естовать меня!
Положение Кончини становилось отчаянным. Огромным усилием воли он взял себя в руки и выпрямился. Надо действовать! Рука его потянулась к ножнам, но тут снова зазвучал бесстрастный, как всегда, голос епископа:
— Добавьте к этому постоянную опасность быть убитым. К счастью, я никогда не снимаю с себя кольчуги, которую не пробить ни ножу Клемана[10], ни кинжалу Равальяка[11].
Кончини дышал, точно стреноженный бык. Наконец маршалу удалось подавить смятение. Он уселся на свое место со словами:
— Per la santissima Trinita[12], дорогой мой господин де Ришелье! Все, что вы сейчас сказали, я и сам твержу себе постоянно, хотя и не могу упрекнуть себя ни в чем, похожем на ту роковую любовь, на которую вы намекали… впрочем, вы говорили о себе.
Именно потому я и решился арестовать герцога Ангулемского. Но как это сделать?
«Теперь можно, ибо она мертва!» — подавляя стон, думал Кончини.
— Дорогой маршал, на этой счет я могу вам дать четкие указания, — ответил герцог де Ришелье. — Вы ведь знаете, где расположен особняк Карла Ангулемского? Так вот, герцог будет у себя этой ночью. Часов в десять он проникнет во дворец через маленькую дверь, которая выходит на набережную.
— Так он в Париже? — посчитал нужным разыграть изумление Кончини.
— Да, — кивнул епископ. — Этой ночью, между десятью и одиннадцатью часами, надо окружить и тщательно обыскать особняк герцога Ангулемского.
— Вы возвращаете мне жизнь! — вскричал Кончини. — Услуга, оказанная вами, не может остаться без награды. Скажите, чего бы вам хотелось?
Ришелье, на минуту задумавшись, промолвил:
— У юной королевы Анны Австрийской нет духовника…
— Хорошо, господин епископ, — заулыбался маршал. — Завтра же я подпишу ваше назначение: вы станете духовником королевы.
«На, бери! Получай! — гневался про себя Кончини. — Получай, пока не получил где-нибудь в темном закоулке пулю, от которой не спасет тебя твоя хваленая кольчуга!»
Ришелье затрепетал от радости. Хитростью и угрозами ему наконец удалось добиться вожделенной цели: должность духовника юной Анны открывала ему доступ в августейшее семейство.
— Дорогой маршал, — снова заговорил он, — я хочу сообщить вам кое-что еще…
«Припас для меня еще один удар!» — злобно подумал Кончини.
— После ареста отца необходимо заняться устранением дочери… — продолжал Ришелье. — Она — душа этого заговора.
Кончини страдал невыносимо. Епископ все время говорил о Жизели так, словно она была жива. А она, мертва! Утоплена головорезами королевы-матери!
— О чем вы? — хрипло спросил маршал. — Особы, о которой вы говорите, больше нет на свете.
— Вы ошибаетесь, маршал, — возразил епископ, уверенный, что Кончини притворяется. — Эта девушка живее нас с вами.
— Повторите! — вскричал Кончини, побелев, как полотно. — Ришелье, если под вашей кольчугой бьется сердце мужчины, умоляю вас, повторите!
— Я сказал, — повторил искренне удивленный епископ, — что дочь герцога Ангулемского жива и находится сейчас в доме Мари Туше на улице Барре. Я сказал, что нужно ее устранить. Без ареста, без шума, лучше всего — тайное заточение… Что с вами, господин маршал, вам плохо?
Точно громом пораженный, Кончини рухнул в кресло, испустив вопль дикой радости. В тот же миг распахнулась потайная дверца и в комнату вплыла Леонора Галигаи. Она поднесла к носу супруга флакон. Кончини открыл глаза, увидел Леонору и понял, что она слышала все.
— Ты была там? — с ужасом выдохнул он.
— Да, — ледяным тоном ответила Леонора.
На ее лице только великолепные глаза казались живыми, и в них Кончини прочитал приговор Жизели.
— Предоставь это дело мне, — промолвила Леонора, — и ни о чем не беспокойся. Сегодня вечером ты расправишься с отцом, а дочерью займусь я. Клянусь тебе не посягать на жизнь этой девушки. Как только я доставлю ее сюда, в наш особняк, мы вместе решим ее судьбу. Ступай, твоей бедной голове нужен отдых… Ты только что едва не умер от радости, а я — от горя.
Леонора старалась быть благородной.
— Господин де Ришелье, — сказала она, поворачиваясь к епископу — вы, как я понимаю, еще не закончили и наверняка хотите сообщить нам еще много интересного. Маршал занемог. Не соблаговолите ли пройти в мою молельню?
Через несколько секунд они уже были вдвоем в молельне Леоноры.
— Вы ведь не все успели рассказать господину маршалу? Я слушаю, — властным тоном проговорила хозяйка.
— Мадам, — начал Ришелье шипящим голосом, дрожащим от злобы, — как гениальный политик, вы должны согласиться, что замыслы великих людей рушатся порой из-за происков какого-то мелкого негодяя, тем более успешных, что низкое общественное положение позволяет ему остаться в тени.
Леонора вздрогнула, к груди ее прихлынула волна ненависти. Ее собственные планы уже два раза потерпели фиаско из-за какого-то безвестного человека. Капестан! Если бы священник мог избавить ее от проклятого Капестана!
— Мадам, — продолжал Ришелье, — арест герцога Ангулемского станет ошибкой, устранение его дочери превратится в преступление, если тот, о ком я говорю, будет разгуливать на свободе… У этого человека бесстрашное сердце, его имя — шевалье де Капестан!
— Капестан! — воскликнула Леонора Галигаи. — Стало быть, и вы, епископ, и вы тоже его ненавидите?
— Да, я ненавижу его! — резко произнес герцог Ришелье.
В этот миг два талантливых лицедея перестали наконец притворяться, не боясь показать друг другу свое истинное лицо: два хищника собирались дружно ринуться на одну и ту же добычу. Все было понятно без слов!
«Марион — моя», — торжествующе подумал Ришелье и добавил вслух:
— Лично мне он не сделал ничего дурного, мадам, мою ненависть питает исключительно забота о благе государства. Это ничтожество способно расстроить наши планы, тем более, что дочь герцога, Жизель, легко может попасть под его влияние.
— Жизель! — удивилась Леонора. — Каким образом?
— Она любит Капестана! — мрачно объявил Ришелье.
— Любит Капестана! Вы уверены в этом? — вскинула брови женщина.
— Да, любит, — все так же мрачно подтвердил епископ. — Он же, во всяком случае, притворяется, что отвечает ей взаимностью, хотя, насколько мне известно, его сердце отдано другой. — Ришелье подавил злобный вздох. — Но дочь герцога любит его всей душой. Мой человек подслушал в особняке герцога Ангулема разговор: Жизель открыто объявила отцу о своем чувстве.
«Священник ошибается, — подумала Леонора, — зато я становлюсь ясновидящей: Капестан любит Жизель! Они любят друг друга! О, моя месть!»
— Прежде всего, — продолжал епископ, — надо устранить это препятствие. Убейте Капестана, мадам!
— Я прикажу разыскать его, — обещала Леонора, — и как только его найдут…
— Никаких розысков не понадобится, мадам, его можно взять в любое время, — проговорил Ришелье. — Шевалье ютится на улице Вожирар в убогой гостинице; она называется «Генрих Великий».
Подняв глаза на Леонору, епископ увидел на ее лице выражение столь ужасное, что поспешил скрыть свою радость, отвесив низкий поклон. «Капестана можно считать мертвым. Марион — моя!» — ликовал Ришелье.
Леонора взяла епископа за руку и промолвила тихим голосом:
— Маршал пообещал вам должность духовника молодой королевы. Я тоже не хочу быть неблагодарной — и потому заверяю вас: к концу этого года, Ришелье, вы станете кардиналом!
Епископ склонился над рукой Леоноры, запечатлев на ней почтительный поцелуй, который скрепил их союз — союз двух честолюбий, готовых на любые преступные действия.
В тот же день около четырех часов пополудни после драматической любовной сцены, завершившейся объявлением войны герцогу Ришелье, маркиз де Сен-Мар покинул гостиницу «Три короля». В то же самое время из «Генриха Великого» вышел шевалье де Капестан и стремительно зашагал по улице. Он был очень бледен, даже быстрая ходьба не оживила его лица. Несмотря на обещание, данное Марион Делорм, спешил он вовсе не к ней…
Накануне, в тот вечер, когда шевалье, забрав последний пистоль, отправился по совету своего слуги в игорный дом, томимый голодом Коголен тихонько выскользнул из гостиницы на дорогу и, послюнив указательный палец, поднял его вверх, дабы определить, откуда дует ветер. В ту сторону оруженосец и направил свои стопы.
Коголен шатался по улицам и обшаривал взглядом харчевни, зорко следя за входившими туда счастливчиками. Пробило десять, заведения, где можно было поесть, закрывались, наступала ночь. Коголен начал уже отчаиваться, как вдруг в тусклом свете, падавшем из дверей какой-то лавчонки, углядел величественную фигуру, показавшуюся ему знакомой.
«Ей-Богу, — сказал он себе, — с этим индюком мы уже где-то пировали. Вот только где? В «Трех королях»! Точно! Хозяин ужинал тогда с маркизом де Сен-Маром…»
— Эй, господин… — закричал Коголен. — Дорогой мой, как тебя… господин Лампион… Подсвечник… нет, Фонарь… точно: Фонарь… Эй, господин Лантерн[13]!
Человек, которого окликнул слуга Капестана, действительно был лакеем Сен-Мара; он обернулся, и Коголен увидел жизнерадостное лицо, хорошо упитанное и цветущее. Коголен согнул в льстивом поклоне свою тощую спину и стал держать лукавую речь:
— Вечер добрый, господин де Лантерн! Вид у вас, как всегда, внушительный, точно у важного сеньора!
— Кажется, господин Коголен? Но почему вы называете меня де Лантерном? — удивился лакей.
— Я ошибся? — воскликнул Коголен, изображая раскаяние. — И как же вас следует называть?
— Просто Лантерн… — проговорил слуга Сен-Мара.
— Просто Лантерн! — всплеснул руками Коголен. — А я, черт возьми, только сегодня утром говорил своему хозяину: «Должно быть, маркиз Сен-Мар — важная шишка, коли в лакеи к нему идут такие важные господа!» Приношу свои извинения, уж вы на меня не обижайтесь!