Кажется, ничего особенного он не делает, только капусту сечёт. А всякому интересно посмотреть и послушать.
Берёт он тугой капустный кочан и начинает выбивать ножами чечётку на капусте или песню о Садко. Нож так и летает по капусте. А если крошит он крупный репчатый лук, то высвистывает морскую песню: «Слёзы горькие на холодный гранит проливала». Свистит и дует на лук, сдувает едкий запах на слушателей, те плачут, а глазам Бородулина ничего не делается.
Весёлый характер у кока, — он даже кухонные вещи заставляет играть. Моет ложки, а ложки отбрякивают марш. Точит ножи — ножи, как соловьи, свистят, и вылетают из-под их широких лезвий не искры, а прямо молнии.
И чем веселее Бородулин барабанит, поёт и свистит, тем скорее и вкуснее у него получается обед.
Каждый день он новое блюдо готовит. Но не любит заранее об этом блюде говорить. «Скажешь раньше времени — испортишь».
Иной раз пристанет команда к Бородулину, — скажи да скажи, — а он отделывается скороговоркой:
— На первое
Щи пустые,
щи густые, щи с ромом,
щи с громом,
щи так!
На второе
гуляш по коридору
и битки врастяжку.
На третье
водолаз в воде
и чай с сахаром.
Ничего нельзя узнать от Бородулина, пока он обед на стол не подаст. Разве что по запаху угадаешь. Вот и вертится каждый раз команда у камбуза — слушает и нюхает.
Но в последнее время притих кок. Не отбивает чечётку и песен не поёт. Даже тарелкой брякнуть боится, чтобы не пропустить звонок металлоискателя.
Вдруг звонок: дзинь!
Пыльнов вздрогнул и вскочил на ноги. А из камбуза сейчас же высунулся Бородулин и озабоченно сказал:
— Смотри, звонит.
Оба прислушались. Но звонок только коротенько брякнул и опять молчит.
— Наверно, задел на дне за какую-нибудь железку или старую мину, — сказал Пыльнов и снова сел на бухту каната. Бородулин постоял минуту на пороге и пропал в полумраке камбуза.
Прошло часа два. Тихо. Вдруг опять звонок: дзинь! И опять Бородулин из камбуза:
— Слышишь, Пыльнов, звонит!
А звонок, как и в прошлый раз, только звякнул коротко и умолк. Должно быть, опять зацепил хвост за какую-нибудь пустяковину.
Снова стало тихо. Только и слышно в тишине, как глухо тукают под палубой машины «Камбалы».
Пыльнов поднялся, прошёл от нечего делать к рубке и, открыв ящики подводного освещения, включил ток, проверил водолазные лампы и провода. Вернулся и сел, позёвывая, на прежнее место — у металлоискателя.
Вдруг снизу, из кубрика, вышел на палубу боцман Груздев. Был он в бушлате, в болотных сапогах, будто и не ложился.
— Что бродишь, Михаил Терентьевич? — окликнул его Пыльнов. — Я вот дождаться не могу, когда меня сменят, — спать охота. А ты мог бы спать, да не ложишься.
Боцман прислонился к борту и спросил:
— Что, не звонил?
— Да нет, так, зря брякает.
— Не найдём, пожалуй, — сказал боцман и вытащил из кармана свою трубку. — Ведь «Орёл» где то у наших берегов взорвался, а мы уж чуть ли не до самой Норвегии дошли!
— Ничего не поделаешь, Михаил Терентьевич, везде надо искать. Вот прошлым летом мы на «Разведчике» всю Волкову губу обшарили — искали английский лесовоз, а подняли его, знаешь где? У самого мыса Немецкого.
Боцман постоял у борта молча и вдруг сказал:
— Хожу я на этой «Камбале» вот уже шестой год. Подняли при мне с грунта десяток судов, не меньше. А всё-таки каждый раз, когда нашарят на дне судно, у меня покой пропадает. До самой той минуты, когда его наверх поднимут, я ни о чём другом и думать не могу. А уж нынче, когда «Орла» ищут, — мне и совсем не до сна. Ведь как-никак, своя мне эта коробка, знал я в ней каждый винтик, а теперь она на дне лежит неизвестно где. Много хорошего там народа было… Механик Зайцев, Федор Васильевич, Колесников, Григорий Ильич, штурман Никифоров, Дементий Георгиевич, фельдшер Яковенко, повар-француз Жан Блок, а по-нашему — «жареный бок»…
— Что же ты капитана не вспоминаешь? Ты, говорят, с ним в дружбе был.
— Что его вспоминать! Сам себе судьбу человек выбрал.
Боцман повернулся спиной к Пыльнову и пошёл вдоль борта к полубаку.
Пыльнов хотел что-то сказать ему вслед, но в это время на смену вышел новый дежурный водолаз, а из камбуза показался Бородулин. Оба они уселись рядом на свёрнутой бухте троса. Звонок, как и при прежнем дежурстве, коротенько звякал, а кок вздрагивал и говорил:
— Слышишь, — звонит!
Так и просидели дежурный с Бородулиным остаток ночи.
А наутро перед водолазами открылся океан. Волны не было, но «Камбалу» слегка покачивало от глубокого океанского дыхания. Начали промерять глубину: 100 метров… 120… 130… 160…
— И до десятикилометровой дойдём, — сказал один из водолазов.
Нет, сейчас будем поворачивать обратно, — отозвался инструктор.
— Без орла и без решки, да?
«Камбала» повернула назад не прежней дорогой, обшаренной хвостом металлоискателя. Она прошла с полкилометра влево и только тогда начала разворачиваться на обратный курс. И вот тут-то неожиданно загремел электрический звонок. Капитан на полуобороте застопорил машину. Никто не свистел «на аврал», вся команда и без того была наверху.
Из кочегарного люка вылез в чёрной от угля робе «дух» — кочегар Жуков. Он сощурился от яркого солнца и сказал Бородулину:
— Давай спорить, что нынче «Орла» найдут. На двадцать пирожков.
— Ладно, — согласился Бородулин, — если найдут, я и сорок испеку!
Стали на плавучий якорь. Чугунный якорь «Камбалы» здесь не годится, — не хватило бы до дна цепи.
— Водолаз Яцько, одеться в панцирный! — распорядился инструктор.
— Есть! — ответил Яцько и подошёл к панцирному костюму.
Глубоководный костюм стоял около трапа капитанского мостика, накрытый брезентовым чехлом. Когда чехол сняли, то открыли огромного, закованного в латы рыцаря, который расставил руки с железными клещами вместо пальцев. Стальной великан стоял на железной подставке, похожей на прибор для измерения роста призывников в армию и флот. Две короткие цепи держали его за плечи, а туловище обхватывал толстый кожаный ремень, чтобы великан не упал во время шторма. Панцирь из белой стали был точно фарфоровый, — казалось, стукни разок, и он расколется, как чашка, а на самом деле сталь была прочная.
Металл панциря тускло и холодно отражал лучи солнца, висевшего над океаном.
Водолазы загремели ключами, отвинтили гайки и сняли крышку с панцирного водолаза, будто срезали скальп с его головы.
Яцько приставил лесенку к костюму, полез наверх и провалился в люк — отверстие в голове костюма.
Забравшись внутрь, он прежде всего проверил, исправны ли рычаги танка, в порядке ли обогревательный патрон, глубомер, телефон и баллоны с кислородом, нет ли на них масла или каких кислот, иначе под водой стальной костюм взорвётся, как мина.
Всё было в порядке.
Яцько надел телефонные наушники и крикнул в открытый люк:
— Готово!
— Водолаз в исправности, — сказал инструктор. — Задраивай люк!
Яцько накрыли крышкой. Загремели ключи, и звук этот резко отдался в ушах водолаза. Яцько закупорили. Он стоял внутри стального костюма, а костюм по-прежнему держали цепи и широкий кожаный ремень.
— Закрепить на водолазе электрический кабель! — распорядился инструктор.
Ввинтили в крышку кабель. Затем подвели стрелу с толстым крюком на тросе и подхватили Яцько за стальное ушко на крышке его шлема.
Теперь водолаза взяла лебёдка. Держать его больше не надо. Ремень отстегнули, а цепи упали сами.
Лебёдка подняла Яцько с подставки, плавно повернула его и понесла над палубой — мимо камбуза, мимо штурманской рубки к борту.
Водолаз весил теперь около 500 килограммов. Он взглянул в передний иллюминатор. На корме он увидел инструктора и Пыльнова. Яцько повернул голову и взглянул в задний иллюминатор. У камбуза стояли Бородулин и боцман с фуражкой в руке. Тут в первый раз Яцько заметил на голове боцмана лысину величиной с блюдечко для варенья. Раньше он её не видел. «Вот что значит смотреть сверху», — подумал Яцько и пощёлкал боцману в знак приветствия железными пальцами-клещами.
А стрела уже прошла над палубой, вынесла Яцько за борт и опустила на воду. Водолаз погрузился по пояс и закачался, как поплавок. В поясном танке был воздух, он-то и не давал водолазу утонуть.
Уверенной рукой повернул Яцько рычаг, впустил в танк воду, вытеснил воздух и пошёл ко дну. Под водой он сразу стал легче килограммов на четыреста.
В прозрачной океанской воде далеко вокруг паслись стада рыб и медуз. Но скоро вода сделалась неясной, тёмной, будто за стёклами надвигался вечер. А ещё немного спустя наступила совсем тёмная, как чернила, ночь. Тут водолаз почувствовал, что он больше не опускается, а стоит на твёрдом. Он не видел ни дна, ни своих рук, ни ног. Глухо и темно.
— Я на грунте. Опускайте лампу, — сказал он наверх по телефону.
Есть! Опускаем, — ответил ему всегда ровный голос инструктора.
Яцько стал ждать.
Ему хотелось проверить, правильно ли показывал лот «Камбалы» глубину. Прибор глубомер был у него под рукой. Тут же находился и карманный фонарик с батарейкой. Яцько достал фонарик и осветил глубомер. Вдруг что-то стукнуло о стальной панцирь, а что стукнуло, — не было видно. Фонариком изнутри костюма нельзя было прорезать густую темноту, которая стояла вокруг.
Наверно, это была глубинная рыба, — только эти слепые, невидимые во тьме рыбы могут выдержать давление массы воды.
Яцько погасил фонарик и стал ждать. Через минуту он увидел блуждающий зелёный огонёк, будто другой водолаз водил где-то поблизости фонариком. Яцько приник к стеклу и стал следить за огоньком. Огонёк удалялся, делался всё слабее и наконец исчез, будто погас. Опять стало темно, а потом перед иллюминатором неожиданно появился светящийся живот рыбы. На животе сверкали четыре зелёные и красноватые полосы. Пока Яцько наблюдал за этой удивительной рыбой, что-то царапнуло по крышке его костюма, и вода вокруг него осветилась ярко-красным светом. Это опустился на грунт тяжёлый глубинный фонарь с толстыми стёклами.