спекулятивным ценам нанимать машины и гонять их в Донбасс и там «хитро», слева, покупать уголь? Шо, угля нет? Иль его нельзя подвезти водой, скажем, из Ростова либо железной дорогой?
Почему директор курорта, «этот профост», истратил сто тысяч рублей, отпущенных на ремонт курорта, на танцплощадку и на паршивые гипсовые, выкрашенные серебрянкой скульптуры, а спальные корпуса, разбитые немцами, не восстанавливает? Больные ютятся в тесноте. А курорт тут «на миллион»! Больных с поезда на носилках несут, а через три недели они бегают, как молодые. Писали министру, приезжали комиссии, ну и шо? Та ничого: сто тысяч на фигурки, на танцплощадку для ревматиков. Тьфу! «Герой Метута, один в Таганроге, другой тута». — Данилыч выразительным жестом показывал на голову.
Монологи Данилыча иногда длились до тех пор, пока я не засыпал, но и тогда сквозь сон я смутно слышал: «Лексаныч, ты спишь?»
Уже несколько дней после того, как отсвистел свой срок «тримунтан», стоит тихая, ясная погода.
Особенно хорошо на море по утрам.
Вода в лиманах и в кутах бухты лоснится, как дорогой тяжелый шелк. Море, еще сонное, чуть–чуть дымясь розоватым туманом, лениво всплескивается и словно бы потягивается. От воды исходит тонкий аромат, в нем чувствуется что–то знакомое и с трудом угадываемое. Тут и запах йода, и морской соли, и степного ветра. Наша лодка словно на мертвых якорях стоит. Ее отражение в воде настолько ярко и четко, что, когда лежишь на песке, трудно отгадать, какая лодка настоящая: та, что на воде, или ее отражение?
На косе ни души. Мы одни с Данилычем. Перед нами теплое, еще сонное море, а влево и вправо тянутся бесконечные золотистые пески. Если не знать, что за спиной примерно в четырех километрах Слободка, а за нею город, железная дорога, заводы, порт, то можно подумать, что находишься на одном из необитаемых островов Океании.
Тишина такая, что слышно, как пересыпается песок под цепкими лапками испуганной ящерицы. Горизонт играет красными сполохами. Скоро покажется солнце. Хорошо!
Но Данилыч как будто не разделяет моего восторга: подложив под себя костыли, он сидит, выкинув вперед ногу и мурлыча под нос какую–то унылую, незнакомую мне песню, медленно помешивает в котелке. Тянет чуть–чуть горьковатым запахом пшена. Я думаю: «Опять, наверное, мой спутник пожалел пресную воду и плохо промыл пшено». Я вижу его широкую спину и кофейного цвета шею. Человек он еще не старый и, я бы сказал, далеко не старый, но морщин у него на шее уймища! Действительно, жизнь, как он любит говорить, «здорово его обхандакала».
Когда Данилыч подкладывает в костер сухое будылье, он чуть сгибается, и его сильные лопатки играют под выцветшей гимнастеркой, словно говорят: «Данилыч хотя и не молод, а все еще силен — на миллион».
Я сбрасываю с себя влажное одеяло и встаю, предчувствуя, что Данилыч вот–вот обернется и скажет: «Вставай, Лексаныч, скоро подъем флага!»
Он слышит, как я встаю, оборачивается:
— Ага, встал? Ну давай, брат, полный вперед!
Босым ногам холодно на песке, остывшем за ночь. Всюду обильная роса, даже волосы у меня волглые.
Я делаю несколько гимнастических упражнений, затем бросаюсь в воду, словно в зеркало, разбиваю ее полированную поверхность и ныряю. Когда я выхожу из воды, то чувствую, что тело горит все и от него пахнет морем. На холодном песке, под ногами, у самой воды подпрыгивают тысячи крошечных ракообразных существ. Это понтагаммарис. Они щекочут ноги, подпрыгивают, как акробаты, и затем быстро зарываются в песок. Понтагаммарис — небольшое ракообразное существо, представляющее частицу животного мира Азовского моря. Несмотря на свое замысловатое название и древнейшее происхождение, с удовольствием пожирается рыбами.
Я говорю об этом, конечно, к слову, и притом крайне примитивно, да простят мне ученые коллеги! Но что делать? Я еще молод, и во мне борются два человека: один стремится стать ученым и неотступно думает об овладении высотами науки, другой же хочет купаться, играть в волейбол, прыгать через горящий костер, греться на солнце, ловить рыбу и просто кататься на лодке. Этот другой помогает мне не стать русским Паганелем — добродушным ученым чудаком, путающим жука с изюминой.
Может быть, поэтому я не говорю Данилычу по выходе из моря, что в воде много органических веществ, как растворенных, так и в виде детрита, что море сильно пахнет питательными солями (фосфатами и нитратами), нет! Я говорю ему, что вода хотя и мутноватая, но чудесная. Для Данилыча море пахло обыкновенно.
Он знал его с детских лет и никогда не интересовался, как оно пахнет, его волновало другое: есть в нем риба чи нет?
— А чо его нюхать? — сказал он в ответ на мои восторженные слова. — Чи воно духи или вино? Море як море! Пахнет немного рибой, ну там соленой водой и травой. А вот у рыбозавода пахнет дохлым бичком. Да так, шо нос зажмешь, а воно через уши шибает… Бичка там четвертого дня вылили (выбросили из сетей) на миллион! Шо делают, головотяпы! Завод не справляется с приемкой, так воны рибу в море списывают! А? Это шо? Так партия хочет или, быть может, правительство так хочет? Или, быть может, мы с вами, тоись народ, так хочет?.. Народ хочет зъисть того бичка. Так? Так. Почему же его выливают в море? Шо, нельзя было того бичка продать на базаре? Оказывается, нельзя! Заборонено! Но сгубить бичка и составить акт — не заборонено. По акту, оказывается, все можно. Выходит, акт — охранная грамота для головотяпов. Вот Скиба любит теи акты страсть как! Бильше, чем жинку свою. Ему лишь бы бумага. Она для него сильнее самого высшего на свете — разума!..
Вот тут, Лексаныч, не понимаю я министра… Я думаю, он человек уважаемый: какого–нибудь там вроде нашего Скибы не поставят? Не поставят. Почему же министру не обратиться до правительства и не сказать: мол, так и так, рыбаки стараются, соревнуются между собой, шоб бильше було рибы, а рыбозаводы не управляются… Нельзя ли, мол, построить новые заводы со льдом, ну, какие надо, а лишек рибы — на базар. Проданное тоже под акт, только умно так: мол, завод не мог принять; вызбижание порчи продукции или просто бичка — а когда сула, так сулу помянуть или там чебака — принято решение продать на базаре по сложившейся цене. Бояться тут нечего: базар цену скажет. А кто сейчас на базаре рибой торгует? Моя Машка да ее подружки… У рыбаков под пьяну лавочку задарма скупают свежую рибу, вялят ее или коптят — и на базар. Правильно я говорю?
— Правильно.
— Ну, — сказал он, заметно приободрившись, — ежели и вы, человек ученый, говорите «правильно», так почему же нельзя это пресекти? Наши рыбаки были на Севере и на Дальнем Востоке, и там, как у нас. Интересно, шо вы, ученые, себе там думаете? Видели вы, шо делается в степу? После сентябрьского Плену;´ма (Данилыч произносил слово «пленум» с ударением на букве «у») люди песни спивают. Зимой был хлопец с Казахстана… Машиниста нашего, с дороги, Скворченки сын. Добровольцем туда, на целину, уехал. Да их много, комсомольцев, поихало на новые земли в Казахстан, на Алтай, в Сибирь. Дела там!.. Хлеба такие, шо в десять лет ни зъисть! Здорово, а?! А шо, Лексаныч, резюме того Плену;´ма до рибы не касается? Если б меня спросили: «Скажи, Данилыч, как ты думаешь, решения сентябрьского Пленума могут быть полезными для рыбного дела?..» — я бы сказал так: «Прямо, по всем пунктам то решение к морю не приложишь… Да, не приложишь. Но душа того решения для всего нашего дела общая». Понимаешь, Лексаныч, душа!
Данилыч выразительно качнул головой, перевел дух, затем свернул цигарку и, прилаживая ее для раскурки, заключил:
— А вот кое–кто не понимает этого… Ну давай, Лексаныч, снидать! Пока ты спал, я ось какую добыл бокивню!
Он, как истый рыбак, хвастливо развел руки на длину матерого осетра. Пыхнув папироской, Данилыч снял с треноги котелок, пахнувший пригоревшей кашей, и, щурясь от огня и дымка, быстро поставил его на песок. Затем взял сковородку с белыми, чисто вымытыми кусками хорошо выпотрошенного судака и поставил ее на кирпичи, между которыми жарко дышала зола. Подбросив суховины, он отвалился, сторонясь пламени, а на сковороде затрещало, заскворчало, и в нос ударил аппетитный запах жарящейся рыбной свежатины.
Прошло уже больше недели с того времени, когда мы покинули Слободку. Где только не носило нас в эти дни! Ориентируясь по карте капитана Белова, мы побывали у Обиточной, излазили Бердянскую, затем Таласскую косы, а после этого перешли к Белосарайской.
Наиболее интересными оказались Обиточная, Бердянская и Таласская. В прибрежных водах этих кос огромные луга, поросшие морскими цветковыми растениями. Больше всего тут матрасной и диванной травы — зостеры. На Азовском море ее добывается около пяти тысяч тонн, в сухом виде. Добыча ведется крайне примитивными способами. Здесь не увидишь косцов с острыми как бритва косами–литовками, в мокрых от пота рубахах. Нет тут и женщин, которые «с граблями рядами ходят, сено шевеля». Отсутствует на промысле «диванного» сырья и техника… Морское сено косят силы моря: прибойная волна да ветер. Человек лишь подбирает за ними, расстилает для просушки на жарком солнце, копнит, затем грузит в транспортные машины.
Отмели Таласской косы тянутся на многие километры. На ее светлых песках вместе с солнцем появляются пожилые босоногие мужчины с выжаренными до черноты южным солнцем лицами; седоусые, оморщиненные, они бродят по берегу с вилами или граблями. У колхоза «Красный рыбак» — две камковые бригады. Это в прошлом люди боевые: в штормы, в стужу они бороздили море, сыпали сетки, опускали ставники, били темляками белугу, брали оханами красную рыбу, а кое–кто из них метал сандоль в дельфина–пыхтуна около Обиточной косы. Ревматизмы и радикулиты выжили их с моря. Теперь горячий песок да шуршащее морское сено — их стихия. На отмелях я взял несколько проб на лабиринтулу. Последующие анализы покажут, удалось ли этому опасному паразиту проникнуть в Азовское море. Внешний вид травы под водой и на выбросах пока не дает оснований к беспокойству. Я осмотрел и корневища зостеры, которые лабиринтула поражает так же, как и лист.