Дроздюк развернул свой пакет, и Соколин узнал… чехол. Тот самый чехол, который он первый снимал со знамени пять лет назад на солнечном зеленом лугу.
— Хотели знамя принести, — хитро подмигнул капитану Кириллов: — не разрешил полковник.
От волнения Соколин задыхался.
— Кириллыч, — прошептал он. — Кириллыч… Ребята… — и больше он ничего не мог сказать.
Он не видал их три месяца. А они, оказывается, не забыли и крепко любят его. И от них, от этих ребят, он должен уйти! Он вытянулся и затих.
Гости встревоженно переглянулись.
Они свернули чехол и вышли, стараясь едва слышно ступать по ковру.
Рано утром Соколин вызвал старшего врача.
— Доктор, — сказал твердо и решительно Соколин, — доктор, я много испытал в жизни. Я привык смотреть правде в глаза. Два вопроса, доктор. Только два. Возможна ли операция?
Профессор растерянно протирал очки. Холодный и трезвый у операционного стола, он всегда мучительно переживал эти минуты окончательных решений.
От его слов зависела человеческая жизнь.
Не надевая очков, он пристально посмотрел на комбата. Соколин глядел на него упорно и требовательно.
— Я не буду ничего скрывать от вас, — медленно сказал профессор. — Хирургия — это искусство, И если есть хоть один шанс из ста на возможный благополучный исход операции, мы не можем теоретически исключить ее. Этот шанс есть. Вы молоды и крепки. Но… — развел руками профессор, — вы хотите правды?.. В данном случае… — он задумчиво пожал плечами. — В конце концов, медицина — это не математика. — нервно сказал профессор, словно отвечая не комбату, а самому себе. Он устало посмотрел на Соколина и опять принялся протирать очки.
— Второй вопрос, доктор. Если операции не будет?..
— Будете жить… будете жить, дорогой мой. Подлечим, и будете жить, — засуетился профессор.
Соколин досадливо махнул рукой и чуть не вскрикнул от острой внезапной боли.
— Как жить? Как жить, доктор?
И профессор понял его. Старый врач понимал, что та жизнь, которая предстояла Соколину, не могла привлекать капитана. Но это все-таки была жизнь. И он был властен сохранить эту жизнь человеку, лежащему перед ним.
Профессор медлил с ответом, но Соколин понял его без слов. Он опять приподнялся с кровати. Он был собран и решителен, как перед боем.
— Приготовьте меня к операции, доктор, — твердо сказал Соколин.
Давно так не волновался Андрей Васильевич Кондратов, командир стрелковой дивизии.
Выйдя из кабинета профессора, он долго не решался идти в палату Соколина. Всегда четкий и аккуратный во всем, он забыл завязать тесемки халата, и они сиротливо болтались на его широкой спине.
Он как-то не думал никогда о своем отношении к Саше Соколину. Много лет назад тот вошел в его жизнь, и Кондратов незаметно привык к этому светловолосому мальчику в огромном, на уши сползающем шлеме, общему сыну его, кондратовского батальона. И только в академии понял, что любит его и скучает по нем. Саша писал короткие, наивные и смешные письма.
«У начальника штаба, — сообщал он, — новый маузер в огромной деревянной кобуре».
И Кондратов ярко представлял себе, как висит этот маузер на боку маленького начштаба. После этих писем Кондратов чувствовал себя всегда растроганным. Он вспоминал своего беловолосого приемыша и ласково улыбался. «Вытянулся, поди, воин…»
Он вернулся из академии. И так вот продолжалась их жизнь бок о бок. Они по настоящему любили друг друга, оба эти человека. Но ни одного слова любви не было произнесено между ними.
И никто, даже жена, Клавдия Филипповна, перед которой Кондратов несколько стыдился этой своей привязанности, — даже жена не знала, как тяжело переносил командир дивизии сначала отсутствие Саши Соколина, а потом весть о его ранении.
…Наконец он решился и вошел в палату. Соколин лежал, закрыв глаза, но, услышав знакомые шаги, встрепенулся.
— Товарищ командир! — радостно прошептал он. — Вот хорошо!..
Они почтя всегда строго официально называли друг друга.
Спазмы сжимали горло Кондратова. Как он похудел, Соколин!.. Он взял его руку и тихонько поглаживал.
— Ничего, Саша, ничего, — шептал он.
Они долго молчали. В палате было так тихо, что слышно было поскрипывание ремней при малейшем движении комдива.
Надо было наконец решиться сказать о самом главном.
— Тебе двадцать пять лет, Саша, — неожиданно хрипловатым голосом начал комдив. — Перед тобою еще вся жизнь… — Он не знал все же, как перейти к основному, к главному, и сразу оборвал: — Я запретил оперировать тебя, Соколин. Я не могу рисковать твоей жизнью.
Соколин резко привстал на койке. Глава у него были сухие и жесткие.
— Я никому не позволял решать за меня, товарищ комдив!
— Ты можешь жить. Мы вылечим тебя.
— Как? Как жить, товарищ комдив? — с горечью выкрикнул Соколин.
Комдив замолчал. Он должен был спасти этого мальчика.
— Саша, — сказал он, — Саша? Послушай… — Он котел сказать Саше о том, как любит сто.
Но Андрей Васильевич совсем не умел говорить о своих чувствах.
— Я не могу жить праздно! — с надрывом крикнул Соколин — Пойми меня, Андрей Васильевич, — опять зашептал он, — пойми меня! Ты был моим отцом. У меня нет более близкого человека, чем ты. Я приму бой. Я верю, что буду жить. Мне нельзя умереть, нельзя… Смерть обходит меня с флангов. Но я ударю ей в лоб! В лоб!..
Он задыхался, он почти бредил. Он забыл о жестокой боли и махал кулаками перед Кондратовым.
— Нет, — сказал комдив, — ты не имеешь права. Ты коммунист, Соколин.
Это был удар. Жестокий и беспощадный.
— А ты?.. А ты?.. Ты принял бы этот бой?
Горячечными глазами в упор смотрел Соколин на командира дивизии.
Комдив не выдержал его взгляда.
Соколин откинулся на подушку и закрыл глаза.
…Никогда он не испытывал такой легкости во всем теле. Постоянная гнетущая боль последних недель куда-то исчезла, и он чувствовал себя опять молодым и крепким.
Ему хотелось шутить, смеяться. Зимнее солнце хозяйничало в большой светлой операционной комнате. Оно отражалось в стеклах шкафов, оно переливалось на сотнях стальных инструментов, неведомых комбату, но очень умных и сложных.
Когда сестра или врач брали какой-нибудь инструмент, веселые зайчики прыгали по всей комнате.
Как бы хотелось ему сейчас, под этим солнцем, пройтись на лыжах по хрустящему снегу или мчаться за конем, туго натянув поводья и собрав в кулак всю волю, все внимание, чтоб не оступиться и не потерять стремительного темпа!
Да, пожалуй, в этом году лыжи уже потеряны. После операции придется все же недельки две чиниться. Ну, он их использует, эти две недельки, на подготовку к экзаменам в академию. Теперь он уже может взяться за теоретические науки. Он вспомнил Кириллова, Меньшикова, Дроздюка, чехол от знамени тихо засмеялся. Скоро, скоро он увидит их всех. И Галю, Гальку он тоже увидит. Не век же ей летать там, у океана! И Галька даже не узнает, как он страдал. Хорошо, что ее нет здесь! Или плохо? Нет, хорошо…
Он встретит ее здоровый. И прямо на аэродроме, при всех, расцелует ее. Опять побегут привычные дни. Прощай койка… Прощай унылая тишина палаты и седобородый угрюмый профессор…
Уже лежа на столе, перед самой «маской», он широко-широко улыбнулся, по детски, со всхлипом вздохнул, последний раз вобрал в себя этот светлый, солнечный день и… потерял сознание.
Так вот, с этой широкой солнечной улыбкой, он и лежал в гробу в полковом клубе.
Командир дивизии стоял в первом почетном карауле. Давно уже кончилось время того караула, и сменили давно остальных часовых. Но Кондратова не трогали. Он стоял без движения. Смотрел прямо в лицо Саше Соколину. Он не хотел поверить, что человек с такой солнечной улыбкой может быть мертв. Она говорила, эта улыбка, о том, как принял последний бой капитан Соколин. Он улыбался жизни, горячей, боевой, полнокровной — той жизни, добиваясь которой он погиб. Он видел победу, ждал ее и улыбался ей открыто и радостно.
Красноармейцы и командиры проходили мимо гроба.
Прошел Дроздюк, часто моргая; прошел Кириллов, до боли сжав зубы; прошел маленький Меньшиков, не скрывая обильных слёз.
Орден Красного Знамени блестел на груди Соколина.
Закрывая тело комбата, тяжелыми складками спадало вниз шелковое знамя, которое перед войсками нес через зеленый солнечный луг командир Соколин в далекий памятный день своей весны.
А комдив Андрей Васильевич Кондратов все стоил в почетном карауле, смотрел в лицо своего приемыша, своего воина, своего сына… И никто не решался сменить командира дивизии…
Глава шестая
Телеграмму о том, что Соколин при смерти, Дубов получил у себя на квартире.
Японская авантюра была ликвидирована, полковник Седых разоблачен и арестован. Да и не один Седых. Дубов разоблачил полковника и его организацию. Но насколько раньше следовало это сделать! Дубов не ног простить себе, старому большевику, подобной беспечности. Он осунулся, стал резок и раздражителен.
Работал он теперь и диен и ночью.
Случайно выдался один из редких свободных вечеров. Они сидели вдвоем с Митькой и играли в шахматы. Он дал Митьке фору — две ладьи и одного слона — и старался проиграть ему.
Старания эти ни к нему не приводили. Лавры Капабланки не были суждены молодому Дубову. Он терял фигуру за фигурой и упорно подводил своего короля под мат.
Пока отец вскрывал телеграмму, Митя неожиданно заметил незащищенного отцовского коня и с воинственным кличем Североамериканских индейцев схватил его за голову. Победоносно взглянув на отца, он увидел, что тот откинулся на спинку стула и глаза его словно окаменели. Потеря коня не могла так подействовать на него. Митя сразу понял, что отец не шутит, случилось какое-то очень большое несчастье.
— Отец, отец, — закричал он в испуге, — что с тобой, отец?
— Умирает, — тихо сказал Дубов, — умирает Соколин…