— До тех пор, пока не разыщу человека, которого люблю. Он у вас в плену.
По лицу турка снова пробежала тень.
— Кто он такой? — спросил он.
— Виконт ЛʼЮссьер, — отвечала герцогиня.
— ЛʼЮссьер… — пробормотал Мулей-эль-Кадель и провел рукой по глазам, словно что-то вспоминая. — Это один из тех аристократов, кого взяли в плен в Никозии? И Мустафа их пощадил, так?
— Да. Вы его знаете? — с тревогой спросила девушка.
— По-моему, знаю. Подождите… ну да, любимец Никозии, звезда, доблестный воин, знаменитый командир.
— Мне хотелось бы знать, куда его увезли и где содержат.
— Думаю, это будет нетрудно. Кто-нибудь наверняка о нем знает.
— Пленных аристократов увезли в Константинополь?
— Сомневаюсь, — отвечал Дамасский Лев. — Ходили слухи, что Мустафа имеет особые виды на этих командиров. Вы хотите и его освободить, прежде чем покинуть Кипр?
— Я для того сюда и приехала, чтобы вырвать его из рук ваших соотечественников.
— А я полагал, что вы, благородная дама, взялись за оружие из ненависти к нам, мусульманам.
— Вы ошибались, Мулей-эль-Кадель.
— И очень рад тому, синьора. Нынче ночью узнать, где Мустафа держит виконта, будет невозможно, но завтра к вечеру обещаю. Сколько человек прячется здесь? Я должен принести вам турецкую одежду, чтобы вы могли выйти из Фамагусты незамеченными. Вас только трое?
— Пятеро, — сказал Перпиньяно. — Еще двое моряков венецианского флота прячутся в погребе. Если вам это не трудно, хотелось бы и их вырвать из когтей неминуемой смерти. Я обязан им жизнью.
— Я сражался с христианами, потому что я турок. Но у меня нет к ним ненависти, — отвечал Мулей-эль-Кадель. — Постарайтесь, чтобы завтра к вечеру они были здесь.
— Благодарю вас, синьор. Я был уверен, что Дамасский Лев столь же великодушен, сколь и смел.
Турок молча поклонился, улыбнулся, галантно поцеловал протянутую герцогиней руку и направился к выходу со словами:
— Клянусь Кораном, я сдержу данное вам обещание, синьора. До завтрашнего вечера.
— Спасибо, Мулей-эль-Кадель, — взволнованно отвечала герцогиня. — Когда я вернусь в мою страну, обязательно скажу соотечественникам, что и среди мусульман нашла людей высокого благородства.
— Это будет большая честь для турецкого войска. Прощайте, синьора, точнее, до свидания.
Эль-Кадур отодвинул камни, чтобы турок, рабы и собаки могли протиснуться в лаз, и потом вернул их на место.
— Благодарю тебя, Эль-Кадур, — сказала герцогиня. — Мы обязаны тебе нашим спасением, а я, может быть, и своим счастьем.
Араб вздохнул и ничего не ответил.
— Синьора, — спросил Перпиньяно, — вы вполне уверены в благородном великодушии Дамасского Льва?
— Абсолютно, лейтенант. А у вас есть какие-то сомнения?
— Я не доверяю туркам.
— Другим доверять нельзя, но не Мулею-эль-Каделю. А ты что скажешь, Эль-Кадур?
Араб ограничился одним замечанием:
— Он поклялся Кораном.
— Чтобы все могли почувствовать себя в безопасности, пойду-ка я найду тех моряков, — сказал лейтенант. — Завтра может быть поздно, ведь янычары не перестанут рыскать в развалинах, пока не уверятся, что живых христиан там не осталось.
— На улицах есть патрули? — спросила герцогиня.
— Турки спят, — ответил Эль-Кадур. — Устали убивать христиан, презренные негодяи.
— Дай мне твой ятаган и пистолет, Эль-Кадур, — попросил лейтенант. — Мой меч уже никуда не годится.
Араб отдал ему оружие и накрыл ему плечи своим плащом, чтобы он стал похож на сына пустыни.
— Прощайте, синьора, — произнес лейтенант. — Если я не вернусь, передайте, что меня убили мусульмане.
Он нырнул в лаз и менее чем за минуту оказался у подножия башни.
Ночь стояла темная, и в тишине слышалось только ленивое тявканье собак, до отвала насытившихся человечиной.
Лейтенант собирался свернуть в узкую улочку, ведущую вдоль разрушенных домов, как вдруг от колонны отделился человек в живописной форме командира янычар и решительно преградил ему дорогу.
— Эй, эй! — послышался чей-то насмешливый голос. — И куда это направился Эль-Кадур? На улице темно, но мои глаза хорошо видят в темноте.
Эти слова были сказаны не по-турецки, а на ужасающем венецианском диалекте, с сильным иностранным акцентом.
— Кто ты? — спросил лейтенант, отпрыгнув назад и распахнув плащ, чтобы удобнее было вытащить ятаган.
— Эль-Кадур и друзей тоже убивает? — поинтересовался капитан янычар с издевкой. — Ты так дикарем и остался?
— Ты обознался, — ответил лейтенант. — Я не Эль-Кадур, я египтянин.
— Значит, вы тоже пожертвовали своей верой, чтобы спасти шкуру, синьор Перпиньяно? Так-то лучше, сможем снова сыграть в зару.
У лейтенанта вырвался крик:
— Капитан Лащинский!
— Нет, Лащинский умер, — отвечал поляк, хотя это был, несомненно, он. — Теперь меня зовут Юсуф Хаммада.
— Лащинский или Хаммада — все равно ты отступник, предатель, — с глубоким презрением бросил лейтенант.
Лащинский грубо выругался, а потом снова заговорил с приторной, издевательской интонацией:
— Кому же понравится расстаться с жизнью? Если бы я не согласился стать мусульманином, моя голова была бы сейчас в другом месте, а не на плечах. А вы что тут делаете, да еще в шкуре Эль-Кадура? Честное слово, пока я не услышал ваш голос, я вас принимал за араба Капитана Темпесты.
— Что я тут делаю? — замялся венецианец, не зная, что ответить. — Да ничего, прогуливаюсь по развалинам Фамагусты.
— Шутить изволите?
— Может, и так.
— Разгуливать в одиннадцать ночи по городу, где полным-полно турок, которые с удовольствием содрали бы с вас кожу? Да ладно, лейтенант, карты на стол, вы напрасно мне не доверяете. Я еще не стал до конца мусульманином, и по мне, так пророк еще тот жулик, не верю я ни его пресловутым чудесам, ни Корану.
— Потише, капитан. Вас могут услышать.
— Мы одни. Турки, по крайней мере настоящие, спят. А скажите-ка, что сталось с Капитаном Темпестой?
— Не знаю, думаю, его убили на бастионах.
— Разве он не сражался с вами вместе?
— Нет, — благоразумно отвечал венецианец.
— А с чего бы вдруг Дамасскому Льву пришло в голову шататься ночью по улицам? Я знаю, за ним приходил Эль-Кадур, — сказал поляк, нагло расхохотавшись. — Вот видите, вы все-таки мне не доверяете.
— Я вам повторяю, что ничего не знаю ни об Эль-Кадуре, ни о Капитане Темпесте.
— О Капитанше, — поправил Лащинский.
— Что вы несете?
— Ох, скажите пожалуйста! Можно подумать, я не заметил, что это девушка, а вовсе не мужчина. Тысяча чертей! Ну и рука у этой женщины, ну и мужество! Клянусь кровью Магомета! Хотел бы я так владеть мечом, как она! Кто был ее учителем?
— Думаю, капитан, вы сильно заблуждаетесь.
— Ладно, не хотите — не верьте тому, что я вам сказал. Могу я быть вам полезен?
— Да нет, мне ничего не нужно.
— Имейте в виду: турки стоят большим лагерем вокруг Фамагусты. Если вас поймают, могут посадить на кол.
— Я буду осторожен, — ответил лейтенант.
— На случай, если с вами случится беда, что вполне возможно, не забывайте, меня зовут Юсуф Хаммада.
— Я этого имени не забуду.
— Удачи, лейтенант.
Капитан свернул направо, но венецианец притворился, будто не заметил, куда тот направился, и, надвинув капюшон, продолжил было свой путь, то и дело оглядываясь и наполовину вынув ятаган из ножен.
Поляк отошел уже довольно далеко, бормоча что-то себе под нос и ругаясь. Какое-то время лейтенант не спускал с него глаз, потом, свернув за угол старой башни, служившей фундаментом маленькой церквушки, спрятался за воротами. Железная калитка была полностью разбита палицами мусульман и валялась на земле.
— Надо проверить, не следит ли он за мной, — пробормотал он. — Человек, отрекшийся от веры, уважения не заслуживает, к тому же этот авантюрист явно затаил злобу на герцогиню. Ему доверять нельзя.
Не прошло и двух минут, как капитан снова появился. Он все еще что-то бубнил, но теперь шел на цыпочках, видимо полагая, что венецианец идет своей дорогой и может услышать его шаги. Ворота он миновал, не остановившись, и быстро исчез в темном переулке.
— Давай, давай, ищи меня, мошенник, — прошептал лейтенант.
Он быстро свернул назад и, двигаясь в темноте почти на ощупь, бросился к нескольким лачугам, совсем засыпанным камнями.
— Они должны быть где-то здесь, — проговорил он, перелезая через полуразвалившуюся стенку.
Сдвинув несколько камней, он оказался перед маленькой решеткой, прижался лицом к прутьям и несколько раз позвал:
— Папаша Стаке! Папаша Стаке!
Сначала никто не ответил, потом откуда-то из глубины погреба раздался глухой, хриплый голос:
— Это вы, лейтенант? Долго же вас не было. Я уж думал, вам отрубили голову или посадили на кол.
— Открывай засов, старина. А как там Симоне, жив еще?
— Еле живой, лейтенант, медленно помирает от голода и страха.
— Вылезайте быстро: скоро у вас будет и более надежное убежище, и еда.
— Ох, от этих двух слов кровь сразу быстрее побежала по жилам, — прохрипел голос. — Я поставлю двадцать свечек святому Марку и четыре — в церкви Святого Николая. Вставай, Симоне, шевели ногами, мой мальчик, если хочешь погрызть сухарика.
Засовы открылись, и оба, старик и молодой парень, с трудом протиснулись в дверцу.
— Идите за мной, папаша Стаке, — сказал лейтенант. — Опасности нет.
— Клянусь всеми хорватами Катара, у меня ноги подгибаются, синьор лейтенант, и сдается мне, что и у Симоне они не крепче моих.
— Это с голодухи, — уточнил его товарищ.
— Плохой ты моряк, — сказал старик, силясь улыбнуться.
— Пошли скорее, пока нас не застукал какой-нибудь патруль, — скомандовал Перпиньяно.
— Если вы о турках, то надо удирать. Мне что-то не улыбается быть посаженным на кол.
— Тогда ноги в руки, папаша Стаке.
Они отошли от домика и почти бегом бросились к башне, которая смутно виднелась в темноте. Все трое вскарабкались на груду обломков, затем Перпиньяно отвалил камни и пропустил обоих моряков внутрь.