че утром я видел, как крокодил схватил за нос быка, пришедшего на водопой, и утащил его под воду.
На губах юноши промелькнула улыбка презрения.
— Пойдем, Миринри, уже поздно, а я должен очень серьезно с тобой поговорить, и разговор будет долгий. Тебе уже исполнилось восемнадцать лет, и предсказание сбылось.
— Какое предсказание?
Старик указал рукой на небо и сказал:
— Смотри: она блестит там, на востоке? У тебя глаза получше моих, и ты без труда ее увидишь.
Юноша посмотрел туда, куда указывал старик, и вздрогнул.
— Хвостатая звезда! — воскликнул он.
— Ее-то я и ждал, — отозвался старик. — С этой звездой связана твоя судьба.
— Ты мне часто это говорил.
— Она знаменует час откровений.
Он быстро склонился перед юношей и поцеловал край его одежды.
— Что ты делаешь, Унис? — удивленно спросил Миринри, отступая на несколько шагов.
— Приветствую будущего властителя Египта, — ответил старик.
Юноша потерял дар речи, только с неописуемым удивлением покосился на Униса. Но глаза его вспыхнули живым светом, когда он проследил за сверкающей кометой, летящей по небу среди мириад звезд.
— Моя судьба! — произнес он наконец. — И вдруг у него вырвался крик: — Моя! Она будет моей! Символ жизни и смерти мне больше не страшен! Да нет, не может быть, ты спятил, Унис. Хоть ты и жрец, я тебе не верю. Мое тело будут крутить воды священной реки, и оно уплывет в далекое море и опустится на дно там, где ее глаза впервые посмотрели на меня и сожгли мое сердце.
— О ком ты говоришь, Миринри? — удивленно спросил Унис.
— Пусть эта тайна умрет со мной.
На лице жреца отразилась сильная тревога.
— Расскажешь! — властно и твердо сказал он. — Пойдем!
Он взял юношу за руку, и они двинулись по песчаной равнине, где попадались только чахлые кусты да наполовину высохшие пальмы. Оба молчали, почти одновременно с тревогой поглядывая на хвостатую звезду, которая, ярко сияя, медленно всходила на небе. Спустя четверть часа они дошли до подножия высокого пирамидального холма с исполинскими статуями на вершине.
— Пойдем! — повторил старый жрец. — Час настал.
Миринри покорно шел за ним, даже не пытаясь сопротивляться. Взобравшись по тропинке на высокую скалу, они протиснулись в довольно тесную пещерку, освещенную маленьким глиняным светильником в виде ибиса, священной птицы древних египтян.
Никакой роскоши в пещере не наблюдалось. На полу лежали шкуры буйвола и гиены, служившие постелями, да на стенах были развешены короткие широкие мечи и щиты из бычьей кожи. В углу, над очагом, сложенном из нескольких камней, что-то булькало в горшке, распространяя недурной запах.
Едва войдя, Миринри сел на шкуру гиены, обхватив руками колени, и погрузился в свои мысли. А жрец встал посередине пещеры, пристально глядя на него с невыразимой нежностью.
— Я приветствовал тебя как своего повелителя, — сказал он со странным выражением, в котором слышался ласковый упрек. — Разве ты забыл, Миринри?
— Не забыл, — рассеянно отозвался юноша.
— Теперь тебя так следует называть. Что за мысль смущает ум того, кого я называл своим сыном и кому посвятил всю свою жизнь? Ты не чувствуешь, как в твоих жилах течет кровь фараонов, властителей Египта?
При этих словах юноша вскочил на ноги, мгновенно преобразившись, и уставился на старика горящими глазами:
— Говоришь, кровь фараонов? Да ты с ума сошел, Унис!
— Нет, — сухо ответил старик. — Я же тебе сказал, что настал час откровений. Хвостатая звезда взошла на небе, и предсказание сбылось. Ты фараон!
— Я — фараон?! — побледнев, воскликнул Миринри. — Я чувствовал, как в моих жилах бурлила кровь — кровь воинов! Значит, те сны, что каждую ночь снились мне, сны о славе и величии — правда? Величие! Власть! Войска, которыми я командую, страны, которые покоряю! И она… она… та дивная девушка, околдовавшая меня… Но этого не может быть, ты обманываешь меня, Унис, ты надо мной смеешься!.. — Юноша закрыл лицо руками, словно отгоняя грандиозное видение.
Унис подошел к нему, слегка его встряхнул и сказал:
— Жрец не может позволить себе шутить над человеком, в чьих жилах течет священная кровь Осириса, над тем, кто станет однажды его повелителем. Сядь и выслушай меня.
Миринри послушно сел на маленькое глиняное сиденье, покрытое шкурой газели.
— Говори, — сказал он. — Объясни, как могу я стать фараоном, если я вырос здесь, на краю пустыни, вдали от блеска Мемфиса, если я сын простого пастуха…
— Потому что, если бы ты остался там, где был, тебя бы уже не было в живых.
— Почему? — снова вскочил на ноги Миринри.
— Потому что Тети, основатель Шестой династии, уже одиннадцать лет как не правит в Мемфисе. Трон твоего отца узурпировал презренный проходимец.
— Я — сын Тети?! — снова побледнев, вскричал юноша. — Да ты бредишь, Унис, или опять смеешься надо мной?
— Разве я не поцеловал край твоей одежды? Ты хочешь доказательств? Ладно, будут тебе доказательства. Завтра перед рассветом отправимся к статуе Мемнона[37] и спросим у нее, и ты услышишь, как запоет перед тобой ее камень. Хочешь еще доказательство? Пойдем к пирамиде, которую велел возвести твой отец, и я у тебя на глазах оживлю волшебный цветок Осириса, который только перед фараонами раскрывает свои лепестки, если на них брызнуть водой. Если камень зазвучит, а цветок оживет, это будет знак, что ты — сын царя. Хочешь?
— Да, — отвечал Миринри, отирая пот со лба. — Я поверю тебе, только когда увижу эти доказательства.
— Хорошо, — сказал жрец. — А теперь слушай историю твоего отца и свою историю.
Но едва он раскрыл рот, как его взгляд упал на символ власти, который юноша подвесил к ремешку, удерживающему головной платок.
— Урей![38] — воскликнул он. — Где ты нашел этот символ, который сверкает только в прическах царей и их детей?
— На берегу Нила, — ответил Миринри после некоторого колебания.
Охваченный тревогой, Унис вскочил. Глаза его расширились от ужаса.
— Неужели они обнаружили наше убежище? — вскричал он и гневно рубанул рукой воздух. — Ведь я принял все предосторожности, чтобы никто не узнал, где я спрятал тебя. Этот урей мог потерять только царь и больше никто.
— Или царица? — сказал Миринри, вздрогнув и пристально глядя на жреца.
Унис отшатнулся. Быстро подойдя к юноше, он встряхнул его за плечи.
— Царица! Ты говорил о какой-то дивной девушке… Где ты ее видел? Говори, Миринри! От этого будет зависеть твоя судьба, а может быть, и твоя жизнь!
— Я ее видел на берегу Нила.
— Одну?
— Нет. Вскоре подошла большая, сверкающая золотом лодка, а в ней дюжина роскошно одетых чернокожих. А управляли лодкой четыре воина с длинными золотыми шестами со страусовыми перьями на концах, похожими на опахала.
— И ты видел это украшение в волосах девушки?
— Да, я помню, как оно блеснуло.
— Значит, это она потеряла…
— Наверное…
Унис пришел в большое волнение, изменился в лице и принялся расхаживать взад-вперед по пещере, наморщив лоб.
Вдруг он остановился прямо напротив юноши, который никак не мог взять в толк, отчего это старик так разволновался, а потому смотрел на него со все возрастающим удивлением.
— Какое впечатление произвела на тебя девушка?
— Не могу объяснить, но с того дня покой я утратил.
— Я заметил, — глухо сказал жрец. — Ты с некоторых пор растерял всю свою веселость, да и спишь беспокойно. Я много раз заставал тебя погруженным в свои мысли, а глаза твои смотрели на север, туда, где Мемфис распространяет лучи своей мощи и власти.
— Это верно, — со вздохом согласился Миринри. — Эта девушка как будто унесла с собой частицу моего сердца. Как закрою глаза — вижу только ее. Как засну — она мне снится. А когда ветер шепчет в пальмовых ветвях на берегу Нила, мне кажется, что слышу ее мелодичный голос. Увидеть ее, увидеть ее хоть раз, пусть ценою жизни, — вот мое единственное желание, Унис. Посмотри: я закрываю глаза ладонями, и она тотчас же встает передо мной, и кровь быстрее струится у меня по жилам, а сердце так бьется, словно хочет выпрыгнуть из груди. О нежное видение, как ты прекрасно!
Жрец слушал молча, и, казалось, эта исповедь только удвоила его беспокойство. Глаза его тревожно и испуганно перебегали с Миринри на символ власти, принадлежавший фараонам.
— Ты все еще видишь ее? — почти грубо спросил он.
— Да, она передо мной, — отвечал юноша, не отрывая ладоней от глаз. — Она на меня смотрит… Она мне улыбается… И я снова испытываю тот же трепет, как тогда, когда вырвал ее из пасти крокодила и прижал к себе. А она положила голову мне на грудь… и я вынес ее на берег и опустил на траву, еще мокрую от ночной росы.
— Так ты ее очень любишь?
— Больше жизни.
— Несчастный!
Миринри оторвал ладони от глаз и взглянул на жреца, стоявшего перед ним, сверкая глазами и протянув руки, словно готовился произнести проклятие.
— Если я фараон, как ты утверждаешь, то почему я не могу полюбить девушку из царской семьи?
— Потому что эта девушка наверняка принадлежит к тому семейству, которое тебе бы следовало не только ненавидеть, но и уничтожить. Ты еще не знаком с историей своего отца и не знаешь, сколько горя выпало на долю этого несчастного правителя.
Миринри побледнел и снова закрыл лицо руками.
— Тогда расскажи мне эту историю, — печально произнес он. — В твоих словах моя судьба, ужасная судьба, которая, может быть, разрушит чары, что заронила в мое сердце эта девушка.
— Ты должен будешь ненавидеть и убивать, как ненавидело и убивало ее семейство, — мрачно сказал жрец. — Так слушай же.
2Некрополь Кобху
— Твой отец, великий Тети, был родоначальником Шестой династии. Это ему Мемфис обязан своим блеском, а Египет — своей мощью и величием. Это при нем возвели самые большие пирамиды, бросающие вызов времени. Быть может, наш народ уже исчезнет с лица земли, а они будут стоять. У него было двое детей: ты и девочка, для которой жрецы выбрали имя Саури.