— Подлый отступник! — крикнула Элеонора. — Ты позоришь христианство!
— Зато взамен я приобрел симпатии прелестных гурий, что населяют магометанский рай, — отвечал поляк в своей обычной издевательской манере.
— Покончим с этим, — вмешался Метюб, начиная терять терпение. — Отведите эту женщину в каюту, отнесите раненого в лазарет, а всех остальных гоните в трюм. Не стоит терять время на пустые разговоры. Повинуйтесь, матросы.
— Вот как турки отплатили честным людям, которые пощадили пленных, — сказал обессиленный папаша Стаке. — Я говорил, их надо было скормить акулам.
— На что ты намекаешь, старик? — спросил Метюб. — Что за пленные?
— Да те, которые сидят в трюме моего галиота и которых мы имели неосторожность пощадить.
— Это экипаж шебеки, что ли?
— Да.
— Значит, желая показать вам, что и мы можем быть великодушными, они вас не закололи.
— Ну да, и Фамагуста тому пример, — сказал Перпиньяно.
— Меня там не было, — сухо бросил мусульманин.
Потом, обернувшись к своим людям, сказал:
— Поторопитесь, ветер крепчает.
— Пусть раненого понесут мои люди, — властно сказала герцогиня.
— Пускай несут, — ответил турок. — Дайте дорогу, расступитесь.
ЛʼЮссьера положили на покрытую тканью доску, Никола постарался по возможности остановить обильно текущую из раны кровь, и четверо греков подняли носилки.
Бедный виконт, и так обескровленный болотными пиявками и измученный жестокими лишениями, которым его подвергла племянница паши, так и не пришел в себя.
Бледный как мертвец, с закрытыми глазами, он, казалось, не подавал никаких признаков жизни.
Герцогиня подошла к нему. Она была так же бледна, как ее жених, но на этот раз в глазах ее не блеснуло ни слезинки.
Мусульманам, которые внимательно ее разглядывали, ей хотелось показать себя достойной того имени, что она носила в Фамагусте. Капитан Темпеста, будь он мужчина или женщина, не мог проявить слабость даже перед лицом такого страшного несчастья.
Она осторожно взяла в руки голову раненого и долгим поцелуем поцеловала его в лоб.
— Ступай, мой храбрец, — шепнула она, словно он в своем беспамятстве мог ее услышать. — Элеонора за тебя отомстит.
Потом сделала знак грекам, державшим носилки.
Ряды турок расступились.
Четверо греков, за которыми шли Элеонора, Эль-Кадур и экипаж галиота, прошли по перекидному мостику на ют галеры.
Их быстро догнали Метюб и поляк, послав своих людей освободить экипаж шебеки, сидевший в трюме галиота в цепях.
— Несите его в лазарет, — сказал капитан Хараджи. — А ты, госпожа, следуй за мной.
— Почему ты не оставишь меня возле него? — спросила Элеонора. — Он мой жених.
— Я не получал приказа на этот счет, — ответил Метюб. — Это будет решать Хараджа, когда мы прибудем в Хусиф.
— Позволь хотя бы навестить его до захода солнца, перед тем как твоя галера причалит в заливе.
— Если это сможет доставить тебе удовольствие, я разрешу. Хотя ты и жестоко оскорбила меня перед матросами и победила в поединке перед лицом племянницы паши, развеяв легенду, что ни один клинок не может меня одолеть, кроме разве что Дамасского Льва, я тобой восхищаюсь.
Герцогиня удивленно смотрела на него: ей не верилось, что в этом мусульманине, наверное не менее жестоком, чем его соотечественники, может теплиться искра великодушия.
— Да, я восхищаюсь тобой, госпожа, — повторил турок, заметив ее удивление. — Я прежде всего солдат, и, будь мой противник мужчина или женщина, турок или христианин, я высоко ценю смельчаков, может даже выше, чем их ценит Хараджа. И я горд, что померился силами с той, что победила Дамасского Льва.
— Поэтому ты и позволишь мне навестить виконта?
— Да, нынче вечером.
— Ты велишь, чтобы его лечили?
— Как моего брата. Но при одном условии.
— Каком?
— Ты научишь меня, госпожа, тому секретному приему, о котором я даже не слышал, но которым ты меня сразила, клянусь пророком! Если бы ты захотела окончательно меня победить, я бы не командовал сейчас этой галерой. Я на твоем месте, наверное, не был бы столь великодушен, особенно в присутствии такой женщины, как Хараджа.
— А как ты думаешь, что сделает со мной племянница паши?
— Не знаю, госпожа, — ответил турок. — Хараджу невозможно понять до конца и тем более угадать, о чем она думает. Она капризна, как ветер, как волны Средиземного моря. Пойдем. Мне надо организовать буксировку галиота и еще много чего надо сделать.
Как ни хотелось герцогине пойти в корабельный лазарет, она покорно спустилась за турком в каюту на корме.
Они прошли кубрик, и Метюб остановился перед массивной дверью.
— Входи, госпожа, и будь спокойна. Пока ты на борту моей галеры, тебе нечего бояться.
— Я беспокоюсь о виконте.
— Сейчас с ним рядом корабельный врач, и он будет заботиться о нем, как если бы это был я.
Он открыл дверь и впустил герцогиню в уютную каюту, обставленную с поистине восточной роскошью. Он быстро запер за ней дверь и приказал двоим матросам, вооруженным саблями и пистолетами, которые спустились следом за ними:
— Никого не впускать. Вход разрешен только капитану янычаров.
Когда он снова поднялся на палубу, матросы уже взяли галиот на буксир, и галера медленно двинулась на север, снова поймав бриз, который возле берега был совсем слабым.
Не успел Метюб отдать несколько распоряжений офицерам и бригадирам гребцов, как к нему подошел поляк, который только что вышел из корабельного лазарета.
— Раненый очень плох, — сказал он. — Пулю извлечь невозможно, к тому же этот кусок свинца повредил важные органы.
— Легкое задето? — нахмурившись, спросил мусульманин.
— Левое пробито насквозь.
— Значит, он умрет?
— Ну… — сказал поляк, покачав головой, — удар меча был бы менее опасен.
— Это меня очень беспокоит, — сказал турок после короткого молчания. — Я обещал Харадже доставить их всех живыми.
— Подумаешь, одной помехой меньше.
— Зачем ты так говоришь, капитан?
— Мне пришла в голову одна идея. Скажи мне, ведь ты давно знаешь Хараджу. Как думаешь, что она сделает с Капитаном Темпестой?
— Тот же вопрос мне только что задала эта женщина. Пойди догадайся, что у шальной девицы на уме. Я не могу тебе ответить.
— Она ее убьет?
— Сдается мне, она сильно разъярилась против этой опасной фехтовальщицы.
— Я этого не допущу.
Мусульманин улыбнулся почти с сочувствием:
— Слушай, капитан, разве ты не знаешь, что Харадже покровительствует великий адмирал и плевать она хотела на Мустафу и даже на самого Селима?
— Ни боже мой!
— Эй, ты что, позабыл, что ты мусульманин? — рассмеялся Метюб.
— Ну, значит, клянусь бородой пророка!
— И что ты думаешь предпринять?
— Если я донесу на эту женщину, что она христианка, она должна будет принадлежать мне, — сказал поляк.
— Не думаю, что Хараджа с этим согласится, капитан.
— Горе ей, если задумает убить пленницу! — угрожающе рявкнул Лащинский.
— Ха! — хитро осклабился турок. — Тебе что, так нужна жизнь этой христианки?
— Я не обязан тебе объяснять, капитан.
— Ну и не надо.
— Где эта женщина?
— В третьей каюте по левому борту.
— Мне надо ее увидеть.
— Я не получал приказа тебе это запрещать, — сказал турок. — Но помни: ты не должен к ней прикасаться или прибегать к какой-нибудь грубости.
— Дьявол бы тебя побрал, пес турецкий, — прошептал поляк, уходя. — Будьте вы все прокляты, вместе с вашим Магометом!
В мрачном расположении духа он спустился по лестнице и сделал часовым знак отойти. Ключ торчал в замочной скважине, он повернул его и вошел в каюту:
— Вы позволите, синьора?
Герцогиня сидела на диване возле окна, выходившего на корму, погрузившись в свои мысли. Глаза ее пристально глядели в море, и, судя по слезам, блестевшим на длинных ресницах, мысли эти были невеселые.
— Синьора, — повторил поляк, решив, что она его не расслышала из-за шума волн, бившихся о корабль.
Герцогиня и теперь не пошевелилась.
— Да будь она неладна, эта борода пророка, и все турчанки, вместе взятые! — крикнул капитан, начав сердиться. — Сколько можно повторять? Я вам не раб какой-нибудь!
Герцогиня вздрогнула и вдруг вскочила, как львица, гордо выпрямившись перед Польским Медведем. Глаза ее горели, лицо залилось румянцем.
— Нет, вы не раб, вы предатель! — сказала она с дрожью в голосе. — Даже бедный раб не отрекся бы от своей веры, как отреклись вы, капитан Лащинский.
— А кондотьеру все едино: что Магомет, что Христос, что Крест, что Полумесяц, — отвечал поляк. — Зато вы не сможете угадать ни что у меня на уме, ни во что я верую в душе. И потом, своя шкура дороже любой религии.
— И вы явились сюда, на Кипр, где герои сражаются, зная, что их все равно ждет смерть, чтобы покрасоваться своей шпагой? Вы кого собрались защищать? Рычащего Льва Святого Марка или Полумесяц?
— А мне хватает просто ввязаться в драку, как и всем настоящим рыцарям удачи, синьора. Вера! Отечество! Для нас это пустые слова. Какая мне разница, на чьей стороне сражаться: русских или германцев, татар или китайцев, мусульман, христиан или буддистов? Но я сюда явился не для того, чтобы дискутировать, синьора. Эти мы займемся в более подходящем месте и в более подходящее время.
— Тогда для чего вы сюда явились, господин Лащинский?
Вместо ответа поляк высунулся в коридор удостовериться, что поблизости никого нет, потом аккуратно закрыл дверь и подошел к герцогине, которая смотрела на него с тревогой.
— Вам известно, куда везет вас Метюб?
— В замок Хусиф, — ответила Элеонора.
— Точнее, к Харадже, к племяннице паши.
— И что?
— Интересно, какой прием окажет вам эта женщина, снискавшая себе печальную славу беспощадной жестокостью?
— Да, она не особенно любезна.
— Могу вам сказать, она разъярена и не простит вам такого ловкого надувательства.