«Умер мой старик. Неужели умер?…» Слез не было, но тупая, невыразимая боль сжала сердце, отшибла все другие мысли. Вспомнились все споры с отцом, резкие слова, которые сгоряча говорил ему…
- Андрей Романович, разреши мне с тобой. - В дверях каюты стоял Ливанов.
До Молдаванки они шли молча. Павел Иванович не произнес ни одного слова, и Ермаков был благодарен ему. Он не хотел и не мог сейчас говорить и думал только об отце, о его суровой, честной жизни, которую тот провел в вечном труде, в вечных опасностях, в вечных заботах…
У крыльца Ливанов взял приятеля об руку:
- Крепись!…
Мать была в постели. В красном углу на столе лежало покрытое простыней тело отца.
Навстречу поднялась соседка.
Андрей машинально поздоровался с ней кивком головы, остановился на минуту перед покойным, подошел к матери.
- Сердечный припадок, совсем ослабела, - прошептала сквозь слезы соседка.
Андрей встал на колени, припал к груди матери и заплакал. Потом он встал, отвел Ливанова в сторону, попросил похлопотать насчет похорон, а сам отправился на трамвае в Губчека.
Никитин рассказал ему страшную правду о ночном происшествии:
- Ночью шла «Волга», и вдруг потух маяк и сирена умолкла. Расчет у них был простой: в темноте пароход напорется на «Пеликана»… Задушили твоего старика. Но он не сразу им, видно, сдался. Боролся-вся одежда изорвана и ногти даже себе сорвал.
- А кто убил? Лимончик? - спросил Андрей.
- Пока ничего неизвестно. Во всяком случае, опытные, в перчатках душили.
- Эх, сам бы своей рукой расстрелял негодяев! - сказал Андрей.
- И на Катю Попову напали, - продолжал Никитин. - Ты ведь знаешь ее?
- Тоже убили?!
- Ранили тяжело, кастетом по голове… Я только что от нее, из больницы! Операцию ей делали…
5
Бывает, как ни тщательно готовишься к выполнению задуманного, как ни стараешься всё предусмотреть заранее, в самую последнюю минуту вдруг обнаруживается, что ты чего-то недоучел, упустил из виду какую-то ничтожную деталь, а она-то и стала причиной неудачи.
Никитин по опыту знал, как важно всё заранее взвесить, наметить два, а то и четыре варианта решения задачи, и всё же на сей раз совершил ошибку. Необходимо было, узнав об убийстве смотрителя маяка и ранении Кати Поповой, немедленно ехать к ней в больницу, тогда бы он еще до операции, а не после нее, то есть спустя шесть часов, получил эти исключительно важные сведения. А за шесть часов враги могли замести свои следы.
В эти дни было столько срочных и важных дел, что Никитину пришлось использовать на оперативной работе в городе и Репьева и даже своего секретаря Чумаза. Факты, сообщенные Катей Поповой, требовали стремительных действий в самых различных местах.
Репьев и Чумак поехали на Привоз.
В названном Катей домике они обнаружили следы жестокой борьбы: мебель опрокинута, на полу разбитая по суда, большая лужа крови.
Жители соседних домов в один голос твердили, что никакого шума ночью не слыхали. Старик дворник, испуганный появлением агентов уголовного розыска, - так назвали себя чекисты, - рассказал, что в домике жил часовщик Петр Тарасович Борисов - человек небогатый, одинокий, самого тихого нрава. Вечером, накануне убийства, он заходил к дворнику за кипяточком и пообещал починить «ходики». Рассказывают, что мастерскую этого самого Петра Тарасовича на Греческом базаре ограбил осенью Яшка Лимончик. «И вот, видишь ты, обратно приключилось несчастье».
Выслушав старика, Репьев внимательно осмотрел комнату. Склонившись над грязным полом, он незаметно для дворника наскреб на осколок стекла сгустившуюся кровь, накрыл другим осколком и положил в карман тужурки. Прихватил он и несколько валявшихся на полу черепков.
Приведенная чекистами овчарка следа не взяла: пол был посыпан каким-то едким порошком…
В часовой мастерской на Дерибасовской сообщили, что Борисов, по-видимому, заболел: второй день не является на работу.
На следующее утро в «Черноморской коммуне» была напечатана заметка об убийстве и ограблении бандой Яшки Лимончика часовщика Борисова, проживавшего на Привозе. Заметка заканчивалась фразой: «По слухам, гражданин Борисов хранил дома золото и драгоценности…»
6
Двое суток подряд Орехов не находил себе места. Спать он совсем не мог. Каждый стук, каждый шорох на лестнице заставляли его вскакивать с постели, бросали в холодный пот: а вдруг это Чека?…
Из-за него и жена не могла спать. Она тоже прислушивалась ко всему, тоже дрожала от страха, шептала молитвы. Почему он не внял ее просьбам, почему они всей семьей не уехали с Деникиным? Ведь предлагали же им, жили бы себе сейчас спокойно в Париже!…,
- Не вой, Христа ради, не вой, - зло шипел Орехов.
Жена многого не знала. «Жили бы в Париже…» Он обманул ее тогда, сказав, будто ему предлагали уехать во Францию. Никто не предлагал. Наоборот, ему запретили об этом и думать. Он просил, умолял, чуть ли не плакал, а Чириков накричал на него, как на мальчишку.
«Вы останетесь в России. Союзники не бросят вас, они больше, чем вы и я, заинтересованы в России», - говорил Чириков.
Однако же бросили! Этот Карпухин-Борисов (чёрт его знает, как его настоящее имя!) обещал, что на другой вечер после совещания даст о себе знать. И ни слуху ни духу!… Верь англичанам после этого.
- Глебушка, что же будет? Они расстреляют нас, - шептала жена.
- Ах, успокойся ты, ради бога, успокойся. Зачем ты им нужна? Если возьмут - так меня…
И он в десятый раз начинал объяснять, как жена должна вести себя, если за ним придут чекисты. В доме ничего подозрительного нет, ни одной бумажки. Никакого Чирикова она в глаза не видала. Она, бывшая учительница, вышла за слесаря Орехова из-за нужды. Она не любила его, было голодно, и вышла за него, вот и всё…
Опять стукнула дверь. Кто-то идет по лестнице. Слава тебе боже! Выше прошли, на четвертый этаж…
Нет, пытка эта просто непереносима!… Орехов поворачивается к жене. Перестанет ли она плакать? Вдруг придут, а у нее глаза опухшие. Почему, спрашивается? Почему нервничает ни в чём не повинный человек? Надо держать себя в руках. Кстати, он чуть было не забыл сказать ей. Надо завтра же утром, да, завтра же, чуть свет, незаметно выбросить, чтоб никто не видел, американское какао, и масло, и муку. Всё до крошки.
Утром, идя на работу, Орехов увидел на витрине в газете заметку об убийстве и ограблении часовщика Борисова.
Не может быть?! Он еще раз перечитал заметку м даже улыбнулся от радости: Карпухин-Борисов держал его в тисках, каждый шаг, каждый поступок диктовался этим англичанином, в руках которого были сосредоточены и власть, и деньги, и все тайные связи. Когда находился на свободе Чириков, Орехов был всё-таки в стороне, оп только догадывался, что эсеровская организация находится в зависимости от иностранных разведок - от пана Пилсудского, от англичан и французов, но после провала Чирикова вся организация повисла на волоске, аресты следовали за арестами. И не появись этот друг Сиднея Рейли американец Уайт, им не удалось бы наладить новых связей и продолжать борьбу с большевиками Карпухин-Борисов всё взял в свои руки и наполовину избавил Орехова от забот. Сам Борис Савинков рекомендовал «работать с англичанами в тесном контакте». Что же делать сейчас? Начинать всё сначала? Или всё бросить, попытаться уехать из Одессы, пока не поздно? Карпухин-Борисов унес в могилу тайну Орехова, мертвые не говорят, и никто теперь не узнает о том, что Орехов был когда-то Петрюком, агентом царской охранки.
Да, надо уехать, уехать как можно скорее, куда-нибудь на Урал, в Сибирь, а оттуда, может быть удастся пробраться в Дальневосточную республику, а там и Китай рядом. Здесь оставаться опасно и бессмысленно. У эсеров нет опоры в народе… Остается лишь то, что требует Савинков, что требовал часовщик: поджигать, отравлять скот, убивать… Как боролся этот старик, смотритель маяка!… Как они борются!… У Орехова до сих пор болит правый бок и расцарапанная шея - старик был цепкий… И всё ведь зря - «Волга» не затонула. Орехов успел отплыть на лодке каких-нибудь триста метров - и опять завыла сирена…
Что же делать?… Вчера Орехов встретился на тайной квартире с мистером Уайтом, просил помочь бежать из Одессы, а Уайт даже не подал руки и высокомерно сказал, что солдаты не имеют права покидать окопы без приказа. Ему легко это говорить - он американец, его не арестуют. «Вы должны сообщать мне все сведения, которые сообщали гражданину Борисову», - сказал мистер Уайт.
А в порту только и разговоров, что о происшествии на маяке. Орехов вместе со всеми рабочими проклинал убийц. На митинге они приняли резолюцию, призывающую к революционной бдительности.
- Мы, как клопов, будем давить контрреволюционеров и саботажников! - воскликнул Орехов. Он тоже держал речь.
- А что это у тебя с шеей? - спросил один из слесарей.
- Чирий вскочил, - объяснил Орехов, поправляя бинт.
- Дрожжи пей, - посоветовал слесарь.
«Не заметил царапин», - обрадовался Орехов. И в свою очередь спросил:
- А что с Поповой?
Неожиданная болезнь Кати заставила его насторожиться.
- Оказывают, будто она вовсе не больна, - доверительно ответил сосед. - Говорят, будто ее тоже на маяке стукнули. Чуть душу богу не отдала.
- На маяке?… Да не может быть!… Как же она туда попала?
- А это ты в Губчека спроси…
Орехов не мог дождаться, когда кончится рабочий день. Надо повидать сегодня ночью Яшку Лимончика. Обсудить вместе создавшееся положение. Разгром неминуем, а Яшка обмолвился недавно, что ему осточертело в Одессе. Верно, часовщик предупредил, что им не надо встречаться дня четыре, но сейчас часовщика нет… Чёрт возьми, не Яшка ли, в самом деле, убил его? В ту ночь он глядел на него волком…
Спрятав инструменты, тщательно, как всегда, вымыв руки, Орехов распрощался с бригадой и пошел домой.
Тревожные думы не оставляли до самой Арнаутской. Ничего не попишешь: впрягся в телегу, так вези ее, пока не угодишь в яму! Надо уехать, бежать, бежать, куда глаза глядят…