— Я бы вам советовал уезжать этой же ночью. Янычары или этот польский отступник могут обнаружить ваше убежище, и моей популярности среди мусульманского войска будет недостаточно, чтобы вас спасти.
— А как же мы сможем пройти через патрули, которые мусульмане выставили вокруг Фамагусты? — спросил Перпиньяно.
— Я проведу вас сквозь посты внешней охраны, — отвечал Мулей-эль-Кадель. — Меня остановить не посмеют. Достаточно будет моего имени, чтобы вас пропустили.
— Надо уходить без промедления, госпожа, — сказал Эль-Кадур, наклонившись к герцогине. — Я опасаюсь проклятого поляка.
— Помоги мне, — попросила девушка.
Араб вздрогнул и на секунду смешался, но потом бережно обвил ее сильными руками и поднял легко, как ребенка.
— Я смогу держаться в седле, — сказала герцогиня, приветливо улыбнувшись Мулею-эль-Каделю. — Или я не Капитан Темпеста?
Турок не отвечал, только с восхищением глядел ей в глаза.
— Где лошади? — снова заговорила герцогиня.
— У подножия башни, за ними присматривает мой слуга. Наденьте турецкое платье, что я вам принес. В вашей одежде вас легко узнают.
Он открыл одну из корзин и вынул богатый албанский костюм с золотыми пуговицами, короткую курточку с широкими галунами и двойными манжетами из зеленого шелка и просторную белую юбку с туго накрахмаленными складками.
— Это для вас, синьора, — сказал он. — Капитан Темпеста станет блестящим албанским капитаном, способным вскружить головы всем женщинам из гарема Мустафы.
— Благодарю, Мулей-эль-Кадель, — отвечала герцогиня, пока араб бережно освобождал ее от кольчуги, разорванной осколком каменного ядра.
Рабы между тем вытаскивали из корзин другую одежду, арабскую и египетскую, для моряков и синьора Перпиньяно. Вслед за одеждой из корзин появились богатые пистолеты с инкрустированными перламутром рукоятками и длинными стволами с узором, канджары[7] и ятаганы тончайшей стали, острые как бритва.
— Черт возьми! — вскричал старый морской волк, который выбрал себе костюм египетского мамелюка. — Я прямо как настоящий шейх, а стать-то какая! Эх, жаль, нет у меня тысячи верблюдов и племени, чтобы командовать…
— Ага, и ста тысяч баранов, — отозвался Перпиньяно, который надевал богатый костюм арнаута.
— Нет, синьор, у этих удачливых разбойников в темных углах шатров стоят сундуки с цехинами, и эти сундуки ценнее баранов.
— Вы становитесь привередливы, папаша Стаке, — заметила герцогиня, заканчивая одеваться.
— Что же вы хотите, синьора: как только я увидел себя в одежде, расшитой золотом, — это я-то, кто в жизни не носил ничего, кроме морской робы, — во мне тут же пробудились амбиции. Сказать по правде, поздновато, но я же еще жив!
— В седельной сумке твоего коня, моряк, ты сундучка не найдешь, а вот цехины там будут, — улыбаясь, сказал Мулей-эль-Кадель.
— Ну, тогда, синьор, я назову вас не Дамасским Львом, а Золотым Львом.
— Как хочешь, моряк. Однако надо поспешить. В полночь сменяется караул у форта Эриццо, и мне не хотелось бы объясняться с тамошними командирами. Синьора, вы готовы?
— Да, Мулей-эль-Кадель.
— Тогда попытаемся воспользоваться моментом.
Они подвесили оружие к поясам и вслед за рабами вышли из убежища.
Эль-Кадур и Перпиньяно поддерживали герцогиню, все еще слабую после ранения.
У подножия башни их поджидал еще один чернокожий раб, который держал, собрав в руке все уздечки, десять великолепных арабских скакунов, с бархатной шкурой и длинной гривой, в турецкой сбруе, то есть с короткими широкими стременами, под красными чепраками, шитыми серебром, и с легкими и удобными седлами.
Мулей-эль-Кадель подвел герцогиню к самому красивому жеребцу и помог ей сесть в седло со словами:
— Он помчится как ветер, и никто не сможет догнать вас, синьора. За это я отвечаю. В седельных сумках вы найдете хорошие пистолеты и кошельки с цехинами.
— Но как я смогу с вами расплатиться?
— Об этом не думайте, синьора. Мой отец — богатейший паша в Малой Азии, и он будет рад, что я выказал великодушие к той или к тому, кому я обязан жизнью. Умри я, он бы тоже умер, и никакое богатство не оплатило бы обе эти смерти.
— А теперь по коням! У нас мало времени! — обернулся он к морякам, арабу и лейтенанту.
Все поспешили выполнить команду, включая папашу Стаке, который не преминул, однако, заметить:
— Оседлаем этот живой флагшток и будем держаться крепче! Дьяволы-кони устроят нам приличную бортовую качку, как при хорошем сирокко в Кварнаро. Вцепись в фор-марсель, Симоне, или воткнешься башкой в палубу.
— Вперед! — скомандовал Мулей-эль-Кадель.
Негр, державший коней под уздцы, отпустил их и отошел в сторону, и кони пустились быстрым галопом.
Открывали кавалькаду четверо рабов, принесших корзины, двое моряков ее замыкали. По бокам от герцогини ехали Перпиньяно и Дамасский Лев, готовые при необходимости сразу поддержать ее.
В несколько мгновений они миновали южную часть города, почти свободную от турок, и оказались перед опускной решеткой бастиона Эриццо, которую охранял отряд янычар.
Вперед вышел капитан янычар и крикнул:
— Стой, стрелять буду!
Перпиньяно и герцогиня вздрогнули, услышав этот голос, а Эль-Кадур с глухим рычанием молниеносно выхватил из ножен ятаган.
— Лащинский! — вскрикнули все трое разом.
Мулей-эль-Кадель сделал знак герцогине и остальным остановиться, потом пришпорил коня, и тот гигантским прыжком оказался перед поляком, стоявшим посередине моста с обнаженной саблей.
За ним, в трех шагах, застыли как статуи двенадцать янычар, держа аркебузы с зажженными фитилями.
— Кто ты такой, чтобы осмелиться загородить мне дорогу? — спросил Мулей, обнажив саблю.
— По крайней мере, нынче ночью я комендант бастиона, — отвечал поляк со своей обычной насмешкой.
— И тебе известно, кто я?
— Черт возьми! — воскликнул авантюрист, коверкая турецкий язык. — Мне хватило длинного рубца на шее, чтобы узнавать вас, не видя, господин Мулей-эль-Кадель, сын паши Дамаска.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Вы уже позабыли Медведя Польских Лесов, который едва не переломал вам кости?
— А, это ты, отступник! — воскликнул Дамасский Лев, презрительно поморщившись.
— Я, может, теперь еще более правоверный мусульманин, чем вы, — нагло отвечал Лащинский.
— И чего тебе надо, когда ты знаешь, кто я?
— Клянусь гибелью Креста! Мне надо не дать вам пройти до рассвета, господин Мулей-эль-Кадель. У меня приказ никого не выпускать из Фамагусты, и я не собираюсь ради ваших прекрасных глаз подвергаться опасности исполнить свой последний танец на колу.
— Дорогу Дамасскому Льву! — угрожающе крикнул Мулей-эль-Кадель. — Полученный тобой приказ не распространяется на сына паши Дамаска, близкого родственника великого султана Селима.
— Да будь вы хоть сам Магомет, без бумаги, подписанной Мустафой, вы не пройдете.
Потом обернулся к неподвижно стоявшим янычарам и скомандовал громовым голосом:
— Сомкнуть ряд и приготовиться к команде «огонь»!
В глазах Мулея-эль-Каделя сверкнул гнев.
— И вы станете стрелять в Дамасского Льва? — крикнул он, грозя кулаком янычарам.
Затем, повернувшись к своим спутникам, скомандовал не менее громким голосом:
— Сабли из ножен, и вперед! В атаку! Ответственность беру на себя!
Еще раз пришпорив коня, он заставил его сделать такой неожиданный прыжок прямо на поляка, что тот рухнул на землю, не успев отскочить в сторону.
— Ах ты, мошенник! — заорал капитан, кувырком полетев в ров. — Янычары, огонь!
— Вперед! — крикнул Мулей-эль-Кадель.
Десять всадников ринулись на подъемный мост с саблями наголо, но янычары, вместо того чтобы стрелять, быстро отскочили к парапету, выстроились, взяли на караул и все как один крикнули:
— Да здравствует Дамасский Лев!
Отряд, как ураган, пронесся сквозь ворота и вылетел на равнину. Папаша Стаке, крепко ухватившись за гриву коня, с явным удовлетворением пробормотал:
— Невозможно поверить, но этот турок, похоже, и впрямь славный парень. Никогда бы не подумал, что среди этих каналий попадаются такие ребята!
Мулей-эль-Кадель держался в голове отряда и показывал дорогу. Вдали виднелись огни турецкого лагеря, разбросанные по всей равнине, и время от времени слышался звук трубы.
А дальше ничего не было видно, только сумрак.
Турок старался подальше объезжать лагерные стоянки, чтобы их снова не остановили часовые и они не потеряли время. А потом решительно повернул на восток, где над мрачным горизонтом еле виднелась маленькая светящаяся точка, которую можно было принять за звезду.
— Это маяк в Суде? — спросил Перпиньяно.
— Да, — ответил Мулей-эль-Кадель.
— Когда доедем до берега моря?
— С такими лошадьми мы будем там примерно через полтора часа. Вам непременно надо отплыть до рассвета, чтобы избежать расспросов турецких властей.
— А мы сможем сразу найти судно? — поинтересовалась герцогиня.
— Я все предусмотрел, синьора, — отвечал турок. — Вчера утром я послал в Суду двоих людей, и они зафрахтуют для вас галиот. Когда мы приедем, все будет уже готово, и вам останется только поднять паруса.
— Как же вы к нам внимательны!
— Я плачу вам долг признательности, и никто не был бы так рад, как я, спасти самую красивую и отважную женщину из всех, кого я до сих пор знал.
Он немного помолчал, потом, поглядев на герцогиню, ехавшую рядом, прибавил с грустью:
— Я был бы счастлив сопровождать вас и помочь вам… но между мной и вами — пророк, ведь я рожден турком, а вы христианка.
— Вы и так слишком много сделали для меня, Мулей-эль-Кадель, и я никогда не забуду великодушия Дамасского Льва.
— Я тоже никогда вас не забуду, — еле слышно ответил турок.