За его спиной внезапно вырос кто-то.
Резкая команда на секунду парализовала Мятлика, но уже в следующее мгновение он метнулся в сторону и бросил руку в карман.
Увидев прямо перед собой дуло пистолета и услышав приглушенные голоса трех человек, Мятлик медленно, будто раздумывая, потащил руки вверх и сказал не столько этим людям, сколько себе:
— Сивриков, выходит, продал, подлая душа.
И помолчав, зло усмехнулся:
— Ведите. Отпрыгался Сенька Мятлик!
КОНЕЦ РЫЖЕГО
Его никто не видел. Никто не мог сказать, где его, хотя бы приблизительно, нужно искать. Два года он действовал в городе и два года выходил сухим из воды.
И все же сыщики знали о нем немало.
— Он высок ростом и рыжеволос, — задумчиво говорил Кичига, попыхивая дымком и изредка взглядывая на Смолина. — Дважды мы подбирали на месте краж рыжие волосы. Как-то, в прошлом году, он расписался на стене ювелирной мастерской, прежде чем уйти из нее. Ты помнишь эту надпись? «Не ищите меня, дурни!» Я измерил высоту, на которой была сделана надпись. Сто шестьдесят шесть сантиметров от пола. На стене люди пишут обычно в уровень глаз. От глаз до темени еще, скажем, четырнадцать-пятнадцать сантиметров. Выходит, в Рыжем — метр восемьдесят. О том же говорят и следы его ног.
— Вероятно, все это так, — согласился Смолин.
— Ему сейчас лет сорок, — продолжал Кичига. — Нам удалось собрать его пальцевые следы. На раме в промтоварном магазине, на шкатулке в ювелирной мастерской и на мельхиоровых ложках, оставленных в ограбленной квартире.
Ты знаешь, чем старше человек, тем шире папиллярные линии и бороздки между ними. У Рыжего — шесть-семь линий на пяти миллиметрах следа. Такой отпечаток не оставят ни ребенок, ни юноша. Мало того, у взрослых людей обычно бывает на две-три линии больше, чем у Рыжего. Выходит, он не отличается худобой.
— Мне нечего возразить на это, — сказал Смолин. — Я тоже обратил внимание на его отпечатки. Он, действительно, оброс жирком и, конечно, не молод. Папиллярные линии у него имеют частые разрывы. Значит: подтерлись, подработались за долгую жизнь этого мошенника.
— Я основательно поработал с отпечатками Рыжего, — продолжал после паузы майор, — и могу, кажется, утверждать — это профессиональный вор и грабитель. Следы всех его пальцев говорят еще и о том, что он далек от физического труда. Я искал в его отпечатках следы ожогов: может быть, он кочегар или повар, кузнец или сварщик? И не нашел. Ничто не наводит на мысль, что преступник относится к цеху сапожников или портных: в отпечатках нет точечных углублений, которые обычно остаются от уколов иглой или гвоздями. Нет ни частиц угля, которые могли бы выдать кочегара, ни краски, с которой имеет дело маляр, ни масла, пачкающего руки смазчика или шофера.
Рыжий умен и изворотлив. Два года путает он сыск, оставляя на месте преступлений то галошу с детской ноги, то окурок со следами губной помады, то бутылку с отпечатком чужого пальца.
И все же жулика выдает его почерк.
Одни подбирают ключи под замки и отмыкают квартиры или магазины. Другие действуют ломиком-фомкой. Третьи проникают в подвал, а оттуда — внутрь дома. Четвертые смачивают тряпку в смоле и выдавливают стекла. Пятые спускаются в дымоходы. Ты заметил: Рыжий проникал в магазины и квартиры через чердаки или крыши. Он пробивал дыры в потолочных перекрытиях и спрыгивал вниз. Все дыры его работы — огромны. А то как бы он пролез через них?
— Что ты думаешь о его характере, Сергей Лукич?
— Здесь легко ошибиться. У нас мало данных. Но можно предположить: Рыжий, как все преступники, живет одним днем и не заботится о будущем.
Он крал и грабил часто, хотя только одна кража в ювелирной мастерской могла дать ему десять-пятнадцать тысяч. Выходит, он способен в одночасье прокутить награбленное.
Мы ни разу не наткнулись на него ни в ресторанах, ни на частных квартирах. Не попался он нам и на вокзале. Вероятно, он исчезал из города пешком и успевал за короткий срок покрыть большие версты.
Даже при этом мы сумели бы его накрыть: такой человек должен броситься в глаза. Я думаю, он обладает немалым актерским талантом — мастерски гримируется, изменяет походку и внешность, возможно — голос.
И еще одна деталь. Ты помнишь, в начале года он разобрал потолок и спрыгнул на прилавок магазина? Там, в темноте, наткнулся на сторожа. Оглушив его, связал веревкой, очистил полки и исчез.
Ты не обратил тогда внимание на веревку? Напрасно. С ней стоило повозиться.
Дело в том, что веревка эта была разной толщины и имела неодинаковый шаг крутки. Да и каболки были свиты не в левую, а в правую сторону.
— Что ж из этого следует?
— Это веревка домашней работы.
— А почему бы ему просто не купить веревку в магазине?
— Почему? Сейчас трудно сказать. Вероятно, он не хочет появляться в магазине. А может быть, плетенье веревок служит для него ширмой…
Смолин молча взглянул на товарища и неожиданно улыбнулся. Достал трубку, набил ее табаком и несколько минут сосредоточенно курил, наполняя комнату медовым запахом «Золотого руна».
— Прошлой ночью, Сергей Лукич, — наконец сказал Смолин, — Бахметьев случайно арестовал Рыжего в Заречном лесу.
Кичига бросил быстрый взгляд на Смолина и усмехнулся:
— Если это не шутка, то как отнестись к твоим вопросам? Экзамен на зрелость эксперта?
— Ни то, ни другое. Мне лишний раз хотелось убедиться в точности твоего анализа. Я же сказал: Рыжего взяли случайно…
Кичига с любопытством посмотрел на товарища, толкнул ящик стола, запер его на ключ и поднялся:
— Я хочу повидать Рыжего.
Товарищи спустились в подвальный этаж, и дежурный провел их в одиночную камеру.
Спиной к вошедшим стоял высокий толстый человек с грязно-рыжими волосами, побитыми сединой. Он был в ватнике, без ремня, и в длинных охотничьих сапогах. Ни скрип двери, ни шаги вошедших не заставили его повернуться.
— Я забыл тебе сказать, Сергей Лукич, гражданин Деревягин — глухонемой. Я даже не могу ему объяснить, за что он арестован.
Смолин подошел к задержанному вплотную и почти у самой его головы вдруг громко ударил в ладони.
Деревягин вздрогнул, резко обернулся к вошедшим, и в его растерянных ястребиных глазах на одно мгновенье блеснули хищные огоньки.
— Ну, что ж, здравствуй, земляк, — холодно произнес Смолин.
Глаза жулика забегали по лицам вошедших, кажется, он не узнавал ни того, ни другого.
— Забыл ты меня, выходит, Николай Кузьмич?
Рыжий молчал несколько секунд, пристально всматриваясь в лицо Смолина. Потом усмехнулся:
— Вот и довелось встретиться… Мне не очень приятно, тебе — не знаю как…
Кичига с удивлением глядел то на Рыжего, то на капитана, мрачно сдвинувшего брови.
— Будешь признаваться, или как? — спросил Смолин.
— Другому ничего не сказал бы. Тебе скажу. Колька Мортасов понимает землячество.
— Ну, ладно, — сухо произнес Смолин, — подумай, а я потом увижу тебя.
Поднимаясь с Кичигой по лестнице, капитан сказал:
— Это долгая история, Сергей. Мы учились с Колькой Мортасовым в одном классе. Однажды…
И Смолин коротко рассказал о появлении Колькиного отца в лесу, об исчезновении мальчишек из Сказа.
Колькиного отца и Геньку взяли давно. Сенька пропал на фронте. А Колька исчез: ни вестей, ни костей.
— Два года мы шли по следам Рыжего, и все это время я не мог отделаться от мысли: Рыжий и Мортасов — один человек. Может, это шло от того, что и тот, и другой — рыжие; может, потому, что оба — умны и изворотливы.
Ночью Бахметьев с двумя помощниками выехал в лес. Там где-то была землянка. В ней укрывалась старуха, которая не раз продавала краденое.
На заре Бахметьев нашел землянку и там внезапно напоролся на Кольку Мортасова. Капитан задержал и его, и старуху. Это оказалась Колькина мать.
В управлении Мортасов ткнул Крестову в руки паспорт на имя Деревягина и знаками объяснил, что не говорит и не слышит.
— Бахметьев оставил своих людей у землянки?
— Оставил. У Кольки должны быть связные, все те, кто сбывал краденое и снабжал его в дни кутежей и затворничества.
— Так отчего ж ты не рад?
— Случайная удача. Потому.
Утром к Смолину зашел Крестов. Начальник уголовного розыска присел на подоконник, подымил папиросой и сказал, усмехаясь:
— Твой земляк дурит. Воды в рот набрал.
Смолин, кажется, не удивился:
— С ним придется повозиться не один день. Легко не сломать. Но мы много знаем о нем, надо загнать его в угол.
— Он не хочет говорить ни с кем, кроме тебя.
Через полчаса дежурный привел Рыжего. Мортасов подождал, пока Крестов уйдет, и тяжело повернулся к Смолину:
— Что ж, давай беседовать, земляк. Как на исповеди… Ты знаешь Кольку, Смолин. Он не глупый парень, Колька. Потому понимаю: взяли меня случайно.
Мортасов коротко улыбнулся и продолжал:
— Весь мой грех — пожар да печать. А потом праведно жил. Ты спросишь: зачем бежал? А я тоже спрошу: какая жизнь кулаку или, скажем, спекулянту в селе? Ты первый грыз бы меня, как ржа железо. Так что не обессудь: выкручивался, как мог.
— Откуда чужой паспорт?
— Чужой? Это мой. Я уже двадцать лет Деревягин. И мать — Деревягина. И отец, пока жив был, — Деревягин. Тут, верно, не без греха: сказовскую печать пристроил.
— Сельсовет зачем жег?
— Чтоб печати не хватились.
— Отец велел?
— Он. Покойник.
— Значит, больше ни в чем не грешен?
— Ни в чем. Как на духу говорю.
— Недолго думал, да хорошо соврал! — усмехнулся Смолин.
Мортасов подвинулся вплотную к капитану и сказал доверительно:
— Мы не дружили мальцами, Сашка. Но ты — мой земляк. И матери наши, и деды — соседи были. Отпусти меня, Сашка.
— А пожар и печать?
— О том уж и собаки не лают. На раз ума не стало — довеку дураком прослыл.
— Зачем мать с ворами путалась?