Христианский мир победил и на долгие, долгие годы сокрушил турецкое господство на морях.
С последним пушечным выстрелом, возвестившим о конце сражения и о всеобщем сборе флота, Себастьяно Веньеро и Маркантонио Колонна поднялись на борт испанского флагмана и, плача от волнения, бросились обнимать юного принца, который, в свои двадцать лет, сражался, как настоящий воин.
А в это время в своей каюте умирал раненый Барбариго, радуясь, что успел получить известие об исходе большой битвы.
Двести четыре турецких корабля были потоплены, девяносто четыре выбросились на скалы и сгорели, остальные сто тридцать были захвачены. В качестве трофеев были взяты рабы-христиане, прикованные к веслам, сто семнадцать пушек крупного калибра и двести пятьдесят шесть мелкого калибра, палубные фонари, знамена, включая знамя Али-паши, которое до сих пор хранится в Венецианском арсенале, и плюмажи со шлемов турецких военачальников.
Помимо этого, солдаты лиги взяли в плен три тысячи четыреста шестьдесят восемь мусульман. Им оставили жизнь, потому что у бойцов уже не было сил убивать.
В течение двух дней небо над Лепанто было пасмурным от дыма, а море — красным от крови.
После окончания жестокой битвы Себастьяно Веньеро отправил в Венецию галеру «Архангел Гавриил» под командованием Оффредо Джустиньяни. На борту галеры находились паша Дамаска, его сын, герцогиня с маленьким Энцо, Мико и Никола.
Гребцы изо всех сил налегали на весла, и через десять дней галера, с турецкими флагами вдоль фальшбортов, вошла в Венецию, в порт Лидо, и венецианцы узнали грандиозную новость.
Капитану было поручено передать в сенат отчет о сражении, написанный рукой Себастьяно Веньеро. Он заслуживает того, чтобы его воспроизвести.
«По указанию командующего в столкновении и абордаже участвовали четыре галеры с сигнальными огнями.
Дон Хуан ударил галеру Али-паши носом в нос, а я слева от мачты, и Богу было угодно, чтобы все мои удары пришлись на корму.
С кормы пошли на абордаж два благородных и доблестных воина, господин Каттарин Малипьеро и господин Дзуан Лоредан, которых я велел позвать и которые пали в сражении смертью храбрых.
Моя галера, со своей артиллерией, аркебузами и луками, не подпускала никого из турок с галеры паши — ни с кормы, ни с носа.
А потому Дон Хуан получил возможность послать своих людей на абордаж и захватить пашу, который и погиб в сражении. По правде говоря, если бы не моя галера, турецкий флагман не был бы с такой легкостью взят на абордаж.
Помимо этого, пока мои люди брали флагман на абордаж с носа, я отражал натиск других галер — одной слева, другой с кормы.
Погрузив на свою галеру часть пленных и хорошенько заковав их в цепи, я поспешил на помощь испанскому флагману, постоянно находившемуся в опасности. Тяжелый бой длился более трех часов…»
К отчету адмирал приложил список погибших и раненых, сопроводив его следующим комментарием:
«По отношению к ним я испытываю скорее зависть, чем сочувствие, ибо они с честью умерли за нашу родину и за веру в Иисуса Христа».
Радость венецианцев, узнавших эту потрясающую новость, не знала границ.
Были организованы пышные празднества, по преимуществу на средства коммерсантов, и в них охотно принимали участие герцогиня, Мулей, паша, маленький Энцо, Мико и Никола, теперь поселившиеся в роскошном палаццо Лоредан на Большом Канале.
Заключение
Великая победа на море, самая крупная в мире, не оказала никакого влияния на тайные замыслы Филиппа II, который не желал, чтобы Венеция вновь обрела былое могущество и блеск.
Союзники же, вместо того чтобы воспользоваться поражением мусульман и уничтожением их непобедимого флота и отвоевать Кипр и Кандию, все еще не сдавшуюся, снова принялись ворошить старые обиды и распри, и, несмотря на отчаянные усилия Себастьяно Веньеро, союз распался, так ни на что и не решившись.
Несчастная Венецианская республика, несмотря на доблесть своих капитанов и матросов, опять осталась одна против мусульман, и только мальтийские рыцари пришли ей на помощь.
Себастьяно Веньеро очень уязвило и разгневало то, что Испания поставила рядом с ним еще одного командующего, оставив ему небольшую эскадру в Адриатическом море. Он вернулся на родину, где его встретили с великими почестями.
Этот великий мореплаватель, истинный победитель в битве при Лепанто, умер в должности дожа Венеции 3 марта 1578 года в возрасте восьмидесяти лет и был похоронен в Мурано, в церкви Сан-Пьетро Мартире.
Тем временем Кандия продолжала сопротивляться, и осада длилась более двадцати лет.
Когда же осажденные наконец сдались, их оставалось меньше четырех тысяч, и это были, скорее, четыре тысячи теней. Мусульмане их пощадили. Все гражданское население города исчезло: голод, бомбы и прочие невзгоды унесли жизни и мужчин, и женщин, и детей.
Однако Венеции удалось, после того как этот героический город сдался, получить от мусульман два маленьких порта для торговли с Кандией. Но через несколько лет и над этими портами снова взвились ненавистные флаги Полумесяца.
Дочери фараонов
1На берегах Нила
На берегах величавого Нила все было спокойно.
Солнце садилось за пышные верхушки пальм, окунаясь в море огня, окрасившего багрянцем воды реки, отчего они стали похожи на только что выплавленную бронзу. А восток затянула лиловая дымка, которая с каждым мгновением становилась все гуще, возвещая приближение сумерек.
На берегу, прислонившись к стволу молодой пальмы и о чем-то глубоко задумавшись, стоял человек. Его рассеянный взгляд скользил по воде, с легким журчанием струящейся между погруженными в ил стеблями папируса.
Это был совсем еще молодой, не старше восемнадцати, египтянин, широкоплечий, с правильными чертами удивительно красивого лица, тонкими кистями нервных рук, с волосами цвета воронова крыла и очень черными глазами.
Его простую рубаху, спадавшую свободными складками, перехватывал в талии льняной пояс в белую и голубую полоску. Голову же украшал треугольный платок с цветной каймой, закрепленной на лбу тонкой кожаной полоской, концы которого спадали на плечи. Такой головной убор, защищавший от жгучих солнечных лучей, египтяне носили уже пять тысяч лет.
Юноша застыл в неподвижности, не замечая, что пальмы и реку уже заволокла вечерняя мгла, и, казалось, не думая о том, насколько опасно оставаться на берегу после заката.
Его черные глаза поблескивали сумрачно и печально, он неотрывно глядел перед собой, словно видел что-то ускользающее в ночной тени.
Он глубоко вздохнул и вздрогнул, уныло махнув рукой.
— Нил не ведет меня больше, — прошептал он. — Боги поддерживают только фараонов.
Юноша поднял глаза. На небе уже начали загораться звезды, и красноватый отсвет на западе, там, куда опустилось солнце, быстро угасал.
— Надо возвращаться, — тихо сказал он. — Унис будет беспокоиться, наверное, уже пошел в лес меня искать.
Он сделал несколько шагов и вдруг остановился, внимательно вглядываясь в сухую траву под пальмой. В опавшей листве что-то блеснуло. Он быстро наклонился и, сдавленно вскрикнув, поднял какую-то вещицу. Это оказалось золотое украшение в виде изогнувшейся змеи и головы коршуна, по бокам отделанное разноцветной эмалью.
— Да ведь это символ власти, права казнить и миловать! — воскликнул он.
Следующие минут семь он простоял не двигаясь, пристально глядя на странное украшение. Его лицо, покрытое легким загаром, гораздо более светлым, чем у крестьян-феллахов, бледнело на глазах.
— Да, — проговорил он с тревогой, — это символ права казнить и миловать, и носить его могут только фараоны. Унис мне его много раз показывал, он выбит на статуях пирамид и на лбу у Хафра[36] Великого, сына Осириса! Кто же была та девушка, которую я спас от зубов крокодила?
Он несколько раз провел рукой по вспотевшему лбу и снова заговорил:
— Я помню: когда я вытаскивал ее из воды, у нее в волосах блестело это украшение. — По прекрасному лицу юноши промелькнула тень невыразимой тоски. — Я сошел с ума. Как мог я, простой бедняк, поднять глаза на девушку, которая казалась самой богиней Нила! Кто я такой, чтобы осмелиться питать хоть какую-то надежду? Жалкий нищий, что скитается по берегам Нила вместе с таким же нищим жрецом. Безумец! Но ее глаза навсегда отняли у меня покой и разрушили мою жизнь. Я уже не тот беззаботный юноша, что был когда-то. Дни мои кончены, вот он передо мной, Нил, готовый унести к далекому морю мои бренные останки.
Опустив голову и беспомощно свесив руки, он побрел дальше. Мрак окутал все вокруг, и под огромными листьями пальм залегла глубокая тьма.
Стрекотали цикады, тихо шелестела листва под легким ветерком, воды величавого Нила журчали среди листьев лотоса и стеблей папируса, но юноша, казалось, ничего не слышал. Он брел, прикрыв глаза, как во сне, как лунатик, не говоря больше ни слова.
Юноша дошел уже до края леса, в обе стороны тянувшегося вдоль берега, как чей-то голос вывел его из задумчивости:
— Миринри!
Он остановился, открыл глаза и неопределенно махнул рукой, словно пробуждаясь от долгого сна.
— Разве ты не видишь, что солнце село, не слышишь, как хохочут гиены? Ты забыл, что мы все равно что посреди пустыни?
— Ты прав, Унис, — ответил юноша. — В воде крокодилы затеяли игру, и я немного задержался, глядя на них.
— Такая неосторожность может стоить жизни.
Между стволов дудчатых акаций пробрался человек и направился к неподвижно стоявшему юноше. Это был очень красивый старик с величавой осанкой, с длинной белой бородой до самой груди, в белоснежном льняном одеянии и с таким же, как у Миринри, платком на голове. Его черные глаза живо блестели, кожа с легким загаром была уже слегка морщинистой от старости.
— Я тебя ищу уже целый час, Миринри, — сказал он. — И вот уже который вечер ты возвращаешься очень поздно. Смотри, сынок: берега Нила опасны. Нын