аздеваясь вечером.
Лиза протянула ей их, но супруга маршала не увидела и торопливо принялась в рубашке и босиком бегать по комнате, опрокидывая по пути стулья и продолжая ругаться и проклинать. Наконец горничная догнала ее и подала чулки; барыня стала надевать их, не преминув ошибиться ногой.
Да, да, в том, что касалось туалета, супруга маршала не была ни терпеливой, ни искусной: она, невзирая на свое теперешнее высокое положение, сохранила все свои манеры, простоту обращения и грубовато-добродушную веселость прачки из квартала Сен-Рок в дни великой революции и маркитантки Северной армии, армии Самбр-э-Мез и Мозеля, по-прежнему оправдывая приставшую к ней кличку «мадам Сан-Жен».
С того времени обстоятельства сильно изменились, увлекая за собой и мировые судьбы, и судьбу каждого отдельного действующего лица.
Маленький артиллерийский офицер из Тулона, нищий клиент прачки с улицы Рояль-Сен-Рок, превратился сначала в главнокомандующего, потом – в первого консула и наконец – в императора. Слава озаряла его трон, перед которым с унижением заискивали остальные государи мира. Франция с воинственным звоном оружия и с развевающимися знаменами высилась в центре Европы словно громадный лагерь, озаряемый сиянием солнца Аустерлица.
Как и изголодавшийся, худой артиллерист, вынужденный утром 10 августа 1792 года снести свои часы в заклад, так и остальные действующие лица, фигурировавшие в прологе этой грандиозной мировой трагедии, выросли и изменились до неузнаваемости.
Предсказания мага Фортунатуса в бальном зале «Во-Галь» осуществились для Лефевра и его жены почти в полной мере и степени. Быстро подвигаясь по военно-иерархической лестнице, былой сержант гвардии уцелел среди сражений. 18 брюмера он стал дивизионным генералом, комендантом Парижа, слепо доверившим свою судьбу счастью Бонапарта. С тех пор благоволение первого консула и императора никогда не покидало Лефевра. В 1804 году Наполеон восстановил упраздненный институт маршалов Франции. Лефевр был одним из первых, кого император произвел в этот высший чин. В то же время он занимал должность сенатора.
Конечно, нельзя сказать, чтобы Лефевр обладал хоть какой-либо способностью для участия в заседаниях законодательного учреждения. Но сенат 1804 года представлял собой чисто декоративное учреждение, в действительности не обладавшее никакими полномочиями и только соединявшее в своих недрах самых достославных мужей современности. Но хотя Лефевр в качестве сенатора и не отличался особой говорливостью и красноречием, он все же, несмотря на это, пользовался особенным уважением Наполеона. Последний считал его самым храбрым и решительным человеком с обнаженной саблей в руках, но когда вместо сабли маршалу приходилось вооружаться пером, то Лефевр оказывался самым невежественным, самым неспособным из числа всех генералов. Как только приходилось обсуждать план военной кампании, Лефевр в нетерпении переворачивал вверх дном все бумаги, проекты, фортификационные чертежи и крепостные планы, в которых ничего не понимал, и принимался кричать: «Все это чепуха! Пустите меня с моими гренадерами, и я покажу себя неприятелю без всяких ваших бумажек!» – и действительно показывал.
Правда, бесконечно уважая, боготворя императора, своего кумира, он в точности исполнял все его приказания. Наполеон думал, а Лефевр действовал. Он был ядром пушки; куда император направлял его, туда Лефевр устремлялся лавиной, с несокрушимой силой двигаясь вперед без отклонений и отступлений, и перед этой могучей энергией все отступало. Это он имел честь командовать в великой армии императорской пешей гвардией и представлял собой колосс, ставший во главе легиона гигантов.
Однако Лефевр был не только выдающимся воином, но и отменным мужем. Хотя его мундир и изменился, но для своей Катрин он остался все тем же, и орден Почетного легиона, украсивший его грудь, не изменил нежного биения его любящего сердца. При императорском дворе несколько потешались над супружеской верностью этой образцовой парочки, но Наполеон, желавший видеть в окружающих его лицах большую строгость нравов, поздравлял Лефевра и его жену с великолепным примером, который они дают семьям офицеров империи, примером, заметим, кстати, которому следовали очень слабо, в особенности же в семье Наполеона.
Тем не менее императору не раз приходилось делать Лефевру замечания по поводу манер и поведения Екатерины.
– Слушай-ка, – сказал он ему однажды, поднимаясь на цыпочки, чтобы взять за ухо гиганта Лефевра, который наклонялся, чтобы облегчить императору его излюбленную ласковую фамильярность, – постарайся внушить своей жене, чтобы она не поднимала юбок, когда входит к императрице; она делает это, словно ей приходится перепрыгивать через ров. Скажи ей, пожалуйста, кроме того, что ей следует отучиться от постоянного чертыхания по всякому поводу. Ты слушаешь, Лефевр?
– О, разумеется, ваше величество, – отвечал маршал, признавая справедливость замечаний императора, но в то же время сильно страдая от необходимости выслушивать их.
– Ну так вот: твоя жена постоянно готова схватиться с моими сестрами, в особенности с Элизой. Черт возьми! Мой дворец – не харчевня, как можно подумать, если послушаешь все эти женские крики и свары.
– Ваше величество! Госпожа Баччоки упрекает мою жену в низком происхождении, в патриотизме и республиканских взглядах. А ведь и мы с вами тоже республиканцы.
– Разумеется, – ответил Наполеон, улыбнувшись наивной доверчивости Лефевра, который, как и большинство старых солдат армии 1792 года, верил, что, повинуясь императору, он служит республике. Для всех этих преданных и наивных людей Наполеон являлся самой коронованной революцией. – Лефевр, мой старый солдат, – продолжал император, – сообщи своей жене, что я прошу ее в будущем избегать ссор с моими сестрами. Можешь передать ей также, что не особенно-то прилично похлопывать себя по ляжкам каждый раз, когда она хочет придать какому-либо утверждению больше убедительности.
– Ваше величество, я передам моей жене ваши замечания; обещаю вам, что она примет их к сведению.
– Если только сможет! – буркнул император. – Я не требую ничего невозможного. Привычки молодости держатся в нас очень упорно. – Он остановился в своем быстром хождении из угла в угол кабинета и сердито сказал: – Что за безумие – жениться сержантом! – Вдруг какая-то озабоченная тень скользнула по его лицу, и он прибавил: – Я сделал почти ту же ошибку, что и Лефевр. Он женился на прачке, а я… гм! Правда, против этого еще имеется противоядие в виде развода, но…
Словно желая прогнать неприятную мысль, он поспешно запустил пальцы в карман белого суконного жилета и вытащил оттуда красивую овальную черепаховую табакерку. Открыв ее, он засунул туда нос и обеими ноздрями втянул едкую пыль тертого табака. Такова была его манера нюхать табак.
Понюхав своего макуба (нюхательный табак особенного сорта из породы мартинникских табаков), Наполеон, словно приняв важное решение, обратился к Лефевру, который уже начал беспокоиться при виде того, как лоб императора морщится и меняются все его манеры, и сказал следующее:
– Твоей жене непременно нужно брать уроки у Деспрео, знаменитого учителя танцев. Только он один и хранит до сих пор прекрасные традиции элегантности и манер прежнего царствования.
Лефевр поклонился в знак повиновения и, выйдя от императора, первым делом поспешил вызвать знаменитого профессора Деспрео.
Что за тип был этот учитель танцев и хороших манер! Маленький, худой, проворный, грациозный, ступающий вприпрыжку, напудренный, надушенный, одетый в короткие панталоны при длинных чулках, он проскользнул ужасы террора на цыпочках, не получив ни одной раны и не пролив ни капли крови. Но как только окончились ужасы и удовольствия снова стали приотворять двери салонов, еще закутанных в креп траура, Деспрео стал незаменимым человеком, без которого нельзя было обойтись. Он выбивался из сил, чтобы восстановить утраченное искусство. Он был единственным авторитетом в вопросе традиционных любезностей, поклонов, сложных, как военный маневр, и в танцах, которые для молодых девиц воскрешали сказочные радости исчезнувшего земного рая былых времен.
Все дамы оспаривали и рвали друг у друга из рук Деспрео, и его пируэты, реверансы, расшаркивания и антраша гораздо больше содействовали искоренению воспоминаний о всеобщем равенстве по идее революции и возрождению обычаев и манер прежнего режима, чем все противореволюционные декреты термидорианцев и Директории.
Вот именно из-за визита Деспрео, назначенного на утро описываемого нами дня, жена маршала Лефевра, вернувшаяся накануне не очень поздно с вечера у императрицы Жозефины, и должна была подняться с постели и одеваться уже в десять часов утра.
Выйдя в салон, Екатерина застала профессора грации перед зеркалом, упражнявшимся в изысканных реверансах и строившим умильные рожи.
– А, вот и вы, господин Деспрео! Ну, как здоровье? – крикнула при виде его Екатерина, хватая его за руку, которую тот и не собирался протягивать, и с силой тряхнула ее в энергичном рукопожатии.
Деспрео покраснел и пришел в полное замешательство, так как рукопожатие жены маршала прервало его посреди второй фигуры большого реверанса, которым он хотел приветствовать ее. Он освободил свою руку от чистосердечного пожатия госпожи Сан-Жен и, оправляя слегка помятые кружева манжет, довольно-таки сухо ответил:
– Имею честь быть к услугам вашего высокопревосходительства!
– А, ну вот что, паренек! – сказала Екатерина, садясь на край стола. – Дело в следующем. Император находит, что при его дворе манеры прихрамывают. Он хочет вымуштровать нас. Понимаешь, чего он от нас хочет, сынок?
Деспрео, шокированный в самых святых своих чувствах, возмущенный фамильярностью Екатерины, ответил с большой едкостью:
– Его величество более чем прав, думая восстановить при своем дворе манеры и изящества просвещенных дворов. Я с преданностью и уважением готов исполнить его волю. Но не будете ли вы так любезны сообщить мне более определенно, что именно хотите вы изучить в искусстве светского обращения, чтобы удовлетворить его величество?