Тут нубийки прекратили танцевать, и в зал вошли еще двенадцать девушек в легких одеждах в голубую, красную и белую полоску и в цветочных венках. Они несли круглые серебряные подносы, уставленные всяческими лакомствами, источавшими аппетитный аромат, а сверху, сквозь отверстие в потолке, сыпались маленькие букетики лотосов.
Египтяне любили обставлять свои праздничные трапезы с небывалой роскошью и не скупились на разнообразие блюд. Конечно, им было далеко до китайцев, не боявшихся сорока-пятидесяти перемен, но и в Египте гостей угощали внушительным количеством мясных паштетов, водоплавающей птицей под разными соусами, рыбой, изысканно приготовленными овощами, а также фруктами, прежде всего — виноградом, финиками, инжиром и семенами лотоса.
Как и сегодня, жители Востока не пользовались ни ножами, ни вилками, а ели с одного блюда руками, вытирая потом руки специальными салфетками, которые подавала прислуга. За столиком, как правило, сидели два человека, а то и больше. Для супа были специальные ложки, очень красивые, по большей части золотые или серебряные, с изящными ручками в виде женских и мужских фигурок, женских головок или борющихся девичьих фигур.
Но особым разнообразием отличались напитки. Когда египтяне собирались вместе, вино и пиво текли рекой. Порой эти винные реки были слишком полноводны, поскольку сохранились фрагменты живописи, изображающие и мужчин и женщин в тех состояниях, что обычно возникают после излишеств. Есть и рисунки, на которых совершенно пьяных гостей разносят по домам в паланкинах.
Но что особенно поразило египтологов, так это то, что даже в ходе самых разнузданных оргий подданные фараонов ни на минуту не забывали о смерти. Похоже, она составляла основную заботу жителей плодородной долины Нила. Почти всегда в самый разгар веселья вносили маленький саркофаг с чрезвычайно искусно изготовленной и разрисованной деревянной фигуркой покойника и говорили, обращаясь к подвыпившим гостям: «Посмотрите, вот такими вы будете после смерти. А потому — пейте, пока живы, и развлекайтесь, сколько хватит сил!»
Если в наше время какой-нибудь хлебосольный хозяин позволил бы себе такую шутку, то не знаю, какими были бы следующие минут пятнадцать его биографии и удержались ли бы гости, чтобы не пустить в ход кулаки. А древние египтяне не придавали этому большого значения, и появившийся саркофаг ничуть не портил им аппетита: для них в смерти не было ничего ни ужасного, ни отталкивающего. Она их настолько мало пугала, что зачастую они по нескольку месяцев хранили в доме мумии своих родственников, прежде чем перенести их наконец в фамильную мастабу. Более того, для мумии иногда оставляли почетное место на празднике, и присутствие мрачного гостя с остановившимися глазами и неестественным, размалеванным лицом отнюдь не охлаждало веселья его близких и не удерживало их от того, чтобы напиться.
Пир, который Нефер устроила в честь своих гостей, был поистине царским. Блюда, поданные на драгоценных подносах, сменяли друг друга, кушанья и вина отличались изысканностью, так что уже к середине обеда почти все эфиопы, которые, наверное, даже не видели никогда такого изобилия, были изрядно пьяны.
Ата и Унис, сидевшие за столиком, ближайшим к Миринри и Нефер, выглядели возбужденными и громко смеялись и разговаривали. Конечно, опьянению немало способствовал острый цветочный аромат. Цветы стояли в вазах возле столиков и постоянно падали сверху, образуя на полу настоящие клумбы. Опьянели, казалось, все, и чаша эта не миновала даже юного Сына Солнца. А Нефер все подливала и подливала ему сладкого вина с ливийских склонов.
— Пей, мой господин, — говорила она, увидев, что его чаша опустела, и неотрывно глядела на него своими сверкающими глазами. — Опьянение сладостно, оно навевает мечты и помогает многое забыть.
— Я пью, — отвечал Миринри, которому вдруг стало ужасно весело. — Я пью за свет твоих глаз.
Казалось, он позабыл о своей царевне и никого не видел перед собой, кроме Нефер.
А музыка все звучала, и танцовщицы крутили свои пируэты, искусно играя легкими покрывалами и шарфами, давно снятыми с бедер. Взрывы смеха мешались с легкими переборами мандол, звоном систр и звуками одинарных и двойных флейт.
Нефер не отрывала взгляда от глаз Миринри, словно хотела его загипнотизировать, как змея гипнотизирует птицу, чтобы и он тоже не смог освободиться от ее чар.
— Ты жжешь мое сердце, Нефер, — вдруг сказал он. — Не смотри на меня так, у тебя в глазах горит какой-то странный огонь, и он разъедает тот образ, что впечатан в мою душу.
— Видение?
— Да, постоянное видение.
— Юная царевна?
— Да кто же ты, если все угадываешь?
— Я же сказала: я колдунья.
— А! И правда, а я позабыл.
— Почему ты не хочешь, чтобы я на тебя смотрела?
— Сам не знаю…
— Ты боишься, что огонь моих глаз сожжет и уничтожит образ той девушки?
Вместо ответа Миринри взял в руки чашу, только что наполненную Нефер, и заглянул в нее.
— Что ты там высматриваешь? Боишься, что я подмешала в вино какое-нибудь зелье?
— Нет, мне показалось, что на дне чаши я вижу глаза, не похожие на твои, и эти глаза на меня смотрят.
— Налей сверху еще вина, и ты их больше не увидишь, — сказала Нефер, быстрым движением снова налив в чашу вина. — Ну вот, они исчезли.
18Нефер наносит удар
Миринри последовал совету колдуньи и осушил чашу с вином, не заботясь о том, глядят ли на него со дна глаза юной царевны, которые зажгли в его сердце огонь, не желающий гаснуть. Окончательно захмелев, он откинулся на львиную шкуру и подпер рукой ставшую очень тяжелой голову. Нефер устроилась рядом и принялась обмахивать ему лицо веером из страусовых перьев, поданным рабыней.
Унис и Ата тоже развалились на шкурах, служивших им ковром. Эфиопы, изрядно опьяневшие, последовали их примеру и, зевая, слушали всякие истории, которые рассказывали им танцовщицы, сидевшие за их столиками.
— Ну что, мой господин, — с лукавой улыбкой сказала Нефер. — Теперь жизнь кажется прекрасной, правда?
— Да, лучше, чем в пустыне, — отозвался Миринри, все больше подпадая под очарование горящего взгляда девушки. — Здесь я испытываю счастье, о каком там, среди песков, даже отдаленно не мог мечтать. Ты волшебница, ты богиня, теперь я в этом не сомневаюсь.
— А если бы все дни были такими, тебе понравилась бы такая жизнь?
— Да, но ты забываешь, что мне еще предстоит завоевать трон.
— Трон! Ты об этом говоришь, но ни разу не подумал, что там, в заносчивом Мемфисе, тебя могут ожидать серьезные опасности?
— Ну так что ж? Миринри сможет их отразить, как и подобает молодому и сильному воину. Разве я не Сын Солнца?
— Значит, ты хочешь власти.
— Да, Нефер.
— А разве здесь тебе ее мало? Хочешь стать царем Острова теней? Нынче вечером над твоим лбом сверкнет символ власти, и мы все станем тебе поклоняться, как богу. Чего тебе еще надо? Пышность фараонова двора ничуть не лучше той, что я могу тебе предложить. Мое маленькое царство омывают те же воды священной реки, что омывают стены Мемфиса. У тебя будет все, что пожелаешь: праздники, пиры, танцы и музыка. Тебе будут прислуживать прекрасные девушки. Остров теней стоит Мемфиса, и здесь ты не почувствуешь бремени власти.
Миринри покачал головой:
— Там мне предстоит завоевать не только трон.
Нефер рывком села, в гневе взмахнув руками, но тут же подавила вспышку ярости.
— Трон и царевна, — вздохнула она. — Опять она! Опять все то же!
Она схватила золотую амфору с вином и доверху наполнила чашу Миринри.
— Выпей еще, такого вина не пивали даже в Мемфисе, этот виноград вызревал на берегах Красного моря. По твоим жилам пробежит огонь, а потом ты сладко уснешь.
У Миринри слипались глаза, и он слабо улыбнулся:
— У меня в чаше какое-нибудь зелье?
— С чего ты так решил?
— У меня перед глазами какой-то туман, и он прячет ее от меня.
— Кого?
Миринри не ответил, затуманенным взглядом рассматривая чашу.
— Пей, — настаивала Нефер. — Вино сладкое, как мед, и такого ты уже не попробуешь, когда твоя бессмертная душа вознесется к небесному своду, где сияет богиня Нут.[53] Но я не хочу, чтобы ты думал, будто Нефер подмешала зелье в это вино. Посмотри на меня.
Она коснулась алыми губками края золотой чаши, искоса лукаво взглянула на юного Сына Солнца своими бархатными глазами, властными и нежными, и отпила глоток.
— А теперь ты. Пей, как пил свет моих глаз.
Миринри взял чашу дрожащей рукой и выпил изысканный напиток из винограда, вызревавшего под щедрым солнцем Аравии.
— Видишь, я пью, красавица, — сказал он с улыбкой.
— Красавица! — воскликнула Нефер.
— Да, ты красавица.
— Но не такая, как та царевна.
— Что за важность? Ты красавица — и все тут.
— Вот слова, за которые я заплатила бы жизнью, Сын Солнца.
Миринри раскинулся на львиной шкуре, а Нефер не сводила с него жгучего, как раскаленный добела металл, взгляда.
— Говоришь, я красавица? — произнесла она. — А уж ты-то какой красавец, сын великого царя!
Миринри, казалось, ее уже не слышал. Улыбаясь счастливой пьяной улыбкой, он все глубже погружался в сон.
— Спи, — шепнула колдунья, внимательно за ним наблюдавшая. — А я расскажу тебе сказку, чтобы сон твой был слаще. Смотри: и мои девушки уснули, и твои друзья, и эфиопы. В пустыне, где ты вырос, тебе никто не рассказывал сказку про прекрасную царевну с румяными, как розы, щечками?
Миринри отрицательно помотал головой.
— Она тоже была царского рода, как я и как та девушка, что ты спас от зубов крокодила.
— Ах! — вскрикнул Миринри и зевнул.
— Тебе скучно?
— С тобой не может быть скучно. Дай мне еще вина, Нефер, того самого, что вызревало под солнцем Аравии.
— Хорошо, мой господин.
Девушка наполнила чашу, снова отпив из нее, и протянула Миринри, и тот принял ее с улыбкой.