Он сунул руку в карман и, достав флорин и шиллинг, уставился на них. Довольно долго он никак не мог решиться и наконец остановил свой выбор на шиллинге.
– Вернись-ка, – сказал он, – и возьми два эклера; она любит эклеры. – А когда я снова вышел из лавки, он сказал: – Давай пройдемся. – Мы и прошлись – по нескольким улицам, в полном молчании. Наконец Капитан сказал: – Жаль, тебе нет шестнадцати.