Вскоре поднялась штора, скрывавшая дверь, и появились четверо чернокожих рабов, которые несли серебряные тарелки с крошечными сладкими пирожками, пропитанными всяческими эссенциями. Мусульманские женщины обожают такие закуски.
— Они возбудят твой аппетит, — сказала Хараджа герцогине. — А потом нам подадут знаменитую рыбу.
Герцогиня попробовала несколько пирожков, оценив их необычный вкус, и в зал вошли еще двое слуг с золотым блюдом, где лежали несколько рыбин с золотой чешуей. Но вот что странно: у каждой рыбины на правом боку было большое черное пятно.
— Это редкое кушанье, и я счастлива тебя им угостить, эфенди, — сказала Хараджа. — Думаю, даже самому султану нечасто доводится его есть: жадные муллы неохотно уступают этих рыб. Мне они стоят очень дорого, думаю даже, что золото гораздо дешевле этих обитательниц водоемов Балаклавского монастыря.
— Я не знаю, что это за монастырь, мне не приходилось воевать за пределами Аравии и Малой Азии.
— Сначала попробуй рыбу, — сказала Хараджа и протянула герцогине ножик с золотым лезвием.
Знатная гостья очистила одну рыбину и принялась за еду.
— Волшебный вкус, госпожа, на Красном море такие великолепные рыбы не водятся.
— Еще бы!.. Монахи не каждому их продадут, они предпочитают сами их есть, — с улыбкой отозвалась Хараджа. — И я понимаю, почему они такие дорогие. Но мне потраченных денег не жалко, ведь я могу предложить тебе блюдо, достойное султана Константинополя. И кто бы мог сказать, что когда-то эти рыбины сами спрыгнули со сковороды?
— Вот эти?
— Их предки.
— Что ты говоришь?
— Самая что ни на есть подлинная история, эфенди. Рассказывают, — продолжала Хараджа, не отрываясь от еды, — что Магомет Второй, наш великий султан, решил в определенный день штурмовать Константинополь.
— Двадцать девятого мая тысяча четыреста пятьдесят третьего года, — сказала герцогиня.
— Ты хорошо знаешь историю, милый капитан. Ты, наверное, неплохо образован?
— Очень мало, госпожа. Продолжай, прошу тебя.
— Так вот, поскольку тебе известно, что происходило в давние времена, ты, наверное, знаешь, что при Константине Одиннадцатом[13] Драгаше, последнем из Палеологов, греки организовали прочную оборону, причем сам Константин предварительно принял покаяние в храме Святой Софии.
— Да, я слышал, мне об этом рассказывали старики-учителя.
— Войска Магомета, которые поклялись любой ценой завоевать древнюю Византию, а из храма Святой Софии сделать самую великолепную мечеть Востока, при первых лучах зари бросились на штурм и сверхчеловеческим усилием начали занимать башни, несмотря на отчаянное сопротивление, которое оказывали воины Палеолога.
Увидев, что наши отважные воины теснят их и без конца наступают, не обращая внимания на ураган стрел, летящих навстречу, греки отправили одного из солдат в монастыри, чтобы предупредить священников о падении города.
В одном из монастырей, под названием Балаклава, как раз жарили рыб особой породы, которых монахи разводили в специальных бассейнах. Рыбы очень высоко ценились из-за вкусного мяса, повар собирался уже снимать готовых рыбин со сковороды с кипящим маслом. Услышав известие, которое принес солдат, он пожал плечами, не поверив, что мусульманам удастся взять город, и крикнул:
«Если то, что сказано, — правда, пусть эти зажаренные рыбы спрыгнут со сковороды и поплывут. Иначе я не поверю в то, о чем рассказывает этот человек».
Едва он произнес эти слова, как все с изумлением увидели, как рыбы выпрыгнули из сковороды, ожили и заскользили по гладкому полу.
Весть о таком чуде достигла ушей Магомета, и он узрел в этом знак могущества пророка, велел разыскать рыб, которые были еще живы, и выпустить их в дворцовый бассейн.
— А те рыбы, что мы едим, произошли от тех самых? — спросила герцогиня.
— Да, эфенди. Посмотри внимательно, и ты увидишь у каждой на правом боку черное пятно. Оно — как фабричная марка. Ты веришь, что это чудо действительно случилось?
— Я в этом сомневаюсь, госпожа.
— И я тоже не верю ни капельки, — с веселым смехом сказала Хараджа. — У пророка в тот день, наверное, были более важные дела, чем рыбы из Балаклавского монастыря. Как бы там ни было, ты же не станешь отрицать, что они очень вкусные.
— Исключительно, — ответила герцогиня, глядя на нее с возрастающим удивлением.
Эта странная женщина, похоже, не только подтрунивала над пророком, она его просто высмеивала.
За рыбой последовали другие кушанья, все поданные на золотых и серебряных тарелках, фрукты из Египта и Триполитании и какие-то сласти с сильным ароматом. А потом слуга принес кофе, который герцогиня выпила с превеликим удовольствием, поскольку в те времена кофе был доступен только очень богатым аристократам в Турции и ценился на вес золота.
Хараджа без умолку болтала и смеялась, а когда слуги убрали со стола кофейные чашечки, велела принести себе резную серебряную шкатулку, украшенную драгоценными камнями. Оттуда она вынула две тоненькие белые трубочки и одну протянула герцогине.
— Что это такое? — спросила герцогиня, с любопытством разглядывая трубочку.
— Их курят, внутри, под тонкой бумагой, табак. Разве ты никогда не видел таких в нашей стране, эфенди?
— Нет, госпожа.
— А что, в Аравии не курят?
— Курят. В основном трубки, и то тайком: за это могут отрезать нос или губы. Ты же знаешь, Селим запретил курить табак, а тех, кто на этом попадется, ждет суровая расправа.
Хараджа снова звонко рассмеялась:
— Думаешь, я боюсь Селима? Он в Константинополе, а я здесь. Пусть только пошлет ко мне своих судей, и посмотрим, что я с ними сделаю. У меня на вершинах башен есть специальные столбы, и эти типы прекрасно будут смотреться в качестве флюгеров. Так что можешь свободно курить, мой милый капитан, и получишь большое удовольствие, когда нежный и ароматный дымок тебя чуть-чуть опьянит.
Она закурила сигарету — их тогда только-только начали производить, — глубоко затянулась и медленно выпустила дым, вытянув трубочкой красивые красные, словно кораллы, губы.
— Селим! Нерадивый и ленивый султан. Ему неохота заниматься делами, и он позволяет втягивать себя в гаремные разборки. Единственное, на что он способен, — это устраивать кровавую резню на потеху своим красоткам. О! Он ни капельки не похож ни на Магомета Второго, ни на Сулеймана. Если бы у него не было таких великих полководцев, как Мустафа и мой дядя Али, Кипр так и оставался бы в руках венецианцев, и не исключено, что галеры республики снова стали бы угрожать Константинополю.
— Но я слышал, госпожа, что и тебе не так уж противны кровавые зрелища.
— Я женщина, эфенди.
— Не понимаю.
— Чем занимаются у вас в Аравии женщины?
— Хозяйством. Смотрят за верблюдами, готовят мужьям еду.
— Значит, им есть чем себя развлечь, — сказала Хараджа, нарочито медленно затянувшись.
— Есть, госпожа.
— А какие развлечения у турецких женщин? Они заперты в гаремах, вдали от городского шума, как заживо погребенные. Им быстро надоедают и изысканные ароматы, и танцы невольниц, и рассказы старух. Ими овладевает глубочайшая скука и властное желание сильных, а значит, жестоких эмоций. Им начинает нравиться зрелище людских страданий, они мечтают о крови и убийствах и постепенно становятся черствыми и злыми. Я провела юность в гареме своего дядюшки. Разве я могла вырасти другой, не такой, как все турчанки? Да все мы одинаковы: что турчанки, что христианки.
— О! — вскричала герцогиня и энергично махнула рукой, словно отметая такой довод.
— Послушай, эфенди. Однажды юная и очень красивая христианка шестнадцати лет от роду резвилась на берегу Средиземного моря под присмотром гувернантки. И вдруг из-за скал стремительно, как газели, выскочили пираты, не обращая никакого внимания на летевшие в них стрелы стражников замка. Они убили гувернантку, а девушку похитили. Она не была турчанкой, она была из знатного итальянского рода. Несмотря на все ее мольбы и слезы, ее привезли в Константинополь и продали как рабыню управляющему султана. Ее красота поразила Сулеймана, и он сделал ее своей любимой женой. Девушка забыла свою страну, свою религию, отца, который, наверное, ее оплакивал, и очень быстро ею овладела все та же глубочайшая скука. Этот недуг поражает не только турчанок. И христианка стала настоящим жестоким монстром. Когда она почувствовала, что все завидуют роскоши и благополучию, которые она любила выставлять напоказ, ее жизнь превратилась в сплошное исполнение смертных приговоров. Фавориток своего супруга и повелителя она передушила шелковым шнурком и велела бросить в Босфор. Дочерей Сулеймана она тоже не пощадила: эта тигрица в юбке однажды ночью выбросила их в Черное море, зашив в один мешок с петухом и котом, чтобы их агония была мучительной. Что еще? Она с улыбкой повелела зарезать старших дочерей султана прямо в его шатре, благо он в то время был на войне. И с той же улыбкой, даже со смехом, она пыталась отравить юного наследника трона, угостив его засахаренными фруктами. Так кто она была — турчанка или христианка? Скажи, эфенди!
— А как ее звали?
— Курремсултана.
— Иными словами, Роксолана.
— Да, и так ее тоже называли.
— Может, она надышалась отравленным воздухом Босфора, — сказала герцогиня.
— Может быть, может быть… Ах!
— Что, госпожа?
— Я забыла кое-что очень интересное.
— Что?
— Ты ведь друг Дамасского Льва.
— Я уже тебе говорил.
— И ты утверждаешь, что не побоялся бы сразиться с этим непобедимым смельчаком?
— Думаю, не побоялся бы, — ответила герцогиня, которая держалась настороже, поскольку не понимала, к чему клонит эта странная женщина и чего она добивается.
— Видишь ли, эфенди, порой после обеда меня одолевает та же кровожадная скука, что так часто мучила Роксолану. Я турчанка, следовательно, имею на это больше оснований, чем Курремсултана.